В наградах он также обнаружил величайшую щедрость: 12-й, 21-й, 127-й пехотные полки и 7-й егерский полк получили 87 орденов и производство в следующие чины. Император собственными руками вручил знамя 127-му полку и корпусу Нея.
Его благодеяния были велики сами по себе. Но он увеличивал значение этих даров манерой награждать. Он последовательно окружал себя каждым полком, точно своей семьей. Он громко вызывал офицеров, унтер-офицеров и солдат, спрашивая, кто самые храбрые среди храбрых, и тут же награждал их. Офицеры называли имена, солдаты подтверждали слова офицеров, а император награждал. Выбор достойных делался тут же, на поле битвы, и подтверждался восторженными возгласами.
Такое отеческое обращение с простыми солдатами, превращавшее их в товарищей по оружию повелителя Европы, и вообще все эти обычаи Республики приводили солдат в восторг. Это был монарх, но монарх революции, и им нравился государь — выходец из народа, который давал возвыситься и другим! Всё в этом государе поощряло рвение солдат.
Никогда еще поле битвы не представляло зрелища, способного вызвать большее воодушевление. Вручение знамени, столь заслуженного ими, торжественная церемония, раздача наград и чинов, крики радости и слава воинов, награжденных тут же, на месте подвигов, восхваление их доблестей человеком, к голосу которого прислушивалась со вниманием вся Европа, — всё это воодушевляло их. Сколько счастья за один раз! Они были опьянены радостью, и, казалось, сам император был увлечен их восторгом.
Но когда всё это кончилось, то поведение Нея и Мюрата и слова Понятовского, столь же искреннего и рассудительного на военном совете, сколь и бесстрашного в бою, несколько охладили Наполеона. Он испытал разочарование, узнав из донесения, что пройдено было восемь лье, а неприятеля всё же не удалось настигнуть. Возвращение в Смоленск по дороге, усеянной после сражения обломками, длинная вереница раненых, задерживавших движение, которые тащились сами или которых несли на носилках, а в самом Смоленске — телеги, полные ампутированных конечностей, которые вывозили подальше за город, — словом, всё это ужасное и отвратительное окончательно обезоружило его. Смоленск превратился в один огромный госпиталь, и великий стон, стоящий над городом, заглушил крик победы, поднимавшийся с Валутинского поля битвы.
Донесения хирургов ужасали. В этой стране вино и виноградную водку заменяли водкой, которую перегоняли из пшеничных зерен и к которой примешивали наркотические растения. Наши молодые солдаты, истомленные голодом и усталостью, думали, что этот напиток поддержит их силы. Но возбуждение, вызванное им, быстро сменялось полным упадком сил, во время которого они легко поддавались действию болезней.
Некоторые из них, менее воздержанные или более слабые, впадали в состояние оцепенения. Они сидели скорчившись во рвах и на больших дорогах и тусклыми, полуоткрытыми, слезящимися глазами совершенно безучастно смотрели на приближающуюся к ним смерть, и умирали угрюмые, не издав ни одного стона.
В Вильне можно было устроить госпитали только для шести тысяч больных. Монастыри, церкви, синагоги и риги служили приютом для всей этой толпы страдальцев. В этих мрачных убежищах, порою нездоровых и всегда переполненных, больные часто оставались без пищи, без постелей и одеял, даже без соломенных подстилок, и без медикаментов. Хирургов не хватало, и всё способствовало лишь развитию болезней, но не их излечению.
Под Витебском четыреста раненых русских остались на поле битвы, еще триста были покинуты русской армией в городе, а так как все жители были удалены оттуда, то эти несчастные оставались три дня без всякой помощи, сваленные в кучу, умирающие и мертвые, среди ужасного смрада разложения. Их, наконец, подобрали и присоединили к нашим раненым, которых тоже было семьсот человек, столько же, сколько и русских. Наши хирурги употребляли даже свои рубашки на перевязку раненых, так как белья уже не хватало.
Когда же раны этих несчастных стали заживать и людям нужно было только питание, чтобы выздороветь, то и его не хватало, и раненые погибали от голода. Французы, русские — все одинаково гибли.
В Смоленске недостатка в госпиталях не было: пятнадцать больших кирпичных зданий были спасены от огня. Была даже найдена водка, вино и некоторый запас медикаментов. Наконец и наши резервные лазареты присоединились к нам, но всего этого оказывалось мало. Хирурги работали денно и нощно, но уже на вторую ночь не хватило перевязочных средств. Не было белья, и его пришлось заменить бумагой, найденной в архивах. Дворянские грамоты употреблялись вместо лубков[19], а пакля заменяла корпию.
Наши хирурги пребывали в состоянии смятения; об одном госпитале, в котором находилась сотня раненых, совершенно забыли; только через три дня его нашли по чистой случайности — в это обиталище отчаяния проник Рапп. Я не стану описывать весь ужас их положения: такой рассказ может покалечить душу. Рапп не утаил свои впечатления от Наполеона, который приказал передать вина, предназначенного для его стола, вместе с несколькими золотыми монетами этим несчастным людям.
К сильному волнению, которое вызывали в душе императора все эти донесения, присоединялась еще одна страшная мысль. Пожар Смоленска больше уже не был в его глазах роковой и непредвиденной случайностью войны, ни даже актом отчаяния, а результатом холодного, обдуманного решения. Русские проявили в деле разрушения порядок, заботливость и целесообразность, которые обыкновенно применяют, желая что-либо сохранить!
В этот же день мужественные ответы одного священника — единственного, который остался в Смоленске, — еще больше открыли глаза императору, уяснив ему, какая слепая злоба была внушена всему русскому народу. Переводчик Наполеона, в шоке от его ненависти, привел этого батюшку к самому императору. Почтенный священнослужитель прежде всего начал с твердостью упрекать императора в предполагаемых осквернениях святыни. Он, как оказалось, не знал, что сам русский генерал приказал поджечь торговые склады и колокольни, и потом нас же обвинял в этих ужасах для того, чтобы торговцы и крестьяне объединились с дворянством против нас!
Император внимательно выслушал священника и спросил:
— А ваша церковь была сожжена?
— Нет, государь, — отвечал тот. — Бог могущественнее вас и он защитил ее, потому что я открыл двери церкви для всех несчастных, которых пожар города оставил без крова!
— Вы правы, — сказал Наполеон. — Да, Господь позаботится о невинных жертвах войны. Он вознаградит вас за ваше мужество. Идите, добрый пастырь, и возвращайтесь к вашему посту. Если бы все священники следовали вашему примеру, если бы они не изменили низким образом миссии мира, возложенной на них небесами, если бы они не покинули храмов, которые делает священными одно их присутствие, то мои солдаты уважали бы это святое убежище. Потому что мы все ведь христиане и наш Бог — ваш Бог!
С этими словами Наполеон отправил священника в его храм в сопровождении охраны. Но когда там увидели солдат, входящих в храм, то раздались душераздирающие крики. Толпа перепуганных женщин и детей бросилась к алтарю. Батюшка, возвысив голос, закричал им:
— Успокойтесь! Я видел Наполеона, я говорил с ним. О, как нас обманули, дети мои! Французский император вовсе не таков, каким его изображали нам! Знайте же, что он и его солдаты верят и поклоняются тому же Богу, что и мы! Война эта — вовсе не религиозная война. Это просто политическая ссора с нашим императором. Его солдаты сражаются только с нашими солдатами. Они вовсе не режут, как нам это говорили, стариков, женщин и детей. Успокойтесь же, и возблагодарим Господа, что мы избавлены теперь от тяжелого долга ненавидеть их как язычников, нечестивцев и поджигателей! — После этого он начал служить благодарственный молебен, и все повторяли со слезами слова молитвы.
Эти слова указывали, до какой степени был обманут русский народ. Оставшиеся жители бежали при нашем приближении. С этого момента не только русская армия, но всё население, вся Россия целиком отступала перед нами. Император чувствовал, что вместе с этим народом у него ускользает из рук одно из самых могущественных средств к победе.
Глава IX
В самом деле, уже с самого Витебска Наполеон дважды поручал своим агентам разведать настроения местных жителей. Надо было привлечь их на сторону свободы и вызвать общее восстание. Но можно было воздействовать только на нескольких отдельных туповатых крестьян, быть может, оставленных русскими нарочно, чтобы шпионить за нами.
Впрочем, и самому Наполеону этот план был не по душе, так как его натура склоняла его больше на сторону королей, нежели на сторону народов, поэтому он и выполнял его довольно небрежно. Позднее, уже в Москве, он получил несколько писем от различных отцов семейств, где они жаловались, что помещики обращаются с людьми, как со скотом, который можно продавать и обменивать, если пожелаешь. Они просили Наполеона объявить отмену рабства и предлагали себя в качестве предводителей нескольких локальных восстаний, которые обещали сделать вскоре всеобщими.
Предложения эти были отвергнуты. Бывали уже примеры варварской свободы у варварского народа — она превращалась у них в безудержную разнузданность! Мы уже видели несколько примеров этого. Русские дворяне погибли бы, как колонисты в Сан-Доминго. Боязнь такого развития событий взяла верх над другими соображениями и заставила Наполеона отказаться от того, что он не в состоянии был бы контролировать.
Впрочем, и сами господа не доверяли своим рабам. Из всех опасностей, окружавших их, эта была самая грозная. Они постарались воздействовать на умы своих крепостных, отупевших от долгого рабства. Священники, которым они привыкли верить, вводили их в заблуждение лживыми речами. Крестьян уверяли, что мы представляем легионы демонов под командой антихриста, что мы — адские духи, один вид которых внушает ужас, а прикосновение оскверняет.