Глава IV
Первого сентября, около полудня, Мюрата отделяла от Гжатска только сосновая роща. Присутствие казаков заставило его развернуть свои первые полки. Но вскоре от нетерпения он призвал нескольких кавалеристов и сам, прогнав русских из лесу, который они занимали, прошел через него и очутился у ворот Гжатска. Тут французы воодушевились и хлынули в город, разделенный на две части речкой, мосты которой уже были объяты пламенем.
То ли случайно, то ли по татарской традиции, базар находился в азиатской части города (как в Смоленске и Вязьме). Русский арьергард, защищенный рекой, успел поджечь весь квартал. Стремительное движение Мюрата спасло остальное.
Речку перешли как могли: переплывали на бревнах, лодках, переходили вброд. Русские скрылись за пламенем. Наши разведчики погнались за ними туда, когда вдруг увидели какого-то человека, бежавшего к ним навстречу, который кричал им, что он француз. Его радость и его акцент подтверждали это. Его отвели к маршалу Даву.
Всё, по словам этого человека, изменилось теперь в русской армии. В ее рядах возникло сильное неудовольствие Барклаем и поднялся шум. Дворянство, купцы и вся Москва присоединились к общему крику негодования.
«Этот генерал, этот министр — изменник! — кричали все. — Он предоставлял врагам возможность истреблять по частям все свои дивизии! Он позорил армию своим постоянным бегством! А между тем позор вторжения все-таки приходилось переносить, и города сгорали! Решаться на такое разрушение — значит приносить себя в жертву. Но по крайней мере в этом была бы холь какая-то доблесть! Позволять же иностранцу приносить нас в жертву — значит всё потерять, даже честь самопожертвования!.. Откуда взялся этот иностранец во главе русской армии? Разве не нашлось для нее ни одного из современников, боевых товарищей и учеников Суворова? Надо русского, чтобы спасти Россию!» И все требовали и звали Кутузова и желали битвы…
Француз прибавлял, что император Александр уступил. Неповиновение Багратиона и общее негодование помогли добиться того и другого. Притом же, заманив неприятельскую армию так далеко вглубь страны, сам русский император находил, что великое столкновение становится неизбежным.
Далее этот француз рассказал, что 29 августа в Царево Займище, между Вязьмой и Гжатском, прибытие Кутузова и объявление предстоящей битвы вызвали величайшее ликование в русской армии. Тотчас же все направились к Бородино, но уже не для того, чтобы бежать от неприятеля, как прежде, а чтобы укрепиться там, на этой границе Московской губернии, защищать ее, победить или умереть!
Небольшой инцидент, малопримечательный сам по себе, а именно прибытие русского парламентера, как будто подтверждал это известие. По-видимому, ему нечего было сказать, и все тотчас же заметили, что он явился только для того, чтобы наблюдать. Его поведение в особенности не понравилось Даву, который еще более укрепился в своих догадках. Один французский генерал опрометчиво спросил этого парламентера, что можно найти между Вязьмой и Москвой. «Полтаву!» — гордо ответил русский. Этот ответ как бы указывал на то, что должно произойти сражение, и он понравился французам, которые любят находчивость и с удовольствием встречаются с достойными врагами.
Этого парламентера проводили без всяких предосторожностей, как и привели его. Он видел, что можно беспрепятственно проникнуть к нашей главной квартире. Он прошел через аванпосты, не увидев ни одной сторожевой будки, — всюду замечалась одинаковая небрежность и безрассудная смелость, столь свойственная французам и победителям. Все спали; не было никаких паролей и не было никаких патрулей. Наши солдаты, по-видимому, пренебрегали этими предосторожностями, считая их слишком несущественными. Ведь они нападали, они были победителями! Это русским надо защищаться! Русский офицер впоследствии говорил, что ему хотелось в эту же ночь воспользоваться нашей неосторожностью, но он не нашел ни одного русского корпуса поблизости.
Неприятель, торопясь сжечь мосты через реку Гжать, оставил нескольких казаков. Их пленили и отправили к Наполеону, который ехал верхом. Он захотел сам расспросить их и, позвав своего переводчика, велел этим двум скифам в странных костюмах и с дикими физиономиями ехать по сторонам, около себя, и таким образом вступил в Гжатск и проехал этот город. Ответы этих варваров совпадали с тем, что говорил француз, и в течение ночи с 1 на 2 сентября все известия, полученные с аванпостов, подтвердили это.
Выяснилось, что Барклай, один против всех, поддерживал до последнего момента тот план отступления, который в 1807 году он расхваливал одному из наших генералов как единственное средство спасения России. У нас хвалили его за то, что он держался этой системы разумной обороны, несмотря на все крики гордой нации, раздраженной несчастьем и агрессивными действиями неприятеля. Без сомнения, он сделал промах, дав себя захватить врасплох в Вильне и не признав болотистое русло Березины истинной границей Литвы. Но затем, в Витебске и Смоленске, он повсюду предварял Наполеона: на Лучесе, Днепре и при Валутиной горе его противодействие Наполеону сообразовалось со временем и местностью. Эта мелкая война и причиняемые ею потери были ему выгодны. Каждое его отступление удаляло нас от наших подкреплений и приближало его к своим. Он, следовательно, всё делал кстати — и тогда, когда рисковал, и тогда, когда оборонялся или отступал!
А между тем он навлек на себя всеобщее недовольство! В наших же глазах это было величайшей похвалой ему. Его одобряли у нас за то, что он пренебрегал общественным мнением, когда оно заблуждалось, что довольствовался только изучением всех наших действий и извлекал из них выгоду, зная, что чаще всего нацию можно спасти только вопреки ее собственной воле.
Барклай выказал себя еще более великим в последующую кампанию. Этот главнокомандующий, военный министр, у которого отняли власть, чтобы передать ее Кутузову, захотел служить под его началом! И повиновался ему так же, как сам командовал раньше — с тем же рвением.
Глава V
Наконец русская армия остановилась! Милорадович, 16 тысяч новобранцев и толпа крестьян, с крестами в руках и криками «Так угодно Богу!» присоединились к ней. Нам сообщили, что неприятель изрыл траншеями всю Бородинскую равнину и, по-видимому, решил там укрепиться, чтобы более не отступать.
Наполеон возвестил своей армии, что предстоит битва. Он дал два дня, чтобы отдохнуть, приготовить оружие и запастись припасами. Отрядам, отправленным за продовольствием, он объявил, что если они не вернутся на следующий день, то будут лишены чести сражаться!
Император пожелал получить сведения о своем новом противнике. Ему описали Кутузова как старика, известность которого началась со странной раны и который затем сумел искусно воспользоваться обстоятельствами. Поражение при Аустерлице, которое он предвидел, содействовало его репутации, а последние походы против турок еще более увеличили его славу. Храбрость Кутузова была бесспорна, но ему ставили в упрек то, что он соразмерял ее с личными интересами, потому что всегда и всё рассчитывал. Он обладал мстительным, малоподвижным характером и в особенности хитростью — это был характер татарина! И он умел подготовить, под покровом приветливой, уклончивой и терпеливой политики, самую неумолимую войну.
Впрочем, он был еще более ловким царедворцем, чем искусным генералом. Он был опасен своей популярностью и своим искусством увеличивать ее и заставлять других содействовать этому. Он умел льстить целой нации и каждому отдельному лицу, от генерала до солдата.
Уверяли, что в его внешности, в его разговоре и даже одежде, в его суеверных привычках и в возрасте было что-то напоминающее Суворова, отпечаток Древней Московской Руси и национальных черт, делавших его особенно желанным всем русским сердцам. В Москве известие о его назначении вызвало всеобщее ликование. Люди обнимались на улицах, считали себя спасенными!
Собрав эти сведения и отдав приказания, Наполеон стал ждать событий с тем спокойствием души, которое свойственно необыкновенным людям. Он мирно осматривал окрестности своей главной квартиры. Он обратил внимание на прогресс сельского хозяйства, но при виде реки, впадающей в Волгу, он будто вновь испытал чувства, сопутствующие славе; слышали, как он, покоривший множество рек, хвастался, что стал хозяином вод, которые текли в сторону Азии и будто должны были стать предвестниками его вступления в эту часть земного шара.
Четвертого сентября армия, всё еще разделенная на три колонны, покинула Гжатск и его окрестности. Мюрат опережал ее на несколько лье. Со времени прибытия Кутузова передовые части наших колонн постоянно объезжали казачьи отряды. Мюрат раздражался тем, что его кавалерия вынуждена разворачиваться перед таким ничтожным препятствием. Уверяют, что в тот день, повинуясь своему первому импульсу, достойному времен рыцарства, он бросился один вперед и, подъехав к казачьей линии, вдруг остановился в нескольких шагах от нее. С саблей в руках, он таким повелительным жестом сделал казакам знак удалиться, что варвары повиновались и в изумлении отступили.
Этот факт, который нам тотчас же рассказали, не вызвал у нас никакого недоверия. Воинственная внешность короля Неаполитанского, блеск его рыцарского одеяния, вся его репутация придавали правдивость этому рассказу, несмотря на его неправдоподобность. Но уж таков был Мюрат, этот театральный король по изысканности своего наряда и истинный монарх по необыкновенной отваге и кипучей деятельности! Он был смел, как удалая атака, и всегда имел вид превосходства и угрожающей отваги, самого опасного оружия наступления.
Однако он должен был остановиться. В Гридневе, между Гжатском и Бородино, дорога неожиданно спускается в глубокий овраг, откуда столь же внезапно поднимается; эту высоту Кутузов приказал защищать Коновницыну. Последний поначалу оказал сильное сопротивление передовому отряду Мюрата; армия следовала непосредственно за Мюратом, что придавало атаке дополнительную энергию; авангард принца Евгения атаковал правый фланг русских, где казаки на короткое время остановили итальянских егерей, что было удивительно.