Эта армия выходила из Москвы, насчитывая 100 тысяч строевых солдат; через двадцать пять дней она уменьшилась до 36 тысяч человек! Наша артиллерия уже потеряла 350 орудий, и тем не менее эти жалкие остатки были всё еще распределены между восьмью корпусами, которые и без того были обременены 60 тысячами бродячих солдат без всякого оружия и длинным обозом пушек и багажа.
Неизвестно, это ли нагромождение людей и экипажей или, что правдоподобнее, ошибочная самоуверенность заставила Наполеона назначить однодневный промежуток между выходом каждого маршала из города. Император, принц Евгений, Даву и Ней лишь по очереди покидали Смоленск. Ней должен был выйти только 16-го или 17-го. Ему отдан был приказ зарыть в землю пушки, уничтожить боевые припасы, заставить выступить вперед всех отставших и взорвать стены города.
Между тем на расстоянии нескольких лье нас поджидал Кутузов, и эти разрозненные остатки корпусов должны были по очереди браться за оружие!
Глава III
Четырнадцатого ноября, около пяти часов утра, императорская колонна выступила, наконец, из Смоленска. Шла она всё еще твердым шагом, но была мрачна и уныла, как ночь, как эта безмолвная и бесцветная природа, среди которой она находилась.
Это молчание нарушалось только ударами, сыпавшимися на лошадей, да краткими и гневными криками при встрече с оврагами, по обледенелым склонам которых сваливались в темноте друг на друга люди, лошади, орудия. В этот первый день было сделано пять лье; чтобы пройти их, нашей гвардейской артиллерии потребовалось двадцать два часа невероятных усилий.
Впрочем, эта первая колонна без значительных людских потерь достигла Катыни, которую миновал Жюно со своим Вестфальским корпусом, насчитывавшим всего семьсот человек. Один из авангардов дошел до Красного. Раненые и нестроевые солдаты были уже недалеко от Ляд. Катынь — в пяти лье от Смоленска; Красное — в пяти лье от Катыни; Ляды — в четырех лье от Красного. От Катыни до Красного, в двух лье справа от большой дороги, течет Днепр.
Около Катыни к большой дороге близко подходит другая дорога, из Ельни в Красное. В тот же день по ней к нам подошел Кутузов. У него было девяносто тысяч человек. Он шел сбоку от Наполеона и послал авангард, чтобы перерезать нам путь к отступлению. Потом Кутузов, во главе большей части своего войска, двинулся дальше и расположился позади авангарда, радуясь успеху своего маневра, который не удался бы при его медлительности, если бы не наша непредусмотрительность. Это была борьба военных ошибок, в которой наши ошибки были хуже, и мы думали, что все погибнем. Расположившись таким образом, русский главнокомандующий решил, что французская армия находится в его руках; но мы спаслись: Кутузов изменил самому себе в ту минуту, когда следовало действовать; этот старик выполнил плохо и лишь наполовину то, что так умно задумал.
Пока все эти массы располагались вокруг Наполеона, он, спокойный, в маленьком домике, единственно уцелевшем от деревни Катынь, казалось, или не знал, или не хотел знать обо всех этих передвижениях людей, орудий, лошадей, окружавших его со всех сторон; по крайней мере он даже не послал трем корпусам, оставшимся в Смоленске, приказания торопиться, а сам дожидался утра, чтобы отправиться дальше.
Его колонна продвигалась вперед без всякой предосторожности; перед ней шла толпа мародеров, спешивших дойти до Красного; как вдруг, в двух лье от города, показалась линия казаков. Наши солдаты остановились в изумлении: они не ожидали ничего подобного и сначала подумали, что враждебная судьба провела по снегу между ними и Европой эту длинную черную неподвижную линию, словно гибельную преграду на пути их надежд.
Некоторые, совершенно одурев и ничего не чувствуя, устремив взоры к далекой отчизне, машинально и упорно продолжали двигаться, не слушая ничьих предостережений; другие были готовы сдаться; третьи, их было большинство, сомкнули свои ряды; все разглядывали друг друга. Но вскоре подошли несколько офицеров, навели порядок среди наших солдат, и семи или восьми выставленным стрелкам удалось пробить это на вид грозное заграждение.
Французы с улыбкой смотрели на столь бесполезную и отважную демонстрацию русских, как вдруг с высот, находившихся слева, грянула неприятельская батарея. Ядра падали на дорогу. В это же время и с той же стороны показалось тридцать русских эскадронов; они направлялись на Вестфальский корпус, начальник которого, растерявшись, не принял никаких мер к защите.
И только один раненый офицер, незнакомый этим немцам и случайно находившийся тут, голосом, полным негодования, принялся командовать.
Они повиновались. Исчезла разница в чинах. Появился достойный человек, объединивший вокруг себя толпу; начальник корпуса тоже покорно подчинился, признав превосходство этого офицера над собой; когда опасность миновала, вестфальский генерал не искал случая, как это слишком часто бывает, чтобы отомстить ему.
Этот раненый офицер был Экзельман! Он был всем — генералом, офицером, солдатом-пехотинцем, даже артиллеристом: ухватившись за одно из брошенных орудий, он зарядил его, нацелил и еще раз пустил его в дело против неприятеля. Неприятель, видя, что голова этой колонны выступает в полном порядке, осмелился атаковать ее лишь своими ядрами; к ним отнеслись с презрением и скоро оставили далеко за собой. Когда же наступила очередь проходить сквозь огонь гренадерам Старой гвардии, они тесно сомкнулись вокруг Наполеона, как движущаяся крепость, гордые тем, что защищают его. Эту гордость выражала их походная музыка. В самые опасные минуты послышалась песня на известные слова: «Где же лучше, чем в семье родной?» Но император, не пропускавший ничего, прервал ее, воскликнув: «Пойте лучше «Постоим за спасение Империи!»».
Такие слова полнее выражали его беспокойные думы и всеобщее настроение.
Так как неприятельский огонь стал слишком назойлив, Наполеон велел заставить замолчать его и через два часа достиг Красного. Одного вида Себастиани и первых гренадеров, выступавших перед ним, было достаточно, чтобы выгнать оттуда неприятельскую пехоту. Император вошел сюда с тревогой, не зная, с кем он только что имел дело; его кавалерия была слишком слаба, чтобы очистить путь вокруг большой дороги. Он оставил Мортье и часть гвардии на расстоянии одного лье за собой, протянув, таким образом, издалека слишком слабую руку своей армии, и решил дождаться ее.
Шествие колонны под огнем не было кровавым, но колонна не могла победить местность, как людей. Русские с высоты своих холмов видели состояние нашей армии, ее недостатки, ее дезорганизованность — словом, всё, что обычно скрывается с такой тщательностью.
Казалось, что Милорадович с высоты своей позиции довольствовался издевательством над проходившим императором и его гвардией, наводившей так долго ужас на Европу. Он осмелился подобрать брошенные вещи лишь тогда, когда императорская колонна удалилась; тогда он сделался смелее, сомкнул ряды и, спустившись с высот, прочно расположился со своим двадцатитысячным войском на большой дороге; этим маневром он отрезал от императора Евгения, Даву и Нея и закрыл этим троим дорогу в Европу.
Глава IV
Пока он располагался таким образом, Евгений пытался собрать в Смоленске свои рассеявшиеся полки: он с трудом оторвал их от грабежа складов и смог созвать восемь тысяч человек лишь к вечеру 15 ноября. Он обещал им достать продовольствие в Литве, чтобы заставить их двинуться в путь. Ночь остановила принца в трех лье от Смоленска; уже половина его солдат расстроила свои ряды. На следующий день он продолжил путь с теми, кого не уложили около бивуака холод ночи и смерть.
Грохот орудий, слышавшийся накануне, прекратился; королевская колонна с трудом продвигалась вперед. Во главе вице-король и его главный штаб, погруженные в печальные мысли, предоставили лошадям полную свободу и незаметно отделились от войска, так как дорога была усеяна отставшими солдатами и вольными людьми, которых уже не старались призвать к порядку.
Так они подъехали на два лье к Красному; здесь их рассеянные взоры привлекло странное движение: толпа беспорядочно шедших людей неожиданно остановилась. Те, которые следовали за ними, подошли и присоединились к ним, другие, ушедшие было вперед, вернулись, образовалась толчея. Тогда изумленный Евгений осмотрелся: он заметил, что опередил на расстояние часа перехода свой полк, что вокруг него находятся около полутора тысяч человек всех чинов и наций, не знавших ни начальства, ни порядка, не имевших оружия, пригодного для битвы, и что ему предлагают сдаться.
Это предложение было отвергнуто при всеобщем негодовании. Но русский парламентер, он был один, настаивал: «Наполеон и его гвардия разбиты, — заявил он. — Вас окружают двадцать тысяч русских, но вы можете спастись, да еще на почетных условиях, и их вам предлагает Милорадович».
При этих словах из толпы выдвинулся Гюйон, один из тех генералов, у которых перемерли или разбежались все солдаты, и громко воскликнул: «Убирайтесь туда, откуда пришли, и скажите тому, кто вас послал, что если у него двадцать тысяч человек, то у нас их восемьдесят».
Изумленный русский удалился.
Достаточно было одной минуты, как холмы, расположенные влево от дороги, покрылись огнем и клубами дыма: гранаты и картечь посыпались на большую дорогу, и показались штыки грозно приближавшихся колонн.
Вице-король минуту колебался. Ему было противно покидать эту несчастную толпу; но, наконец, оставив здесь своего начальника штаба, он вернулся к своим дивизиям, чтобы повести их в бой и дать им возможность пройти сквозь преграды или же погибнуть; гордый своей короной и столькими победами, он не мог думать о сдаче.
Между тем Гильемино созвал к себе офицеров, которые в этой толпе смешались с солдатами. Несколько генералов, полковников и множество офицеров вышли из толпы и окружили его; они посовещались и, провозгласив Гильемино своим командиром, разделили людей на несколько взводов. Произошло всё это под сильным огнем.