Вначале поступили жалобы на администраторов от местных. Вскоре прибыл французский администратор и — то ли из соперничества, то ли по соображениям справедливости — обвинил прусского интенданта в истощении ресурсов страны огромными реквизициями скота. «Он послал их, — было сказано, — в Пруссию, которая была истощена нашим походом; тем самым он лишил армию продуктов, и скоро она будет испытывать их нехватку». Судя по его отчету, Йорк хорошо знал о деле. Макдональд поверил обвинениям, уволил обвиненного и доверил должность тому, кто обвинял; озлобленный Йорк с той поры думал только о реванше.
Затем Наполеон был в Москве. Пруссаки следили за развитием событий; они испытывали радость, предвкушая последствия этой опрометчивости; и, похоже, Йорк уступил соблазну извлечь из нее выгоду. Двадцать девятого сентября русский генерал узнал, что Йорк лишил Митаву прикрытия; он осмелел (потому что получил подкрепление — две дивизии из Финляндии) и решился дойти до этого города; он взял его и готов был развивать успех. Большой парк артиллерии следовало вывезти, однако Йорк оставил ее без защиты, он не двигался и совершил явную измену.
Говорили, что его начальник штаба при этом негодовал и заявил Йорку, что тот губит себя и пятнает честь прусского оружия; наконец, под влиянием этих протестов, Йорк позволил Клейсту начать движение. Следствием наступления был бой; число выведенных из строя солдат с обеих сторон не превысило четырех сотен. Когда дело закончилось, армии спокойно вернулись на свои квартиры.
Глава VII
Получив сообщение об этом, Макдональд встревожился и впал в сильный гнев; возможно, он слишком долго находился на большом расстоянии от пруссаков. Тревогу внушали неожиданные события в Митаве, опасность, которой подвергался его парк артиллерии, упрямое нежелание Йорка преследовать врага и полученные им конфиденциальные сообщения из прусской штаб-квартиры. Однако чем больше было оснований для подозрений, тем важнее было их скрывать. Прусская армия никак не участвовала в интригах своего командующего и воевала с готовностью; поскольку враг отступил, то внешне всё было хорошо, и Макдональд поступил бы мудро, если бы выразил удовлетворение.
Однако он сделал прямо противоположное. Он начал упрекать прусского генерала в тот момент, когда его солдаты, довольные одержанной победой, ждали похвал и наград. Они были обмануты в своих ожиданиях, а Йорк представил собственное унижение как унижение армии.
Мы находим в письмах Макдональда настоящие причины его недовольства. Он писал Йорку, стыдя его, что его аванпосты постоянно подвергаются нападению, а он ничем не отвечает; что, встретив врага, он лишь отражает атаки, но никогда не действует наступательно, хотя его офицеры и солдаты настроены самым лучшим образом. Последнее замечание верно, поскольку пыл этих немцев действительно был поразительным явлением, ведь они воевали за дело им чуждое и даже враждебное.
Они соперничали друг с другом и рвались в бой, чтобы заслужить уважение Великой армии и панегирики Наполеона. Их правители предпочитали орден Почетного легиона своим самым роскошным орденам. В то время гений Наполеона всё еще ослеплял и подчинял каждого. Он необычайно щедро награждал и страшным образом карал. Он будто был центром Вселенной и распределителем всех благ. Многие немцы разделяли чувства уважения к нему и восхищения его удивительной жизнью.
Но это восхищение было следствием победы, а наше роковое отступление уже началось; с севера до юга Европы были слышны русские призывы к мщению, которые повторяли крики испанцев. Они пересекались и звучали как эхо в центре Германии, всё еще порабощенной; эти два больших пожара, разгораясь на двух оконечностях Европы, постепенно продвигались к ее центру, где они казались рассветом нового дня; они будто соединялись с искрами благородной ненависти и фанатизма. Слухи о наших неудачах порождали общий и пока несмелый ропот.
Студенты немецких университетов, воспитанные на идеях независимости и исполненные духа древних установлений, даровавших им множество привилегий, жившие воспоминаниями о славе рыцарских времен, всегда были нашими врагами. Чуждые каким-либо политическим расчетам, они никогда не признавали нашей победы. Поскольку воспоминания о ней потускнели, похожий дух охватил политиков и даже военных. «Союз Доблести» придал этому бунту вид широкого заговора; некоторые начальники действительно строили заговоры, но при этом не было никакой секретности; это было спонтанное движение, общее и всеобъемлющее чувство.
Александр искусно подпитывал эти настроения, выпуская прокламации и обращения к немцам; он бережно обращался с их пленными. Он и Бернадотт были единственными монархами Европы, вставшими во главе этих людей. Другие были ограничены соображениями политики, долгом чести, но в итоге их опередили их подданные.
Зараза проникла даже в ряды Великой армии. Наполеон узнал об этом после перехода через Березину. Было замечено, что баварские, саксонские и австрийские генералы общаются между собой. Поведение Йорка вызывало всё больше опасений, он вовлек в заговор часть своих военных. Все враги Франции объединились, и Макдональд вынужден был отвечать на инсинуации адъютанта генерала Моро. Однако немцы слишком хорошо помнили о наших победах; требовалось время, чтобы они восстали против нас.
Пятнадцатого ноября Макдональд воспользовался тем, что русские слишком растянули свою линию слева, предпринял несколько ложных атак по всему фронту и напал на их центр, который он быстро прорвал. Левый фланг русских, Левиз и пять тысяч солдат, были отрезаны от путей отступления и отброшены к Двине. Левиз напрасно искал выход: враги были повсюду, и он потерял два батальона и эскадрон. Он наверняка был бы захвачен полностью, если бы его теснили более энергично, однако ему позволили перевести дух. Становилось всё холоднее, и средств спасения не оставалось; он решил переходить реку по тонкому льду. Он приказал стелить на лед солому, а на нее класть доски; по ним он перешел через Двину в двух местах между Фридрихштадтом и Линдау и вернулся в Ригу.
Через день после этого Макдональд узнал об отступлении Наполеона к Смоленску, но он не имел представления о дезорганизации армии. Спустя несколько дней ему стало известно о потере Минска. Макдональд был встревожен, однако 4 декабря он получил письмо от Маре, который преувеличивал значение победы при Березине, объявляя о захвате 9 тысяч русских пленных, 9 знамен и 12 пушек. Адмирал, согласно этому письму, теперь имел лишь 13 тысяч солдат.
Третьего декабря русские были отброшены пруссаками во время одной из своих вылазок из Риги. Йорк, из соображений благоразумия или порядочности, сдерживал себя. Макдональд помирился с ним. Девятнадцатого декабря, через двенадцать дней после отъезда Наполеона и через восемь дней после взятия Вильны Кутузовым, короче говоря, в тот день, когда Макдональд начал свое отступление, прусская армия всё еще была нам верна.
Глава VIII
Девятого декабря из Вильны были направлены приказы Макдональду, которые повез прусский офицер. Они обязывали его медленно отступать на Тильзит. Никто не позаботился о том, чтобы послать эти инструкции по разным каналам. Не подумали даже о том, чтобы использовать литовцев для доставки столь важного письма. Таким образом последняя целая армия подверглась риску гибели. Письмо застряло в дороге и было доставлено адресату только через девять дней вместо положенных четырех.
Маршал отступал на Тильзит, Йорк вместе с основной частью пруссаков составлял его арьергард; последний шел на расстоянии дневного перехода от Макдональда, он вступал в соприкосновение с русскими и был предоставлен им. Некоторые считали это большой ошибкой со стороны Макдональда, другие не решались судить строго, поскольку в столь деликатной ситуации доверие и подозрение одинаково опасны.
Последние также говорили, что французский маршал принял необходимые меры предосторожности, удерживая одну из дивизий Йорка подле себя; другая дивизия, под командованием Массенбаха, направлялась французским генералом Башелю и составляла авангард. Прусская армия была разделена на два корпуса, Макдональд находился в центре, и один корпус служил гарантией другого.
Поначалу всё шло хорошо, хотя опасность угрожала отовсюду — с фронта, с тыла, с флангов. Большая армия Кутузова выслала вперед три передовых отряда для преследования герцога Тарентского. С первым отрядом Макдональд встретился в Кельме, со вторым в Пиклупенене, с третьим в Тильзите. Черные гусары и прусские драгуны сражались с еще большим усердием, чем раньше. Русские гусары были изрублены саблями и отброшены на Кельм. Двадцать седьмого декабря, после десятичасового марша, пруссаки увидели Пиклупенен и русскую бригаду; они немедленно атаковали ее, привели в расстройство и отрезали от нее два батальона; на следующий день они отбили у русских Тильзит, взяли Тетгенборна.
Несколькими днями ранее Макдональд получил письмо от Бертье, отосланное 14 декабря из Антонова. В письме сообщалось, что армии больше нет, и что он должен быстро прибыть к берегам реки Преголя, чтобы прикрывать Кёнигсберг, и далее отступать на Эльбинг и Мариенбург. Эти новости маршал скрыл от пруссаков, которые вовсе не жаловались на холод и форсированные марши.
Не было никаких признаков неповиновения со стороны этих союзников; водки и провизии было достаточно.
Но 28 декабря, когда генерал Башелю двинулся вправо к Рагниту, чтобы оттеснить русских, нашедших там убежище после поражения в Тильзите, прусские офицеры начали жаловаться на усталость своих войск; их авангард двигался неохотно и неосторожно, был застигнут врасплох, расстроен и отброшен. Башелю, однако, переломил ситуацию и вошел в Рагнит.
В это время Макдональд, прибывший в Тильзит, ждал Йорка и остальную часть прусской армии, но она не появлялась. Напрасно он слал офицеров с приказами: от Йорка не было вестей. Тридцатого декабря он тревожился вдвойне; это видно по одному из его писем, в котором он, однако, не решился прямо высказать подозрения в измене. Он написал, что не может понять причину этой задержки; он посылал ряд офицеров и эмиссаров с приказами Йорку, чтобы тот к нему присоединился, но не получил ответа. Теперь, когда враг наступает на него, он вынужден задержать отступление; он не может бросить этот корпус, отступать без Йорка; эта задержка губительна. Закончил он так: «Я теряюсь в догадках. Если я отступлю, что скажет император? Что скажут Франция, армия, Европа? Для 10-го корпуса это будет несмываемый позор; как можно добровольно бросить часть своих войск? О нет, каким бы ни был результат, я отказываюсь: лучше я стану добровольной жертвой, при условии, что это единственная жертва».