Но после всех этих успехов скончался Франциск, герцог Бретани, то есть случилось то, что король мог легко предвидеть и что он должен был принять во внимание и учесть в своих планах, если бы соображения престижа (что-то нужно было предпринять) не возобладали над военным расчетом.
После смерти герцога люди, пользовавшиеся в Бретани наибольшей властью, отчасти будучи подкуплены, отчасти предавшись междоусобным раздорам, привели все в состояние полного хаоса, так что англичане, не находя ни головы, ни тела, с которыми можно было бы соединить усилия, озабоченные и недостатком друзей, и опасностью со стороны врагов, а также наступлением зимы, возвратились домой через пять месяцев после высадки[119]. Итак, битва при Сент-Обене, смерть герцога и отвод английских сил послужили причинами утраты (через некоторое время) этого герцогства — событие, послужившее для некоторых поводом упрекать короля в недостатке проницательности, большинством же объясняемое злосчастным временем, в которое ему довелось править.
Но если такие, связанные с преходящими обстоятельствами, деяния парламента, как помощь и советы в том, что касалось Бретани, не нашли себе благоприятной почвы и не принесли плоды, то в том, что касается долгосрочных плодов парламентской работы, каковыми являются здравые и благотворные законы, содеянное им оказалось непреходящим и сохранилось до сего дня. Ибо по представлению лорда-канцлера этот парламент[120] принял ряд отличных законов, относящихся к вопросам, на которые было указано королем.
Во-первых, полномочия Звездной палаты[121], прежде опиравшиеся на древнее общее право[122] королевства, были для некоторых случаев подтверждены актом парламента. Этот суд есть одно из мудрейших и благороднейших учреждений этой страны. Ибо в распределении полномочий между ординарными судами (кроме высокого суда парламента), в каковом распределении Суд королевской скамьи ведает уголовными делами, Суд общих тяжб — гражданскими делами, Суд казначейства — делами, связанными с королевским доходом, а Суд лорда-канцлера обладает преторской властью[123] в крайних случаях смягчить суровость закона совестью доброго человека, за Королевским советом всегда оставалась высшая власть в делах, которые примером или последствиями могли затронуть интересы государства. Если такое дело было уголовным, то Совет обычно заседал в палате, именуемой Звездной палатой, если гражданским, то в белой палате, или Уайт-холле. И как Суд лорда-канцлера обладал преторской властью решать дела по справедливости, так Звездная палата обладала цензорской властью в делах о преступлениях, караемых смертью. Этот суд Звездной палаты составлен из добрых элементов; в него входят четыре рода лиц: члены Совета, пэры, прелаты и главные судьи; дела, им рассматриваемые, также главным образом четырех родов: акты насилия, мошенничество, прочие виды преступного обмана и действия, ведущие к преступлению, караемому смертью, или особенно отвратительные, но не доведенные до конца. Главное же, против чего был направлен этот акт, это насилие и две основные опоры насилия: массовые сборища, с одной стороны, и своевольное поведение знати — с другой.
От забот об общем мире в стране король обратился к заботе о мире в королевском доме и безопасности своих высших чиновников и советников. Соответствующий закон имел, однако, несколько странные содержание и направленность. А именно, он гласил, что если кто-либо из королевских слуг, саном ниже лорда, замышляет убийство кого-либо из королевских советников или лорда королевства, то его приговаривают к смерти[124]. Полагали, что этот закон был делом рук лорда-канцлера, который, будучи человеком суровым и высокомерным и зная, что при дворе у него несколько смертельных врагов, обеспечивал таким образом собственную безопасность; ему удалось растворить коварство своего замысла в общих формулировках закона, разделив указанную привилегию со всеми другими советниками и пэрами, но при этом он все же не решился распространить действие этого закона на кого-нибудь, кроме лиц, состоящих на королевской службе, чтобы закон не оказался слишком суровым для рядового дворянства и других незнатных людей королевства, которые в том, что для всякого уголовного преступления[125]намерение будет приравнено к деянию, могли видеть покушение на их древнюю свободу и на милосердие законов Англии. Все же довод, приводимый в этом акте (а именно, что злоумышляющий против жизни советников может рассматриваться как косвенно злоумышляющий против жизни самого короля), приложим ко всем подданным в той же мере, что и к придворным. Похоже, что тогда этой меры было достаточно для целей лорда-канцлера; но он дожил и до нужды во всеобщем законе, ибо стал позднее столь же ненавистен всей стране, как ранее был ненавистен двору.
После мира в королевском доме заботы короля распространились на мир в частных домах и семействах; с этой целью был принят прекрасный нравственный закон, гласивший следующее: захват и увоз женщин силой и против их воли (кроме состоящих под опекой и крепостных) подлежит смертной казни. Парламент мудро и справедливо решил, что насильственное завладение женщиной (даже если позднее посулами было получено согласие) представляет собой изнасилование, только растянутое во времени, ибо первое насилие определяет и характер всего, что происходит позднее.
Был принят и еще один закон, для охраны общего спокойствия и предотвращения убийств, которым вносились следующие изменения в общее право королевства: по общему праву королевский иск в случае убийства мог быть предъявлен только по прошествии года и одного дня, которые предоставлялись пострадавшей стороне для предъявления иска путем апелляции[126]; поскольку же опыт показал, что нередко пострадавшая сторона, подкупленная или уставшая от судебного преследования, прекращала иск, что при этом к концу указанного срока дело оказывалось практически забытым и что поэтому преследованием по королевскому иску путем публичного обвинения (всегда более действенному flagrante crimine[127]) пренебрегали, поскольку было определено, что иск путем публичного обвинения может предъявляться в любое время в течение этого года и дня так же, как и позднее, не лишая при этом пострадавшую сторону права предъявления иска со своей стороны.
В это же время король, движимый как мудростью, так и справедливостью, начал понемногу урезать привилегии духовенства, повелев, чтобы клирикам, осужденным за уголовные преступления, жгли руку[128] — как для того, чтобы они могли вкусить телесного наказания, так и для того, чтобы на них осталось клеймо позора. Однако именно за этот добрый акт сам король был позднее заклеймен в прокламации Перкина как достойный проклятия нарушитель обычаев святой церкви.
Для упрочения мира в стране был принят и еще один закон, по которому чиновники и арендаторы короля лишались должностей и держаний в случае незаконного содержания свиты или участия в набегах и незаконных сборищах.
Таковы были законы, учрежденные для борьбы с насилием, в которой главным образом и нуждались эти времена; они были столь разумно составлены, что оказались пригодными для всех последующих времен и остаются таковыми до сего дня.
Добрые и разумные законы были также приняты парламентом против ростовщичества как извращенного употребления денег и против незаконных и фиктивных сделок как извращенного ростовщичества, законы, обеспечивающие исправный сбор таможенных пошлин, и такие, по которым чужеземные товары, ввозимые иностранными купцами, должны были обмениваться на товары отечественного производства, — наряду с другими, менее важными законами.
Но если принятые этим парламентом законы принесли добрые и полезные плоды, то предоставленная в то же время субсидия принесла плод, оказавшийся жестким и горьким[129]. Все оказалось в конце концов в королевских закромах, но произошло это уже после бури. Ибо, когда уполномоченные приступили к сбору налога по этой субсидии в Йоркшире и Даремской епархий, там внезапно вспыхнул сильный бунт; восставшие открыто заявляли, что в последние годы им пришлось вынести тысячу бедствий и что они и не в силах и не желают выплачивать субсидию. Несомненно, что за всем этим стояла не просто какая-нибудь текущая нужда, что во многом сказались давние настроения жителей этих областей, где память о короле Ричарде была столь свежа, что осадком лежала на дне людских сердец и стоило лишь взболтнуть сосуд, как она всплывала на поверхность; несомненно также, что отчасти взрыв возмущения среди них был вызван наущениями со стороны подстрекателей из числа недовольных. Когда это случилось, уполномоченные, будучи несколько удивлены, передали вопрос на рассмотрение графа Нортамберленда, который был высшим представителем власти в этих краях. Граф тотчас же написал ко двору, достаточно ясно извещая короля о том, в каком возбуждении он нашел население этих областей, и прося от короля указаний. Король в манере, не допускающей возражений, отвечал, что он не поступится ни одним пенни из того, что было дано ему парламентом, как потому, что это может поощрить другие области к просьбам о таких же изъятиях или послаблениях, так и потому главным образом, что он никогда не потерпит, чтобы чернь противилась власти парламента, воплощавшей в себе ее же голоса и волю. Получив это послание двора, граф собрал главных судей и фригольдеров[130] области и, говоря с ними тем же повелительным языком, которым писал ему король и в котором вовсе не было необходимости (единственной причиной было то, что суровое дело, к несчастью, попало в руки сурового человека), не только вызвал раздражение народа, но непреклонностью и высокомерием, с которыми он сообщал королевскую волю, вызвал подозрение, что он сам является автором или главным вдохновителем этого решения. Следствием этого было то, что толпа взбунтовавшейся черни, внезапно напав на графа в его доме, убила его