[235], проживавшим в Антверпене, воротиться назад, перевел ярмарку (которая обычно бывала там, где продавали английские ткани) в Кале и на будущее запретил всякую дальнейшую торговлю[236]. Король сделал это, чтобы оградить свою честь, не желая терпеть открытого оскорбления от искателя английской короны столь близко к своему дому и поддерживать дружественные отношения со страной, где тот обосновался. Кроме того, он имел и дальнюю цель, ибо хорошо знал, что фландрские подданные извлекают из торговли с Англией большую выгоду и его запрет вскоре заставит их тяготиться Перкином и что недавние волнения во Фландрии еще слишком свежи и государю не время вызывать неудовольствие народа. Тем не менее великий герцог изгнал из Фландрии англичан, что его по существу принудили сделать.
Имея верные сведения, что Перкин больше полагался на друзей и сообщников в королевстве, чем на иностранное оружие, король решил, что ему следует воздействовать лекарством на то место, где гнездится болезнь, и сурово наказать нескольких главных заговорщиков внутри королевства, дабы тем самым очистить Англию от гнилых соков и охладить надежды фландрской партии. С тем он приказал почти в один и тот же миг схватить Джона Рэтклиффа, лорда Фитцуотера, сэра Саймона Маунтфорда, сэра Томаса Твейтса, Уильяма Добени[237], Роберта Рэтклиффа, Томаса Крессенора и Томаса Эствуда. Все они были судимы, обвинены и осуждены за государственную измену, а именно за связь с Перкином и обещание ему помощи. Одного из них: лорда Фитцуотера, перевезли в Кале, где его заключили в крепость, но поддерживали в нем надежду на сохранение жизни. Однако вскоре (либо от нетерпения, либо вследствие предательства) он убил своего тюремщика и пытался бежать, за что был обезглавлен. Сэра Саймона Маунтфорда, Роберта Рэтклиффа и Уильяма Добени обезглавили сразу по осуждении. Всех же остальных простили вместе с многими другими, как духовными, так и мирянами, а среди них монахов-доминиканцев и Уильяма Уорсли[238], декана собора св. Павла[239], которых допросили, но до суда дело не дошло[240].
Лорда-камергера в то время еще не трогали. То ли король не хотел возмущать слишком много соков сразу и по обыкновению хороших лекарей решил очистить голову в последнюю очередь, то ли Клиффорд (от которого исходило большинство разоблачений) приберег этот кусочек на свое возвращение, покуда лишь намекнув королю, что он боится, как бы в деле не был замешан кто покрупнее, о ком он подробно доложит государю, когда сможет сделать это лично.
В канун дня всех святых, на десятый год правления короля[241], второй сын короля Генрих стал герцогом Йоркским и вместе со многими другими — пэрами, рыцарями-бакалаврами[242] и высокородными дворянами — при соблюдении всех церемоний посвящен в кавалеры ордена Бани[243]. Наутро после святок король переехал из Вестминстера (где он праздновал Рождество[244]) в лондонский Тауэр. Он сделал это, как только получил известие о прибытии в Англию сэра Роберта Клиффорда (который хранил в своем сердце большинство тайн Перкина). Тауэр же был избран на тот случай, чтобы, если Клиффорд обвинил бы кого-нибудь из вельмож, можно было, не вызывая подозрений, без шума, не рассылая указов о поимке, тотчас же взять их под стражу, ибо недаром двор и тюрьма находились в пределах одной стены. День или два спустя король призвал к себе избранных советников и позволил явиться Клиффорду, который, войдя, первым делом повалился у его ног и самым смиренным образом взмолился о прощении, которое король ему тут же и даровал[245], впрочем, в действительности ему втайне обещали жизнь еще раньше. Затем, вняв повелению рассказать все, что ему известно, он в числе многих других (не будучи даже спрошен) донес на сэра Уильяма Стенли, лорда-камергера королевского двора.
При звуке имени этого лорда король изумился, как если бы до него дошла новость о некоем неведомом и ужасном чуде. Каково ему было слышать, что человек, имевший перед ним столь высокие заслуги, спасший ему жизнь, возложивший на его голову корону, тот, который его милостью и поощрением снискал столь большие почести и богатства, которого привязывали к нему столь тесные узы свойства, так как его брат был женат на матери короля, тот, наконец, кому он доверил уход за своей особой, сделав его своим камергером, — что такой человек, не ведавший опалы, не ведавший недовольства, не ведавший страха, ему изменил. Клиффорда просили вновь и вновь повторять подробности обличения, предупреждая при этом, что в столь невероятном деле, которое к тому же касается столь высокого слуги короля, ему никак не следует заходить слишком далеко. Однако, видя, что он с грустью и постоянством (без колебания и разноречий, но с приличествующими случаю учтивыми оговорками) стоит на том, что он сказал, предлагая в доказательство поклясться своей душой и жизнью, король распорядился его увести. Выказав перед советом немалую свою скорбь, король отдал приказание запереть сэра Уильяма Стэнли в той самой комнате четырехугольной башни, которую он занимал. На другой день его допрашивали лорды. При допросе он отклонил немногое из того, в чем его обвиняли, и не слишком старался оправдать или умалить свой грех. Тем самым, (не очень мудро) рассчитывая ослабить кару признанием, он способствовал своему осуждению. Как видно, он сильно надеялся на свои прежние заслуги и на влияние, которое имел на короля его брат. Но эти преимущества перевешивали различные соображения не в его пользу, которые главенствовали в уме и душе короля. Во-первых, он имел чрезмерные заслуги, тогда как королям больше по нраву обычные заслуги, легко вознаграждаемые. Затем он сознавал свою силу; король же думал, что особо опасен тот, кто возвел его на престол, ибо он способен и свергнуть. В-третьих, перед королем забрезжила возможность конфискации, ибо Стэнли слыл самым богатым подданным королевства: в его замке Холт хранилось сорок тысяч марок в наличных деньгах и посуде, не считая драгоценностей, домашней утвари, стад скота и земледельческих орудий в его угодьях и прочего непомерно большого имения; кроме того, с земель и поместий он ежегодно получал доход в три тысячи фунтов в старой ренте, что по тем временам составляло огромную сумму[246]. Наконец, против него были обстоятельства, ибо, если бы король не испытывал страха за свое государство, он, может быть, и пощадил бы его жизнь, но ввиду того, что над его головой нависла туча столь крупного восстания, ему пришлось действовать наверняка. Поэтому, после шестинедельной отсрочки, которую король по чести решил соблюсти, дабы позволить брату Стэнли ходатайствовать за него и показать миру, что его душа пребывает в разладе, лорд-камергер был судим за государственную измену, осужден и вскоре после того обезглавлен[247].
Впрочем, и состав преступления, за которое пострадал этот благородный муж, и основания и причины его отступничества и отчуждения его сердца от короля доныне остаются лишь темным преданием. Говорят, его преступление состояло в том, что в разговоре с сэром Робертом Клиффордом он сказал, что если бы он наверное знал, что этот молодой человек — сын короля Эдуарда, он никогда бы не поднял против него оружия. Вывести из этого обвинительное заключение представляется довольно трудным, как отправляясь от условной частицы, так и от других слов. В том, однако, что касалось условной формы предложения, судьи (которые были учеными мужами, а трое главных входили в Тайный совет) заключили, что приписывать всем этим «если — то» способность смягчать изменнический смысл слов опасно, поскольку кто угодно мог употребить их при выражении своей злобы и этим застраховаться от опасности. В последующие времена по такому же делу привлекалась Елизавета Бартон, святая дева из Кента[248], которая сказала, что, если король Генрих VIII не возьмет назад свою жену Екатерину, он достоин лишиться короны и умереть собачьей смертью. Можно привести в пример бесконечное число дел подобного рода, и, как кажется, суровые судьи, в них разбиравшиеся, ни разу не постановили об измене на основании условного предложения. Что до утвердительных слов о том, что он не поднимет оружия против сына короля Эдуарда, то, хотя, казалось бы, в них нет ничего мятежного, по сути они открыто и прямо опровергают права короля, как по линии дома Ланкастеров, так и по акту парламента, а это, без сомнения, уязвило короля больше, чем если бы Стенли напал на него с копьем на поле битвы. Ибо уж если Стенли, лицо столь влиятельное и приближенное к королю, будет держаться мнения, что у сына короля Эдуарда всегда больше прав не престол, то вслед за ним то же самое станет говорить и вся Англия. А времена тогда были такие, что речи задевали за живое. Впрочем, некоторые писатели рассеивают сомнения на этот счет, утверждая, что Стенли без обиняков обещал помогать Перкину и послал ему денежную помощь[249].
Теперь о причинах его отпадения от короля. Правда, что на Босуортском поле король был обложен и в некотором роде взят в окружение войсками короля Ричарда, и его жизнь подвергалась явной опасности. Именно тогда Стенли, посланный братом ему на выручку при трех тысячах воинов, так отличился, что король Ричард был убит на месте. Воистину смертные не способны на большее благодеяние, чем то, которое король, — разом обретший спасение и корону, — получил из рук Стенли, ибо оно под стать благодеянию Христа. За эту службу король осыпал его великими дарами, сделал своим советником и камергером и (несколько вопреки своей натуре) закрыл глаза на то, что огромная добыча с Босуортского поля почти полностью попала во владение этого мужа, бесконечно его обогатив. Тем не менее, исполненный гордости от сознания своих действительных и мнимых заслуг, он полагал, что все еще не получил от короля достаточного вознаграждения, во всяком случае, против ожидания, не все давалось ему по первому мановению его руки. Честолюбие его было столь непомерно и безгранично, что он стал домогаться у короля графства Честер. Поскольку же оно всегда составляло свое