го рода удел в княжестве Уэльс и обычно отходило к сыну короля, его домогательства в итоге повлекли за собой не только отказ, но и неудовольствие, ибо благодаря им король постиг, что его желания неумеренны, а планы обширны и беспорядочны и что он мало ценит его прежние благодеяния. После этого король затаил к нему неприязнь, а поскольку и от крупицы закваски нового неудовольствия зачастую киснет весь ком прежних заслуг, ум короля стал внушать его страсти, что хотя на Босуортском поле Стенли подоспел вовремя и тем спас его жизнь, но он же достаточно долго медлил, чем подверг ее опасности. Однако доказательств против него не было, и он оставался в своей должности до самого падения.
После него лордом-камергером сделали Жиля, лорда Добени[250], мужа больших дарований и доблести, каковые качества были тем более драгоценны, что нрава он был кроткого и умеренного.
По общему мнению, сэр Роберт Клиффорд (который стал государственным доносителем) с самого начала был шпионом короля и во Фландрию бежал с его согласия и ведома. Но это едва ли вероятно как потому, что он никогда уже не вернул вполне того к себе благоволения, какое король оказывал ему до его отъезда, так и главным образом потому, что сделанное им разоблачение лорда-камергера (в чем и состояла его основная заслуга) не основывалось на чем-либо, что дошло до него лишь за границей, ибо все это он знал и прежде.
Эти казни, в особенности же казнь лорда-камергера, главной опоры заговорщиков, которого к тому же выдал сэр Роберт Клиффорд, — а они ему очень доверяли, — быстро остудили Перкина и его сообщников, ибо повергли их в уныние и посеяли в них сомнения. Они теперь были, как песок без извести, худо скреплены воедино, особенно англичане, которые жили настороже, глядели друг на друга отчужденно, не зная, кто на чьей стороне, и думая про себя, что король обещаниями или обманом переманит к себе всякого, кто хоть чего-нибудь стоит. Так оно и получилось в действительности: беглецы потянулись прочь вереницей, сегодня один, завтра другой. В числе последних исчез Барли, приехавший с тем же поручением, что и Клиффорд: этот оставался, пока Перкин полностью себя не исчерпал, но в конце концов помирился с королем и он[251]. Однако падение этого (как полагали) влиятельного и обласканного королевским благоволением вельможи, разбирательство его дела, при взгляде на которое казалось, что о нем уже давно ведется тайное дознание, и вина, за которую он пострадал, состоявшая лишь в том, что он сказал, будто права Йорка лучше прав Ланкастера, — а это мог сказать, или хотя бы подумать, почти всякий, — возбудили среди слуг и подданных короля столь великий страх, что едва ли были такие, кто считал себя в безопасности: люди не осмеливались разговаривать друг с другом, повсюду водворилась подозрительность, отчего, впрочем, положение короля не стало более прочным, хотя он и увеличил свою власть. Ведь быстрее всего губят и более всего гнетут внутренние кровоизлияния и стесненные испарения.
Вскоре появились тучи печатных пасквилей (прорывы скованной свободы слова и семена мятежа), содержавших ядовитую хулу и клевету на короля и некоторых его советников. Чтобы рассеять их, схватили и (после весьма усердного дознания) предали казни пятерых негодяев.
Король тем временем не забывал и про Ирландию, так как именно на ее земле лучше всего приживались грибы и сорняки, растущие по ночам. Поэтому (чтобы уладить там свои дела) он послал туда уполномоченных от обоих сословий: канцлером королевства приора Лэнтони[252], а военным начальником сэра Эдварда Пойнингса, который получил под свое начало отряд солдат и был наделен правом набирать войско и осуществлять гражданскую власть наместника[253] с условием, что граф Килдер обязан ему повиноваться. Но неподвластные Англии, или дикие[254], ирландцы, которые и были главными преступниками, по своему обыкновению укрылись в лесах и болотах, а к ним из наместничества сбежались и все те, кто знал за собой вину. Поэтому сэру Эдварду Пойнингсу пришлось устроить на диких ирландцев дикую охоту, которая в горах была не слишком удачной. Это обстоятельство он (либо из-за досады на свою неудачу, либо из желания защитить себя от немилости) поневоле должен был приписать помощи, которую мятежники тайно получали от графа Килдера, ибо память о том Килдере, что воевал за Ламберта Симнела и погиб при Стоукфилде[255], позволяла подозревать графа даже по самому легкому поводу. Поэтому он приказал схватить графа и отправил его в Англию, где тот на допросе столь убедительно очистил себя от обвинений, что был восстановлен в должности. Тогда Пойнингс, стремясь мирными подвигами искупить скудость заслуг на войне, созвал парламент, принявший достопамятный акт, и по сей день именуемый законом Пойнингса, по которому в Ирландии вступали в силу все статуты Англии. Прежде так не было, да и теперь в Ирландии не действует ни один закон, принятый в Англии с тех пор, а случилось это в десятый год правления короля.
Тогда же в короле обнаружилась склонность, которую впоследствии вскормили и разожгли дурные советники и министры, вследствие чего она обернулась позором его времени, а именно его пристрастие выжимать деньги из кошельков подданных путем конфискаций по уголовным законам. В то время она привела людей в еще больший трепет, ибо они ясно увидели, что это не вызвано необходимостью, а вытекает из характера короля, так как он тогда купался в богатстве, получив деньги по миру с Францией, добровольные приношения подданных и богатую добычу от конфискации имущества лорда-камергера и многих других. Первым из дел такого рода было рассмотрено дело лондонского олдермена сэра[256] Уильяма Кейпела[257], которому по разным уголовным законам присудили уплатить две тысячи семьсот фунтов, но он помирился с королем на тысяче шестистах; однако и позже Эмпсон[258] отрезал бы у него еще немало, если бы не умер король.
Следующим летом[259] король, чтобы успокоить свою мать, которую он всегда нежно любил и почитал, и показать миру, что расправа с сэром Уильямом Стенли (навязанная ему государственной необходимостью) ни в коей мере не ослабила расположения, которое он питал к его брату Томасу, отправился в Лэтэм развеяться в обществе матери и графа и пробыл там несколько дней.
Когда король медленно продвигался в глубь страны, Перкин Уорбек понял, что промедление и выжидание были ему на руку, пока его заговор оставался в тайне и все хорошо складывалось в Англии, но теперь, когда он раскрыт и разгромлен, это ему больше ни к чему (ибо дела, перевалив через вершину, катятся вниз все быстрее и быстрее), и решил испытать удачу в каком-нибудь предприятии на земле Англии, по-прежнему рассчитывая на привязанность простого народа к дому Йорков. Простонародью не нужно столько обещаний, как знатным особам, думал он, и чтобы возбудить его привязанность, достаточно воздвигнуть в поле штандарт. Местом своей будущей вылазки он избрал берег Кента.
К тому времени король приобрел столь прочную славу человека хитрого и дальновидного, что любой случай, любое событие, имевшее удачный исход, уже приписывали и ставили в заслугу его предусмотрительности, как если бы он сам их и подстроил. Так было и на этот раз, когда Перкин задумал высадиться в Кенте. Ведь впоследствии мир отказывался верить во что-либо иное, кроме того, что король, получив тайную весть о намерении Перкина, решил получше заманить его и с тем нарочно уехал подальше на север, чтобы, открыв Перкину фланг, заставить его подойти вплотную и напасть на него предварительно уверившись в надежности Кента.
В действительности же дело было так. Перкин собрал разноплеменную рать, совсем не ничтожную и числом, и отчаянностью солдат, которых по их нраву и образу жизни стоило бояться как друзьям, так и врагам, ибо были они разорившиеся гуляки, а многие — воры или грабители. С ними он вышел в море и в начале июля[260] стал близ кентского берега между Сэндвичем и Дилом. Там он бросил якорь и, чтобы испытать привязанность народа, послал на сушу отряд своих людей, которые стали хвалить войско, которое сойдет следом. Поняв, что за Перкином не следует никто из именитых или знатных англичан и что силы его состоят из чужеземцев, в большинстве своем негодяев и грабителей, способных скорее обчистить окрестности, чем отвоевать королевство, жители Кента обратились к первейшим дворянам графства и, поклявшись в верности королю, пожелали, чтобы ими располагали и распоряжались так, как лучше для блага короля. Посовещавшись, дворяне отрядили часть сил в достаточном числе выйти к воде и знаками выманивать солдат Перкина на сушу, как бы для того, чтобы с ними соединиться, а прочим велели появляться в разных местах берега и создавать видимость поспешного отступления, чтобы тем самым вернее побудить их к высадке. Однако Перкин, играя роль принца, а может быть наученный секретарем Фрайоном, стал уже достаточно сведущ, чтобы знать, что народ, послушный власти, сперва совещается, а потом наступает в походном порядке, тогда как повстанцы сбегаются к главарю беспорядочной толпой, Перкин, говорю я, рассудив о их промедлении и заметив, что вооружены они ни чем попало, а одинаковым оружием, заподозрил неладное. Поэтому лукавый юнец положил и шагу не ступать с корабля, пока не увидит, что все надежно. Тогда, поняв, что больше им никого не выманить, силы короля набросились на тех, кто уже высадился, и порубили их на куски прежде, чем те успели спастись на кораблях. В этой стычке (помимо убитых во время бегства) было схвачено около ста пятидесяти пленников. Поскольку король полагал, что покарать нескольких в назидание другим было бы расплатой, приличествующей дворянину, а такой сброд, как они, должно перерезать до последнего человека, в особенности в начале предприятия, а также зная, что силы Перкина отныне будут состоять из подобного отребья, он для устрашения приказал их всех повесить. Их пригнали в Лондон, связанных веревками, как упряжку лошадей в повозке, и казнили, кого в Лондоне и Вэппинге, кого в разных местах на побережье Кента, Сэссекса и Норфолка, расставив их там вместо вех и маяков, чтобы людям Перкина впредь было неповадно ступать на берег. Король, которого известили о высадке мятежников, хотел было прервать свое путешествие, но, уверившись на следующий день, что они частью перебиты, частью бежали, продолжил свой путь, отправив с поручением в Кент сэра Ричарда Гилдфорда