[261]. Тот созвал жителей графства и, весьма похвалив (от лица короля) их верность, мужество и сообразительность, передал им всем благодарность, а некоторым наедине пообещал награду.
16 ноября (в одиннадцатый год правления короля) в Илийском дворце был дан пир для коллегии адвокатов[262], на который пришли девять юристов этой профессии. Чтобы почтить пир, король присутствовал вместе с королевой; этот государь был всегда готов обласкать и ободрить ученых законоведов и немного красовался тем, что управляет подданными посредством законов, так же как законами — посредством юристов.
В том же году король заключил с итальянскими правителями лигу для защиты Италии от Франции. Ведь, завоевав Неаполитанское королевство, король Карл, охваченный своего рода счастливым забытьем, утратил его вновь. Он прошел Италию из конца в конец, не встречая сопротивления, так что правду говорил папа Александр, будто французы пришли в Италию не с мечом, чтобы биться, а с мелком — помечать квартиры для постоя. Точно так же он вступил и в Неаполитанское королевство, которое захватил полностью, по существу не нанеся ни единого удара. Но сразу после этого он совершил и повторил такое множество ошибок, что справиться с ними было не под силу даже самой большой удаче. Он не пожаловал неаполитанских баронов из партии анжеовинов[263], а раздавал награды в угоду корыстным желаниям некоторых своих приближенных. Он захватил и удерживал Остию, а также оградил свободу Пизы, чем заставил насторожиться всю Италию, ибо все начали подозревать, что его планы простираются дальше овладения правами на Неаполь. Он слишком быстро повздорил с Лодовико Сфорца[264], который владел ключами, отомкнувшими для него дверь Италии и закрывшими ее за ним. Он не поторопился затушить угли войны. И наконец, из-за легкости своего беспрепятственного похода по Италии он проникся столь чрезмерным презрением к вооруженной силе итальянцев, что, отлучившись из Неаполитанского королевства, оставил его еще более неустроенным, чем прежде. Так что вскоре все королевство восстало в пользу младшего Фердинандо и французы были полностью изгнаны. Тем не менее Карл не только грозился снова вторгнуться в Италию, но и делал для этого большие приготовления. Поэтому, по настоянию многих итальянских государств (а в особенности папы Александра), упомянутый папа, римский король Максимилиан, король Англии Генрих, король и королева Испании Фердинанд и Изабелла (именно так они именуются на всем протяжении договора), герцог Венеции Аугустино Барбадико и герцог Милана Лодовико Сфорца заключили между собой союз для совместной обороны своих государств, в который, без сомнения, как лен церкви негласно входило[265] и Неаполитанское королевство, хотя имя Фердинанда Неаполитанского среди его главных участников не названо.
В том же году умерла герцогиня Йоркская Цецилия[266], мать короля Эдуарда IV, скончавшаяся в своем замке Баркэмстед в глубокой старости, пережив коронование трех рожденных ею принцев и убийство четырех. Она была погребена в Фодерингэме ее супругом.
В том же году король созвал парламент[267], который принял законы по природе своей столь частные и простые, что они недостойны задерживать внимания читателей этой истории. Однако дальнейшее по справедливости позволяет заподозрить, что король, который отличился созданием прекрасных законов, преследовавших всеобщее благо, все же имел тайный умысел воспользоваться ими как для стяжания богатств, так и для улучшения нравов и потому, имея намерение с их помощью терзать свой народ, тем охотнее их накапливал.
Главным же из законов, принятых этим парламентом, был закон странного свойства, — скорее справедливый, нежели отвечающий нормам права, и скорее великодушный, нежели дальновидный. Этот закон повелевал, чтобы ни один человек, который оружием или иначе какое-то время помогал королю, не был позже за это осужден или приговорен ни в судебном порядке, ни актом парламента, а если и случалось когда-либо такому приговору быть, то полагать его недействительным и без последствий, ибо по государственным соображениям не годится, чтобы подданный вопрошал о справедливости королевских прав, а по совести не годится, чтобы подданный (каким бы ни был исход войны) страдал за свое повинование. Закон этот был проникнут чудесным, благочестивым и благородным духом, подобным (в том, что касалось войны) духу моления Давида о чуме. Давид же сказал: «Если я согрешил, порази меня, но что сделали эти овцы?»[268] Доставало в нем и частей, исполненных благоразумной и глубокой предусмотрительности. Ведь он наилучшим образом отнимал у людей причину заниматься выяснением королевских прав, поскольку (что бы ни выпало) их безопасность была заранее обеспечена. Кроме того, он не мог не привлечь к королю большую любовь и сердца народа, потому что, казалось, о людях он заботится больше, чем о самом себе. И тем не менее он совлек с партии его приверженцев те крепчайшие узы необходимости, которые понуждали их идти на бой и выходить победителями, ибо теперь они полагали, что их жизнь и состояния находятся вне опасности и надежно ограждены, стоят ли они за партию короля или ее покинули. Впрочем, сила и обязательность этого закона в последней его части (позволявшей более ранним актом парламента обусловить или не допустить акт более поздний) сами по себе были призрачными. Ибо верховная абсолютная власть не может ограничить самое себя, а то, что по природе своей подлежит отмене, не может быть установлено навек; это так же немыслимо, как если бы некто в своем завещании назначил и объявил, что, если он в дальнейшем составит другое завещание, считать его недействительным. Что касается акта парламента, то примечательный случай произошел с ним во времена короля Генриха VIII, который, опасаясь, что не доживет до совершеннолетия сына, провел через парламент закон, по которому король и его наследники освобождались от обязанности соблюдать все статуты, принятые до его совершеннолетия, если только сам король по достижении полного возраста не подтвердит их под большой печатью. Однако первым же актом, принятым в правление короля Эдуарда VI, был акт, отменивший этот прежний акт, хотя в то время король был еще несовершеннолетним. Впрочем, необязательные вещи какое-то время могут быть полезными.
Тогда же был принят акт, подводивший опору под обычай добровольных пожертвований: позволялось в судебном порядке взимать суммы, которые жертвователи согласились заплатить, но так и не внесли. Посредством этого акта не только собрали недоимки, но и по существу узаконили само это дело, а приняли его якобы по желанию тех, кто уплатил все до срока.
Этот же парламент принял хороший закон, в силу которого стало возможным привлекать к отчету за ложный вердикт; ведь прежде вердикт был чем-то вроде евангелия и не подлежал отмене. Это не распространялось на уголовные дела — как потому, что они по большей части открываются по королевскому иску, так и потому, что при их рассмотрении и вынесении приговора сменятся два состава присяжных: обвинители и осуждающие, а стало быть, не двенадцать человек, а двадцать четыре. Но, как кажется, это не единственная причина, поскольку на апелляцию она не влияла. Главная причина заключалась в том, что возможность подвергнуться судебному преследованию в случае успешного обжалования не должна останавливать присяжных, решающих вопросы жизни и смерти. Это также не распространялось на иски о выплате менее чем сорока фунтов, ибо издержки на повторное рассмотрение столь мелкой тяжбы превзойдут саму спорную сумму.
Тогда же был принят закон против поползновений неблагодарных женщин, которые, получив во вдовью часть земли от мужа или предков мужа, стремятся к их отчуждению, тем самым разоряя наследников или тех, кто владеет остатком полученных ими земель. Ближайшим родственникам было даровано право подавать на конфискацию, как средство противодействия.
Тогда же прошел благотворительный закон, позволявший бедным истцам in forma pauperis[269] бесплатно пользоваться услугами адвоката, атторнея или клерка, в силу которого бедняки скорее получили возможность досаждать, чем не судиться. Как мы уже говорили, этим парламентом были приняты и многие другие законы, но мы по-прежнему соблюдаем наше правило останавливаться только на тех из них, что не просты по своей природе.
Все это время король заседал в парламенте, как в пору полного мира, и, казалось, придавал замыслам Перкина, который вернулся во Фландрию, не больше значения, чем майским игрищам[270]. Но, будучи мудрым королем, внешне невозмутимым, но внутренне преисполненным тревоги, он отдал приказ наблюдать за прибрежными маяками и воздвигнуть дополнительные там, где они стояли слишком редко, а сам внимательно следил, где разразится дождем эта странствующая туча.
Перкин же, которому посоветовали беспрестанно раздувать свой огонь (питавшийся до сих пор как бы сырыми дровами), снова отплыл в Ирландию[271], откуда он некогда уехал больше из-за надежд на Францию, нежели оттого, что не нашел у ирландцев готовности и поощрения. Но за истекшее с тех пор время усердием короля и трудами Пойнингса дела там пришли в такой порядок, что на долю Перкина не осталось ничего, кроме привязанности дикого и нагого народа. Поэтому совет надоумил его искать помощи у короля Шотландии, молодого и доблестного государя, жившего в ладу со знатью и народом и недоброжелателя короля Генриха[272]