Был также принят закон об учреждении надзора над изданием специальных законов или ордонансов в корпорациях, которыми они, будучи братствами во зле, многократно нарушали прерогативу короля, обычное право королевства и свободу подданного. Поэтому решили не принимать их к исполнению без дозволения канцлера, казначея, двух или трех старших судей, или двух судей округа, в котором расположена корпорация.
Еще один закон был направлен на то, чтобы свезти серебро королевства на монетный двор, поскольку он запрещал расчеты обрезанной, неполновесной или испорченной монетой без восполнения недовеса, за исключением лишь случаев допустимого износа, который не принимался во внимание ввиду невозможности установить его величину; таким образом предполагалось задать работы монетному двору и начеканить новых серебряных монет взамен старых.
Был также принят длинный статут против бродяг, в котором можно отметить две вещи: во-первых, нежелание парламента держать их в заключении, что было накладно, перегружало тюрьмы и не служило в назидание другим. Во-вторых, то, что в статутах времен этого короля (а этот закон девятнадцатого года не единственный в своем роде) преследование бродяг всегда сочеталось с запрещением для слуг и людей низкого звания игры в кости, карты и т. п., и с разорением и закрытием питейных заведений, как если бы они были побегами единого корня и подавление одного было бы бесполезно без другого.
Что до мятежей и вассалов, то редко какой парламент в то время не принимал против них законов, поскольку король всегда настороженно следил и за ростом могущества вельмож и за настроением толпы.
Этот парламент предоставил королю субсидию[382] от мирян и от духовенства. Однако еще прежде, чем истек год, были изданы полномочия на сбор добровольного пожертвования[383] — хотя тогда не было войны, не было страхов. В том же году Сити уплатил пять тысяч марок за подтверждение свобод горожан, что больше пристало делать в начале царствования короля, чем под его конец. Немало выиграл от недавнего статута и монетный двор, перечеканивший четырехпенсовые и двухпенсовые монеты в двенадцатипенсовые и шестипенсовые. Что до мельниц Эмпсона и Дадли, то они замололи пуще прежнего. Даже удивительно видеть, сколько золотых дождей разом проливались над королевской казной. Последняя выплата испанского приданого. Субсидия. Добровольное пожертвование. Перечеканка. Выкуп городских свобод. Разные другие доходы. Это тем более изумительно, что тогда король совсем не имел таких предлогов, как войны или бедствия. Теперь у него оставались один сын и одна незамужняя дочь. Он был мудр. Он был высокомерен. Ему не было нужды прославляться богатством: он обладал столькими иными совершенствами; врочем, жадность всегда найдет пищу для честолюбия в самой себе. Возможно, он хотел оставить сыну такое королевство и такое состояние казны, с какими тот мог бы выбирать свое величие там, где ему будет угодно.
В том же году[384] состоялся пир ордена адвокатов, что при этом короле случалось уже во второй раз.
В ту же пору[385] скончалась королева Кастилии Изабелла, достославная и благородная дама, украшение своего пола и времени, основа последующего величия Испании. Король воспринял это событие не просто как новость, но счел, что оно в большой степени влияет на его собственные дела, особенно в двух отношениях: в отношении примера и в отношении последствий.
Во-первых, он понимал, что после смерти королевы Изабеллы Фердинанд Арагонский оказался в таком же положении, в какое попал он сам после смерти королевы Елизаветы, а положение Хуаны, наследницы Кастилии, было таким же, каким положение его собственного сына Генриха. Ибо королевства, доставшиеся обоим королям по праву их жен, не оставались за мужьями, а переходили к наследникам. И хотя у него в запасе было больше стали и пергамента, нежели у другого, т. е. победа на поле боя и акт парламента, тем не менее естественное право наследования по крови (даже в сознании мудрого человека) порождало сомнение в их надежности и достаточности. Поэтому он проявил замечательное усердие, выведывая и наблюдая, как обстоят дела у короля Арагона, после того как тот удержал Кастильское королевство за собой и продолжал им править: владел ли он им самостоятельно или как управитель своей дочери, и похоже ли было, что он удержит его на деле или его подменит зять. Во-вторых, в уме он примеривался к мысли о том, что недавнее событие способно совершить переворот в христианском мире. Ибо если прежде он сам в союзе с Арагоном и Кастилией (которые тогда были единым целым) и в дружбе с Максимилианом и его сыном великим герцогом Филиппом был чересчур сильным противником для Франции, то теперь он начал опасаться, что французский король (который был весьма заинтересован в дружбе молодого короля Кастилии Филиппа), сам Филипп, ставший теперь королем Кастилии (и не ладивший с тестем из-за нынешнего управления Кастилией), и, в-третьих, отец Филиппа Максимилиан (который всегда был переменчив, и самое большее, что можно было предугадать в его действиях, — это то, что в другой раз он не станет медлить так же долго, как в прошедший) — все трое могущественные государи, образуют между собой некую тесную лигу и конфедерацию, в силу чего он не то чтобы подвергнется опасности, но останется при одной лишь дружбе бедного Арагона, и если до того он был в некотором роде вершителем судеб Европы, то теперь ему надлежало поступиться и позволить встать над собой столь сильному союзу. Он также (как кажется) имел склонность жениться и подыскивал себе подходящую партию за границей. В частности, он прослышал о красоте и добродетельном поведении молодой королевы Неаполя, вдовы младшего Фердинанда[386], которая пребывала тогда в почтенном возрасте двадцати семи лет: он рассчитывал, что по этому браку в его руки будет помещена какая-нибудь часть Неаполитанского королевства, которое одно время было предметом раздора между королями Арагона и Франции и лишь незадолго до того обрело новое правление, — а заклады он сохранять умеет. Поэтому он отправил с посольством и поручением трех доверенных лиц — Фрэнсиса Марсина, Джеймса Брейбрука и Джона Стейла — скорее разузнать о двух разных вещах, нежели вести переговоры[387]: во-первых, о натуре и нравах молодой королевы Неаполя; во-вторых, о всех подробностях положения Фердинанда, касающихся его будущности и намерений. А чтобы им было удобнее наблюдать за теми, кто сам избегает наблюдения, он послал их под правдоподобными предлогами, дав им любезные и хвалебные письма от принцессы Екатерины к ее тетке и племяннице, старой и молодой королевам Неаполя[388], и снабдив также книгой с новыми мирными статьями. Хотя ее уже доставили для пересылки постоянному послу Испании в Англии доктору де Пуэбла, тем не менее, давно не получая известий из Испании, король рассудил за благо поручить своим посланникам воспользоваться посещением обоих королев, дабы передать книгу ко двору Фердинанда, и потому дал им с собой ее копию. Инструкции касательно королевы Неаполя были столь подробны и обстоятельны, что напоминали указания о ее осмотре или о составлении описания ее особы, включая вопросы о ее нраве, внешности, сложении[389], осанке, здоровье, возрасте, привычках, поведении, состоянии ее дел и ее имуществе. Будь король молод, можно было бы подумать, что он влюблен, но так как он находился в преклонных летах, это следует объяснить тем, что он наверняка был весьма целомудрен, ибо хотел найти все сразу в одной женщине и таким образом без долгих поисков утвердиться в своих привязанностях. Но вскоре он остыл к этой партии, услыхав от своих посланников, что некогда во вдовью часть молодой королевы входили значительные владения в Неаполитанском королевстве, которые давали хорошую прибыль во времена ее дяди Фридриха[390], как, впрочем, и во времена французского короля Людовика, но по его разделе доходы упали; с тех же пор, как королевство в руках Фердинанда, все идет на содержание войска и гарнизонов, а она получает лишь пенсию или иждивение из его казны.
Другая часть расследования принесла веские и обстоятельные сведения, из которых король во всех подробностях узнал о нынешнем положении короля Фердинанда. Из этого доклада королю стало ясно, что Фердинанд продолжал править Кастилией как управитель своей дочери Хуаны в силу завещания королевы Изабеллы и отчасти в силу обычая королевства (как он утверждал); все указы издавались именем его дочери Хуаны и его собственным именем, как управителя, без упоминания ее мужа Филиппа. И что, хотя король Фердинанд и поступился титулом короля Кастилии, он намерен владеть королевством без отчета и всевластно.
Из него также явствовало, что он тешит себя надеждами, будто король Филипп позволит ему править Кастилией в течение жизни, и что у него есть план как побудить его к этому, а именно через некоторых его близких советников, преданность которых принадлежала Фердинанду, а главным образом с помощью угрозы, что, если Филипп на это не пойдет, он женится на какой-нибудь молодой даме и тем самым, если у него родится сын, отстранит его от наследования Арагона и Гренады; и, наконец, показав ему, что испанцы не станут терпеть правления бургундцев до тех пор, пока Филипп от долгой жизни в Испании не сделается похож на прирожденного испанца. Но во всем этом, несмотря на то, что доводы были мудро изложены и рассмотрены, Фердинанд потерпел неудачу; впрочем, Плутон был ему милее Паллады[391].
В том же докладе посланники, будучи людьми невысокого звания и оттого чувствуя себя вольнее, затронули струну, касаться которой было довольно опасно, ибо они ясно заявили, что испанский народ, как знать, так и простолюдины, больше склоняется на сторону Филиппа (с условием, что он привезет с собой жену), чем к Фердинанду, а причиной назвали многочисленные налоги и подати, которыми он его обложил, совершенно так же, как в случае с самим Генрихом и его сыном.