В спасении от предательских покушений заговорщиков она была не менее удачлива, чем при отражении вражеских нападений. Немало заговоров с целью лишить ее жизни было счастливейшим образом раскрыто и уничтожено; жизнь ее, однако, не стала от этого более тревожной и напряженной, численность ее охраны не возросла, она не замкнулась в стенах дворца и не сократила частоту выездов, но по-прежнему спокойная и уверенная в себе и помнящая больше об избавлении, чем об опасности, держалась привычного образа жизни и не вносила в него никаких изменений.
Следует отметить также характер той эпохи, в которую процветала эта королева. Ибо бывают времена столь варварские и невежественные, что людьми тогда править так же легко, как пасти стадо овец. Но жребий этой королевы пал на время в высшей степени просвещенное и культурное, когда невозможно превзойти других и прославиться, не обладая величайшими способностями и исключительным сочетанием добродетелей.
Кроме того, достоинства женского царствования обычно затмеваются браком; заслуги и достижения королевы приписываются ее мужу. Та же из них, кто остается незамужем, целиком и полностью сохраняет свою славу за собой. В ее случае это было тем более так, что у нее не было помощников, на которых можно было бы опереться в деле управления, кроме тех, которыми она сама себя обеспечила: ни брата, ни дяди, ни кого-либо еще из королевского рода, чтобы разделить ее заботы и поддержать ее власть. И даже тех, кого она сама возводила до высокого положения, она столь крепко держала в руках и связывала друг с другом, что, вселяя в каждого величайшее усердие к тому, чтобы угодить ей, сама себе она всегда оставалась полновластной хозяйкой.
Она правда, была бездетной и умерла, не оставив потомства, — судьба, которую она разделила со счастливейшими людьми, такими, как Александр Великий, Юлий Цезарь, Траян и другие. Вопрос этот всегда был предметом спора; обе стороны выдвигали свои доводы: одни считали, что бездетность умаляет счастье, ибо быть счастливым и в качестве индивида, и в продолжении своего рода есть благо, превышающее то, на что может рассчитывать человек; другие считали ее венцом и довершением счастливой участи, ибо лишь то счастье можно счесть совершенным, над которым судьба не имеет дальнейшей власти, чего не может быть там, где есть потомство.
Не была она обижена и наружностью: высокий рост, изящная фигура, выражение лица в высшей степени величественное и в то же время мягкое, необычайно удачное и здоровое телосложение; ко всему этому следует добавить, что, до конца сохранив здоровье и энергию и не испытав ни превратностей судьбы, ни невзгод старости, она в легкой и покойной смерти обрела наконец ту эвтаназию, о которой столь усердно молил Август Цезарь и которой, как рассказывают, удостоился этот замечательный император, Антонин Пий, чья смерть напоминала сладкий и безмятежный сон. Подобным же образом и в последней болезни Елизаветы не было ничего жалкого, ничего ужасающего, ничего отталкивающего для человеческой природы. Ее не мучили ни жажда жизни, ни усталость от болезни, ни приступы боли; ни один из симптомов не был пугающим или отвратительным, в них проявлялась скорее хрупкость природы, чем ее испорченность и унижение. За несколько дней до смерти, по причине чрезмерного усыхания ее тела, истощенного заботами правления и никогда не подкрепляемого вином или более обильной диетой, ее разбил паралич; при этом она все же сохраняла способность говорить (что не слишком обычно при этой болезни), мыслить и двигаться, только более замедленно и вяло. Такое состояние ее тела длилось всего несколько дней, менее напоминая последний акт жизни, нежели первый шаг к смерти. Ибо долго оставаться в живых при нарушенных способностях — это несчастье; но утратить ясность сознания и в этом состоянии быстро умереть — это спокойный и благополучный отрезок и завершение жизни.
В довершение всего, будучи в высшей степени счастливой во всем, что касалось ее самой, она была столь же удачлива и в отношении достоинств своих министров. Ибо ее окружали люди, каких, вероятно, и по сей день не рождал этот остров. Ведь Бог, когда благоволит королям, возвышает и совершенствует также души их слуг.
В ее посмертной судьбе было два счастливых обстоятельства, которые высотой и величием, вероятно, превышали все то, что сопутствовало ей при жизни: ее преемник на троне и оставленная ею память. Ибо преемником ее стал человек[444], который, хотя и превзошел и затмил ее в том, что касается мужской доблести, потомства и новых территориальных приобретений, выказывает тем не менее благоговейное уважение к ее имени и чести и сообщил в некотором роде непреходящий характер ее деяниям тем, что не стал вносить сколько-нибудь существенных изменений ни в подбор лиц, ни в порядок ведения дел — до такой степени, что сын отцу редко наследовал столь спокойно и с изменениями и перестановками столь незначительными. Что же касается памяти, она столь прочна и свежа и на устах, и в умах людей, что теперь, когда смерть погасила зависть к ней и усилила свет ее славы, успех ее памяти в некотором роде соперничает с успехом ее жизни. Ибо если какой враждебный слух (плод партийных и религиозных раздоров) еще и странствует по свету (да и то робкий и притихший, отвергаемый общественным мнением), то нет в нем правды и не суждена ему долговечность. Главным образом по этой причине я и свел воедино эти наблюдения относительно ее счастливой судьбы и полученных ею знаков божественного попечения, чтобы злонамеренные люди страшились хулить то, что получило столь явное Божье благословение.
И если кто-нибудь скажет в ответ, как было сказано Цезарю: «Здесь и правда немало такого, что достойно удивления и восхищения, но что здесь достойно похвалы?», то я, конечно же, отвечу, что считаю подлинные удивление и восхищение своего рода высшей похвалой. Кроме того, столь счастливая судьба, как я описал, может выпасть на долю лишь таких людей, кто, при всей исключительности получаемых ими свыше поддержки и попечения, являются в силу своих добродетелей в какой-то мере творцами собственного счастья. И все же я считаю полезным добавить несколько замечаний о ее нравственных качествах, ограничивая себя, однако, тем, что особенно вдохновляет клеветников и дает пищу их злословию.
В религии Елизавета была благочестива, умеренна, постоянна и враждебна новшествам. Что касается благочестия, то, хотя самые убедительные его доказательства заключены в ее деяниях, оно проявлялось и в ее повседневных образе жизни и беседах. Молитвы и богослужение, будь то в ее часовне или личных апартаментах, она пропускала редко. Была усердным читателем Священного Писания и творений святых отцов, особенно св. Августина. Ряд молитв на особые случаи сложен ею самой. Если даже в обычной беседе ей доводилось помянуть Бога, она почти всегда именовала Его Создателем и придавала своему взгляду и лицу выражение смиренно-благоговейное — я сам часто наблюдал это. Что же касается того, что, как некоторые утверждают, она будто бы не выносила мысли о конечности человеческой жизни и не терпела каких-либо упоминаний о старости и смерти, то это совершенная ложь. Очень часто, за много лет до смерти, она шутливо называла себя старухой и вела беседы о том, какую эпитафию ей хотелось бы иметь на своей могиле; она говорила, что ее не влекут к себе ни слава, ни пышные титулы и что она предпочла бы надпись в одну-две строки, где в немногих словах сообщались бы сведения о ее имени, девстве, годах ее царствования, реформации религии и деятельности по сохранению мира. Это правда, что, когда ее в самом расцвете лет, еще способную к деторождению, просили назвать наследника, она ответила, что не позволит, пока жива, разворачивать перед своими глазами саван; и между тем, незадолго до кончины, когда она была в задумчивом настроении и, вероятно, размышляла о собственной смертности, то, будучи прервана в своих размышлениях одним из домочадцев, который посетовал, что многие высокие посты в государстве слишком долго остаются незанятыми, она встала и с некоторым неудовольствием сказала, что ее пост не останется пустым и на мгновение.
Что касается ее умеренности в делах религии, то здесь возможны некоторые затруднения ввиду суровости законов, изданных против подданных-папистов. По этому поводу, однако, я хотел бы сообщить некоторые факты, которые сам внимательно наблюдал и в истинности которых уверен.
Ее цель без сомнения заключалась в том, чтобы, с одной стороны, не насиловать совесть подданных, но, с другой — не допускать, чтобы государство подвергалось опасности под предлогом свободы совести и религии. Основываясь на этом, она с самого начала решила, что в народе смелом и воинственном, всегда готовом перейти от борьбы умов к вооруженной борьбе, для государственной власти допустить свободное существование в стране двух религий значило обречь ее на верную гибель. В начале, когда она еще не вполне освоилась на троне и все вызывало ее подозрения, она повелела арестовать и держала под стражей — впрочем, имея на то законные санкции, — нескольких епископов из числа самых беспокойных и непримиримых. По отношению же к остальным, будь то клир или миряне, никаких особых розысков не проводилось, и они пользовались ее милостивым попустительством. Таково было положение дел в первое время. И даже позже, разгневанная отлучением, которому подверг ее папа Пий V (акт, достаточный не только, чтобы возбудить негодование, но и как основание для новой политики), она почти ни в чем не изменила милосердию, оставаясь верной пути, который отвечал ее собственному характеру. Ибо обладая как мудростью, так и силой духа, она мало смущалась звуком подобных угроз, зная, что может рассчитывать на верность и любовь своего народа и на то, что папистская партия внутри страны не может причинить большого вреда, пока ее не поддерживает враг из-за рубежа. Однако примерно на двадцать третьем году ее правления положение изменилось. Речь идет не об искусственной границе, придуманной в целях лучшего изложения событий, а о вехе, отмеченной и запечатленной в официальных документах.