Далее, описание того, каким образом была совершена кража огня, вполне под стать и соответствует природе явления. Для получения огня к колеснице Солнца был приложен стебель тростника. Но тростником пользуются и для нанесения ударов, как тростью. То есть это с очевидностью указывает на то, что огонь добывают путем сильных ударов или трения одного тела о другое, отчего вещество, из которого они состоят, размягчается и приходит в движение и становится восприимчивым к жару небесных тел и таким образом, тайком, словно украдкой, как бы похищает огонь с колесницы Солнца.
Далее следует весьма примечательная часть притчи. Люди, говорят нам, вместо того, чтобы обрадоваться и вознести благодарения, пришли в неистовство и набросились на титана с упреками, а после явились перед лицом Юпитера с жалобой на Прометея и Огонь. Более того, этот поступок был ему столь любезен, что в награду он осыпал человечество новыми благодеяниями. Но разве может преступная неблагодарность к своему творцу — порок, который заключает в себе едва ли не все остальные, — заслуживать одобрения? И что за намек содержится в такой выдумке? Впрочем, это совсем не то, что там имеется в виду. Смысл сей аллегории в том, что людские жалобы и сетования на свою природу и мастерство являются следствием прекрасного состояния ума и кончаются добром, тогда как обратное этому ненавистно богам и не приносит удачи. Ибо тем, кто расточает хвалы человеческой природе, какова она есть, и различным искусствам, усвоенным человеком, кто изнуряет себя в любовании тем, что им уже принадлежит, и провозглашает пределом совершенства науки, которыми занимаются и которые развивают их современники, — таким недостает, во-первых, почтительности к божественной природе, с совершенством которой они едва ли не мнят сравниться, а во-вторых, понимания пользы человека, поскольку они полагают, будто уже достигли высот, завершили труды и потому более не имеют нужды в дальнейших поисках. С другой стороны, те, кто жалуется и сетует на природу и искусства, с чьих уст не сходят жалобы, не только (если хорошо разобраться) более скромны в своих чувствах, но постоянно побуждают себя к новым делам и новым открытиям. Тем сильнее все вышесказанное заставляет меня дивиться невежеству и злополучию человечества, которое, подавленное самонадеянной наглостью нескольких личностей, в таком почете держит философию перипатетиков, коя была лишь частью, и притом небольшой частью, греческой философии, что любая попытка придраться к ней не только бесполезна, но подозрительна и даже небезопасна. А я полагаю, что уж, конечно, и Эмпедокла и Демокрита, которые сетуют, первый достаточно запальчиво, а второй весьма трезво, что все на свете скрыто от нашего взора, что мы ничего не знаем, что мы ничего не различаем, что истина погружена в глубокие колодцы, что истинное и ложное странным образом соединены и переплелись между собой (ибо новая академия зашла в этом чересчур далеко), следует одобрить более, чем самонадеянную и догматичную школу Аристотеля. Поэтому да будет всем ведомо, что сетования на природу и мастерство весьма угодны богам и тот, кто избирает это, получит новые щедрые награды божественной благодати; и что жалоба на Прометея, пусть он наш творец и повелитель, — жалоба язвящая и злобная, — есть дело более разумное и полезное, нежели безудержное изъявление благодарности: да будет им ведомо, что главная причина нищеты в заносчивости, порождаемой изобилием.
Теперь перейдем к дару, который люди, как известно, получили в награду за свою жалобу, а именно неувядаемый цветок молодости. Из этого, нам кажется, явствует, что древние не теряли веры в существование способов и снадобий, отдаляющих старость и удлиняющих жизнь. Скорее, они причисляли их к давним принадлежностям человечества, которые то по лености и небрежению впоследствии утратило, а не к чему-то такому, чего оно было полностью лишено или никогда не получало во владение. То есть, по-видимому, они хотят сказать, что подобные дары могли достаться человечеству за правильное использование огня, за справедливое и рьяное обвинение и осуждение ошибок мастерства и что не божья благодать обошла их, а сами они обошли себя, поскольку, получив дар богов, они вверили его ленивому и медлительному ослу. Под ослом, видимо, разумеется опыт, существо глупое и мешкотное, чья медленная черепашья поступь породила в древности сетование на то, что жизнь коротка, но долог путь искусства. Что касается меня, то я, конечно же, думаю, что эти две способности — догматическая и эмпирическая — до сих пор не были прочно соединены и связаны друг с другом, но что доставка божьих даров всегда предоставлялась либо абстрактным философиям — легкокрылым птицам, либо непроворному и медлительному опыту — ослу. Впрочем, в пользу осла следует сказать, что он вполне справился бы с поручением, не охвати его по дороге жажда. Ибо если кто-либо полностью поддастся руководству опыта и будет неуклонно продвигаться вперед, придерживаясь некоего закона и метода, и не позволит жажде наживы или почестей охватить себя по пути, и превозможет побуждение опуститься наземь и снять с себя ношу, дабы насладиться ими, — тому, как я твердо уверен, вполне можно было бы вверить доставку новых божественных милостей.
Что касается передачи дара змеям, то эта подробность, по-моему, добавлена просто для украшения, если только ее не вставили в упрек человечеству, которое, подчинив огонь и освоив множество искусств, тем не менее не способно добыть себе того, чем природа сама собой наделила многих других животных.
Из неожиданного примирения людей с Прометеем, случившегося после того, как была развеяна их надежда, также выводится мудрое и полезное наблюдение. Оно содержит намек на легкомыслие и опрометчивость людей в отношении к новым опытам. Если опыт не приносит успеха с первого раза, как им хотелось, они чересчур поспешно объявляют его неудачным и, откатившись туда, откуда они отправлялись, возвращаются к старым обычаям.
Итак, обрисовав, каким образом человек причастен искусствам и умственной деятельности, притча переходит к Религии, ибо вместе с искусствами появился и культ божественного, которым немедленно завладело осквернившее его лицемерие. Поэтому, в образе двойного жертвоприношения изящно воплотились личности истинного благочестивца и лицемера. Ибо в одном есть жир, составляющий божью долю, поскольку он может гореть и распространяет сладкий запах, а это олицетворяет пламя любви и фимиам веры, возносящийся во славу Господа. В нем же источник благотворительности; в нем — питательное и полезное мясо. В другом нет ничего, кроме сухих и голых костей, которые, однако, так распирают шкуру, что снаружи она имеет вид прекрасно упитанного жертвенного животного: под этим разумеются те внешние и пустые обряды и церемонии, которыми люди перегружают и перенасыщают богослужение; все это делается скорее напоказ, нежели для воспитания благочестия. Но людям недостаточно того, что они предлагают Богу столь оскорбительные подношения, им обязательно надо представить дело так, будто он сам их выбрал и предназначил себе. Именно такой выбор осуждает от имени Бога пророк, сказавший: «Неужели же, наконец, я избрал этот пост для того, чтобы человек в какой-то день терзал свою душу и склонял голову свою, как тростник»[455].
Коснувшись состояния Веры, притча обращается к нравственности человека и образу его жизни. Всеми признано и признано справедливо, что Пандора олицетворяет наслаждение и похоть, которая как бы возгорелась от подаренного огня после водворения гражданских искусств, культуры и роскоши. Следовательно, сотворение наслаждения приписывается Вулкану, который, таким образом, олицетворяет Огонь. От нее на умы, тела и судьбы людей пролились неисчислимые бедствия, сопровождаемые запоздалым раскаянием: это относится не только к отдельным лицам, но также к королевствам и республикам. Ибо из этого же источника возникли войны, гражданские неурядицы и тиранство. Впрочем, стоит труда проследить, сколь изящно и красиво в мифе, посредством образов Прометея и Эпиметея, изложены две разновидности, так сказать, две картины, или образчика человеческого существования. Последователи Эпиметея — люди непредусмотрительные; они не заботятся о будущем, но думают лишь о том, что доставляет наслаждение сию минуту. Правда, по этой причине они претерпевают множество несчастий, трудностей и бедствий и постоянно заняты противоборством с ними. И все-таки, между тем, они продолжают потакать своей природе и, более того, в меру собственного невежества тешат свой ум многими пустыми надеждами, коими они упиваются, как сладостными снами, и тем скрашивают нищету жизни. Напротив, школа Прометея, то есть порода людей мудрых и предусмотрительных, своей осторожностью и впрямь отвращает и устраняет со своего пути множество зол и несчастий, но этому благу сопутствует и зло, которое состоит в том, что они лишают себя многих наслаждений и разнообразных радостей жизни, перечеркивают свою природу (что еще хуже), мучают и изнуряют себя заботами, беспокойством и внутренними страхами. Ибо, поскольку они прикованы к скале необходимости, их одолевают бесчисленные мысли (которые из-за своей схожести с птицами воплощены в образе орла) — мысли, что ранят, подтачивают и разъедают их печень. Если же временами они и обретают короткий отдых и умственное спокойствие, как случается ночью, то с приходом утра ими овладевают новые страхи и мучения. Немного есть счастливцев, коим выпадает пользоваться преимуществами обоих уделов — сохранять все выгоды предусмотрительности и не подвергаться губительному воздействию забот и волнений. Достигнуть же этого двойного блага можно не иначе как с помощью Геркулеса, то есть с помощью мужества и стойкости духа, который, будучи подготовлен ко всем случайностям, ко всем поворотам судьбы, провидит будущее без страха, наслаждается без прихотей и сносит невзгоды без нетерпения. Следует также отметить, что эта добродетель была присуща Прометею не от природы, а усвоена им извне с посторонней помощью. Ибо врожденное, от природы данное мужество не способно подняться до такой высоты: сия добродетель является из-за океана, ее получают и доставляют нам от Солнца, — ведь она порождение Мудрости, которая подобна Солнцу, и раздумий о непостоянстве и изменчивости человеческой судьбы, которая схожа с плаванием по океану. Оба эти качества удачно выражены в следующих строках из поэмы Вергилия.