— доставшаяся ему пятая часть отцовских владений приносила годовой доход, совершенно недостаточный для жизни в условиях столь привычного с раннего детства комфорта[473]. Вернуть же их можно было, лишь следуя по стезе отца, т. е. заслужив милость двора. Однако «путь наверх» оказался для Фрэнсиса столь трудным (несмотря на живую еще при дворе память о сэре Николасе и на родственные связи с влиятельными советниками королевы), что нередко приводил его в полное отчаяние.
О причинах столь неожиданного поворота фортуны мы еще сумеем поразмыслить ниже. Здесь же приведем слова самого Бэкона. В 1605 г. после очередного разочарования в надеждах на расположение и милость двора Бэкон признал — в письме к другу, — что совершил «величайшую ошибку». «Зная себя по внутреннему голосу, я был призван держать в руках книгу», но вместо этого, продолжал он, «я посвятил свою жизнь гражданским делам, для которых я не очень пригоден»[474]. Однако подобные мысли стали одолевать Бэкона гораздо позднее. В начале же 80-х годов он был еще полон розовых надежд: его дарования были хорошо известны при дворе, о них знала сама королева, на аудиенцию к которой сэр Николас приводил своего «младшего сына, но первого наследника», наконец, родной дядя Бэкона лорд Берли[475] (Burghley) был самым влиятельным лицом при дворе.
Первым шагом на пути к политической карьере было избрание Бэкона, не без помощи дяди, членом палаты общин. В то же время в ходе усиленных занятий философией и юриспруденцией у него созревает план коренной реформы наук, реализация которого станет вскоре смыслом его жизни. Так или иначе, но в молодом юристе стремление к придворной карьере уживалось с рано сложившимися глубокими научно-философскими интересами и нет сомнений, что это соседство не приносило пользы ни той, ни другой его склонности. Так, ставшее вскоре известным направление его мысли настораживало и отпугивало «влиятельных лиц», от которых зависело его продвижение. Заботы о карьере отнимали немало умственных и физических сил, не говоря уже о глубоких душевных страданиях, связанных с неудачами и разочарованиями, поджидавшими его на этом пути.
Между тем на юридическом поприще Бэкон делает успехи: в 1586 г. он становится старшиной юридической корпорации, строит себе новый дом в Грейвс-Инн, его имя приобретает известность, что обеспечивает ему довольно широкую судебную практику. Однако Бэкон отнюдь не желал оставаться в этом положении, не желал, чтобы, по его собственному выражению, «судебная палата стала его катафалком»[476]. Для свершения задуманного им научного подвига, — а он считал это своим предназначением, — ему нужны были крылья куда большего размаха, ибо речь шла о перевороте в науке не только его родины, но и Европы в целом. Только достижение определенного положения при дворе могло бы, по его глубокому убеждению, превратить мечту одиночки в дело общегосударственной важности. Этих крыльев ему еще долго будет недоставать.
В 1589 г. Бэкону было отказано в должности более чем скромной — «регистратора» Звездной палаты, — но зато несомненно доходной (он получит ее только двадцать лет спустя). Свое состояние — после столь открыто проявленного пренебрежения к его родовому имени, к его общепризнанным талантам — Бэкон выразил в словах достаточно сильных: «Я сейчас в ярости, подобно соколу: вижу случай послужить, но не могут взлететь, так как привязан к руке другого»[477]. Это был прозрачный намек на препятствия, чинимые Уильямом Сесилем — лордом Берли — всякий раз, когда заходила речь о предоставлении Бэкону должности, которая могла открыть ему «путь наверх». Разумеется, не за свое «место под солнцем» опасался лорд Берли, он думал о будущем своего сына — помехой на его пути могли стать ум и познания Бэкона.
В этих условиях Бэкону ничего не оставалось, как попытаться объяснить всесильному временщику, почему он с такой настойчивостью добивается государевой должности, и тем отвести от себя подозрения в честолюбивых замыслах. «Моим намерением всегда было, — писал он лорду Берли, — в какой-нибудь скромной должности — насколько это возможно без унижений... — служить ее величеству, не как человек... который любит честь, ибо меня целиком увлекает созерцательная планета... но как человек, рожденный под властью превосходнейшего монарха, который заслуживает посвящения ему всех человеческих сил»[478]. Далее, Бэкон напоминает адресату, что отец оставил его необеспеченным, между тем ему уже исполнился 31 год, и что, следовательно, большая толика песка «уже просыпалась в его песочных часах», а он все еще находится в жалком положении. «Вместе, с тем, — продолжал Бэкон, — ничтожность моего положения в какой-то степени меня задевает, и хотя я не могу обвинить себя в том, что я расточителен или ленив, тем не менее мое здоровье не должно страдать, а моя деятельность — оказаться бесплодной»[479]. В заключение Бэкон решил ввести царедворца в свои сокровенные планы, дабы окончательно отвести от себя подозрения в честолюбивых придворных замыслах и убедить Сесиля в том, что все его помыслы сосредоточены в сфере совершенно иной.
«Наконец, — писал Бэкон, — я признаю, что у меня столь же обширны отвлеченные интересы, сколь умерены гражданские, так как я все существующие знания сделал своей областью. О, если б я мог очистить их от двух родов разбойников, из которых одни — с помощью пустых словопрений, а другие — с помощью слепых[480] экспериментов, традиционных предрассудков и прямых обманов добились так много трофеев. Я надеюсь, что в тщательных наблюдениях, обоснованных заключениях и полезных изобретениях и открытиях я достиг бы наилучшего состояния этой области. Вызвано ли это пустым любопытством, или жаждой суетной славы, или природой... но оно настолько овладело моим умом, что он уже не в состоянии от этого освободиться[481]. И для меня очевидно, что при сколько-нибудь разумном благоволении должность позволила бы распоряжаться большим числом умов... Это как раз то, что меня сейчас волнует больше всего. Что же касается Вашей Светлости, то, предоставив такую должность, Вы не найдете большей поддержки и меньшего противодействия, чем любой другой. И если Ваша Светлость подумает сейчас или когда-нибудь еще, что я ищу и добиваюсь должности, в которой вы сами заинтересованы, то Вы можете назвать меня самым бесчестным человеком»[482].
Итак, перед нами письмо-исповедь Бэкона. В нем не только подчеркнут энциклопедический характер научных интересов автора, но и раскрыта суть созревшего в его уме замысла — предпринять «переустройство» существующих наук, осуществить их поворот к служению человеческой практике. Недаром в качестве побудительного мотива подобного замысла названа «филантропия». В том же письме указан и способ его реализации — получение Бэконом государственной должности. Правда, из текста письма еще непонятно, в чем выражалась связь между получением Бэконом должности и «переустройством» наук. Ясно, однако, одно — Бэкону она представлялась прямой и очень важной. Одним словом, масштаб научного замысла Бэкона был таков, что, если он действительно желал увидеть его реализованным, ему не оставалось ничего другого, как попытаться привлечь к нему внимание двора. Государственная поддержка — это, по Бэкону, крылья его научного замысла, иначе ему грозила судьба остаться мечтой одиночки.
Очевидно, что Бэкон глубоко ошибался, если полагал, что изложением своих столь необычных — ранее просто неслыханных — научных планов он успокоит Сесиля, которому больше не надо будет опасаться соперничества в «гражданских делах». Как показало будущее, реакция была обратной — само недовольство сущим, пусть даже только в сфере науки, воспринималось как замысел, грозивший сохранению status quo, да к тому же продиктованный «любовью к ближнему». Все это настораживало придворные круги, убеждало их в нежелательности появления при дворе носителя подобных планов, вносящих беспокойство и «смуту» в устоявшийся порядок вещей.
Опасения придворных Елизаветы I, казалось, оправдывались обязывающим названием «Величайшее порождение времени» («Temporis partus maximus»). Именно таким представлял себе молодой Бэкон историческое значение идеи об основании новой науки, идеи, раскрывавшейся как применение науки к технике и технологии, что должно было в такой степени изменить судьбы человечества, что никакие усилия на этом пути не могут казаться ни чрезмерными, ни дорогостоящими. Они сторицей окупятся. Многие годы спустя, когда Бэкон вернулся к идее этого давнего своего сочинения, он озаглавит новый вариант так: «Temporis partus masculus» («Рождение сына времени»), что должно было означать: прежняя наука породила дочь времени, т. е. истину, ограниченную рамками данного времени, новая паука родит «сына времени», т. е. истину, не знающую временных границ.
В 1593 г. Бэкон был избран в палату общин, где его вскоре заметили как выдающегося оратора. И здесь он совершил нечто такое, что не только не приближало, но намного отдаляло его от цели. Во время обсуждения в палате общин запроса королевы о предоставлении ей довольно крупной субсидии[483] не кто иной как Бэкон, выступил с критическими замечаниями. Он счел испрашиваемые субсидии «ужасающими». Бремя поборов, лежащее на «бедных подданных», указывал он, таково, что они не в состоянии его нести. Если так будет продолжаться, то джентльмены должны будут продать свои столовые приборы, а фермеры — свои медные котлы, прежде чем они смогут выплатить причитающиеся с них суммы. И, в заключение своей речи, Бэкон, обращаясь к членам палаты общин, напомнил: «Что же касается нас, то мы находимся здесь для выявления ран на теле государства, а не для того, чтобы их покрывать. Мы не должны дать себя убедить в том, что подданные богаче, чем они есть в действительности»