пецифика историзма Бэкона. В рамках данной статьи будут рассмотрены три вопроса, связанных с решением этой задачи: 1) представления Бэкона об истории как действительности; 2) логико-философская характеристика истории как науки; 3) теория и практика историописания, как они виделись Бэкону.
Повышенный интерес Бэкона к теории истории засвидетельствован его собственным признанием: «Из всех наук я уделил больше всего внимания и времени изучению истории и права»[517]. И это обстоятельство знаменательно во многих отношениях. Пока укажем на одно, в данном случае наиболее существенное. В интересе Бэкона к «гражданской истории» нашло свое выражение общее в ту эпоху движение философии от традиционной метафизики и моралистики к истории как основанию опытного естествознания и наставнице в сфере морали. Поистине у зачинателей новой, индуктивной логики история превратилась в инструмент самой эффективной критики метода всей традиционной науки. На почве новой логики история оказалась базисом всей системы наук, началом всех начал. При этом, однако, следует учесть, что со сменой исторических эпох менялся смысл, вкладывавшийся в термин «история». Ко времени Бэкона господствующей являлась тенденция к наполнению его изначальным, классическим содержанием, а именно — «расследование», «описание», «узнавание».
Следовательно, фактор времени (как в смысле бытийном, так и познавательном) в этом содержании практически отсутствовал, ибо «исследовалось» и «описывалось» «событие» — естественное или общественное, наблюдавшееся и засвидетельствованное как нечто неизменное, всегда тождественное себе, независимо от того, происходило ли оно в настоящем, на глазах повествующего о нем, или в прошлом, т. е. воспринималось по описаниям других. Именно эта черта в содержании анализируемого термина рельефно выражена у Бэкона. Для него история означала и способ бытия (естественная и гражданская «история»), и способ его познания (опыт, наблюдение и т. п.). В первом случае историческое бытие оказывается, по сути, неподвластным течению времени, а связанным внешним образом с промежутком, в котором это бытие предстает как упорядоченное многообразие. Этим определялся, соответственно, и способ первичного его познания — эмпирического и индуктивного, а именно: наблюдение единичных вещей («событий») и описание их вневременной природы. Подчеркнем, что для Бэкона речь шла в подобном случае именно об «историческом» познании.
Таким образом, гражданская история оказалась в поле зрения Бэкона не только потому, что, задавшись целью обозреть современное ему знание, он поневоле должен был включить в него и историю. В действительности же речь шла об интересе более глубоком. В историческом знании Бэкон усматривал фактическое основание, на котором должно быть воздвигнуто здание новой «гражданской науки». Тем самым проблема принимала научно-философский характер. «Авторы трактатов по этике, — писал Бэкон, — показали нам великолепные и вдохновляющие образцы блага, добродетели, долга, счастья. Но о том, каким образом можно лучше всего достигнуть этих целей, они или вообще ничего не говорят, или говорят весьма поверхностно». Традиционная моральная философия на это неспособна, так как она основана не на «истории», а витает над ней, вследствие чего полностью лишена практического, прикладного значения[518]. Только знание, извлеченное из частных, документированных фактов и размышления по поводу их, а также вытекающие из них заключения «представляют подлинную ценность для практики в отличие от знания, в котором примеры лишь иллюстрируют абстрактные постулаты».
Известно, что Бэкон не оставил специального сочинения, в котором освещались бы вопросы теории и практики историографии, не говоря уже о моральной философии. Поэтому, основным источником наших суждений и умозаключений о месте Бэкона в истории историзма является его довольно беглый очерк гражданской истории (в связи с общей классификацией наук) в трактате «О значении и успехе знания, божественного и человеческого» (1605 г.), впоследствии дополненном и уточненном в его латинской версии под названием «О достоинстве и приумножении наук» (1623 г.). Отдельные положения и замечания, относящиеся к нашей теме, разбросаны по другим частям и фрагментам его «Великого восстановления наук».
Начать с того, что у Бэкона еще отсутствовала в сколько-нибудь развитой форме идея объективной (надличностной) истории, которая в то же время не была бы историей провиденциальной. Поскольку же речь шла об истории светской (гражданской), то она мыслилась им почти исключительно в плане субъективном, т. е. как история «деяний» отдельных индивидуумов, ее творивших. Исторические личности, «наделенные» «свободой воли», своими действиями изо дня в день замышляли и творили «события», из которых складывалась канва истории как действительности. Это и была та событийная гражданская история (historia rerum gestarum), которая, по сути, не знала иных различий между эпохами, кроме форм правления, состояния мира или войны и т. п., как и не ведала иных граней и разделений, помимо смены «актеров» или ареалов, в которых разыгрывалась драма истории[519]. Такой и виделась Бэкону история как процесс, и в этом он, несомненно, уступал такому французскому историческому мыслителю XVI в., как Жан Боден[520], предвестнику социологической, объективной трактовки этого процесса.
Если же от характеристики хода истории обратиться к ее структурным делениям, то и здесь мы как будто не столкнемся со сколько-нибудь значительными новациями в сравнении с ренессансной традицией. В самом деле, понятие «гражданское общество» раскрывается Бэконом главным образом как «государство», которое в такой степени покрывает и поглощает первое, что именно оно чаще всего имеется в виду, когда в тексте значится «civil society». Приведем характерный пример: «Существуют три основных блага, которых люди ожидают для себя от гражданского общества: избавление от одиночества, помощь в делах и защита от обидчиков». Не вдаваясь здесь в характеристику политических воззрений Бэкона, отметим, что они явным образом не шли дальше идеала, предвосхищавшего доктрину просвещенной монархии. «Известно, что под властью просвещенных правителей государства переживали наиболее счастливые времена своей истории»[521]. Вообще складывается впечатление, что вопрос о наилучшей форме правления Бэкон решал как сугубый прагматик, т. е. сообразно конкретным условиям времени и места. В этой связи характерно, что период складывания и возвышения национальных государств в любой их форме рассматривается им как особенно достойный внимания историков[522]. Очевидно, что во всем этом Бэкон оставался в границах и на почве ренессансной традиции.
Вместе с тем, как это вообще было характерно для склада его мысли, концептуальный дар нередко по поводу, казалось бы, незначительному, неожиданно прорывал «круг», очерченный указанной традицией, и Бэкон формулировал положения столь поразительные по своей глубине и оригинальности, что ими зачастую предвосхищалась интеллектуальная история века грядущего. Так, характеризуя особенности того вида историографии, которая именуется им «историей эпох», или «всеобщей», Бэкон резко противопоставлял ее традиционным «всемирным историям», не только на том основании, что последние сплошь и рядом представлялись ему «беспорядочной мешаниной» событий и сообщений, выхваченных из различного рода малодостоверных повествований, но и из-за стремлений составителей таких «историй» начинать их едва ли не со дня творения[523]. Бэкон же мыслил «всеобщую историю» не как механический свод «частных» историй, а как их синтез на основе того общего, что характеризует — в рамках определенного хронологического отрезка — движение истории в различных ареалах, того «духа», который составлял специфику определенной эпохи всеобщей истории. «Ведь все события в нашем мире не настолько разделены по странам и государствам, чтобы между ними не существовало многочисленных связей. Поэтому... интересно рассматривать события какого-то века... как бы собранные воедино и воспроизведенные на одной картине»[524].
Очевидно, что мысль Бэкона о внутреннем единстве, содержательной целостности и завершенности каждой из исторических эпох не укладывалась в концепцию событийной, т. е. субъективно творимой, истории и приближалась к идее объективной, надличностной истории. Важность категории исторического времени, самый процесс ее формирования в историзме Бэкона требует более пристального рассмотрения. Во-первых, встречающееся как в латинских, так и в английских текстах Бэкона, по видимости, формальное и «нейтральное» употребление терминов: tempus, time (время), saeculum, age (век) — применительно к истории приобретает уже определенно содержательный, технический смысл — «эпоха». Это подтверждается во всех тех случаях, когда идея смены исторических эпох передается как «движение», «смена», «круговращение» времени (temporum motus, revolution of time)»[525].
Но что скрывается за подобного рода словоупотреблением «время», «времена»? Только однажды мы неожиданно узнаем, что у каждого времени свои «нравы», что склонности и нравы магистрата могут совпадать или потиворечить «нравам времени»[526], что каждому «времени» свойствен свой «образ жизни», виды занятий, особенно распространенные и ценимые. И поскольку все эти черты эпохи не являются производными от характера властителя, а независимы от него, предшествуют ему, они и есть определение специфики данного исторического времени. И тем не менее сама неопределенность, расплывчатость определений этой совокупности черт эпохи («характер», «нравы» и т. п.) как нельзя лучше свидетельствует о том, насколько еще неразвитой оставалась у Бэкона категория объективного исторического времени.