Именно в этой области, как уже отмечалось, Бэкон преодолел циклическую концепцию исторического времени, возобладавшую к XVI в. в ренессансном историзме. Он рассматривал смену эпох расцвета и упадка наук не как проявление некоей циклической закономерности, заложенной в самом процессе научного творчества, а как следствие специфических условий, в которых — в соответствующие эпохи — развиваются науки и искусства. «Одни умы, — отмечал Бэкон, — склонны к почитанию древности, другие увлечены приверженностью к новизне. Но лишь немногие умы могут соблюдать такую меру, чтобы не отбрасывать то, что должным образом установлено древними, и не пренебречь тем, что верно предложено новыми. Этим наносится большой ущерб философии и наукам, ибо это скорее следствие увлечения древним и новым, а не суждения о них. Истину же должно искать не в удачливости какого-либо времени... а в свете природы и опыта»[538]. То обстоятельство, что тысячелетний «средний век» «выпал» из истории науки, явилось следствием помех, которые стояли на ее пути, — церковь, политические режимы, схоластика. «Если бы в течение многих веков, — писал Бэкон, — умы людей не были заняты религией и теологией и если бы гражданские власти (особенно монархические) не противостояли такого рода новшествам... то, без сомнения, возникли бы еще многие философские и теоретические школы, подобные тем, что некогда в большом разнообразии процветали у греков»[539].
Развитие наук и «механических искусств» в новую эпоху — с момента изобретения книгопечатания, магнитной иглы и Великих географических открытий — намного превзошло достижения древних. «Наше время, — подчеркивал Бэкон, — по развитию знаний вовсе не уступает, а в ряде случаев и значительно превосходит те времена, что выпали на долю греков и римлян»[540]. Человеческий ум ненасытен. Получив в «новой индукции» ариаднину нить, ведущую не к словам о вещах, а к самим вещам, он будет все глубже проникать в тайны природы. С этих пор развитие наук и искусств обрело необозримые горизонты. «Ведь именно в нашу эпоху земной шар каким-то удивительным образом сделался открытым и доступным для изучения... Это достижение нашего времени, так что оно полным правом могло бы взять своим девизом знаменитое “plus ultra”, в сравнении с древними, провозгласившими “non ultra”»[541].
До тех пор пока человеческий ум, блуждая по боковым тропинкам, был занят проблемами цели и методов исследования, развитие наук и искусств обнаруживало все признаки циклизма[542]. Только одна область человеческой практики не знала перерывов в своем поступательном развитии: «механические искусства», основанные на законах природы, прогрессировали постоянно. Решающая причина тому: «то, что основано на природе, растет и приумножается». Если бы науки «придерживались древа природы и питались бы от него, то никак не случилось бы того, что мы наблюдаем уже в течение двух тысячелетий: науки... остаются почти в одном и том же состоянии и не получают никакого приращения». Бэкон считал, что в его эпоху для них открылась возможность непрерывного, кумулятивного развития по «восходящей линии»[543].
Иными словами, движение исторического времени, пусть только в специальной области научных (опытных) исследований, поставлено Бэконом в прямую связь с заложенной в настоящем исторической перспективой. Именно этим обстоятельством было обусловлено возвышение Бэконом «своего времени» над прошлыми эпохами, включая и классическую древность. Хотя времена Платона и Аристотеля именуются древностью, в действительности применительно к ним следует говорить о возрасте раннем. «Что же касается древности, — писал Бэкон, — то мнение, которого о ней придерживаются люди, совершенно необдуманно... Ибо древность следует... отнести к нашим временам, а не к более молодому возрасту мира, который был у древних... И подобно тому, как мы ожидаем от старого человека больших знаний и более зрелых суждений... так и от нашего старшего времени следует ожидать большего, чем от былых времен»[544]. Характерно, однако, что Бэкон еще не распространял идею прогресса на ход «гражданской истории» в целом. В этом случае он оставался на почве ренессансного циклизма. «Случается и так, — развивает он свою мысль, — что после периода расцвета государств вдруг начинаются волнения, восстания и воины... люди вновь проявляют худшие стороны своей природы, в деревнях и городах царит опустошение и тогда наступают времена варварства»[545].
Итак, согласно Бэкону, возможен такой вариант развития общества, как целого, когда после расцвета оно, по причинам, им самим не уточненным, вдруг впадает в состояние нового варварства. Но самое удивительное заключается в том, что и наука — единственный, по его мнению подлинно динамический элемент общества, — также развивается циклами. «Даже разумные и твердые мужи... считают, что в мировом круговращении времен и веков у наук бывают некие приливы и отливы, ибо в одни времена науки росли и процветали, а в другие времена приходили в упадок и оставались в небрежении»[546].
Дело в том, что Бэкон в сфере науки разделяет циклическую концепцию только применительно к временам, предшествовавшим возникновению «новой науки». Иными словами, циклически развивалась наука до тех пор, пока общество не осознало ложность путей ее движения — ее абстрактность, схоластичность и, по сути, беспредметность. Если же оно сумеет поставить себе на службу «новую» экспериментальную науку, перед ним откроются исторические горизонты поистине необозримые.
«Что касается меня, — пишет Бэкон, — то я... думаю, что эти две способности — догматическая и эмпирическая — до сих пор не были прочно соединены и связаны друг с другом»[547]. Люди сами виноваты в своих несчастьях... «Школа же Прометея — это люди мудрые, думающие о будущем, они смотрят вперед без страха». Совершенствования науки нужно ждать от последовательной деятельности многих поколений, сменяющих друг друга.
Вывод предельно ясен: «Должно быть совершено обновление до последних основ, если мы не хотим вращаться в круге с самым ничтожным движением вперед[548]».
В заключение анализа воззрений Бэкона на историю как действительность нельзя не обратить внимание на встречающееся в его текстах выражение — «законы истинной истории». О каких законах здесь идет речь? Скорее всего о законах жанра, т. е. историописания, именуемого Бэконом «истинной историей». Однако нас не могут не интересовать суждения Бэкона о возможности обнаружения в гражданской истории регулярностей, позволяющих историку формулировать определенные общие принципы, или, пользуясь терминологией самого Бэкона, «аксиомы».
С позиции «новой индукции» индивидуальное, как конечное материального мира, доступного рациональному познанию, есть лишь исходное, отправное в процессе восхождения разума к общему, к закону. Объективной предпосылкой подобного метода является внутренняя, скрытая связь вещей («событий») между собой. Следовательно, действительное, а не мнимое познание есть не что иное, как обнаружение этой связи между тем, что кажется обособленным и единичным. Ибо совершенно очевидно, что хотя «вещи разнородны и чужды одна другой, однако они сходятся в ... законе»[549].
В этой связи самым примечательным является одно совершенно оригинальное для своего времени наблюдение Бэкона. Так, указывая на одну из специфических черт исторического закона, он пишет: «Легко заметить, что законы истинной истории настолько строги, что они лишь с большим трудом применимы к столь большому материалу (всеобщей истории. — М. Б.), так что в результате великое значение истории скорее уменьшается, чем увеличивается с разрастанием ее объема»[550]. Даже если в данном случае речь идет о «законе жанра», как это иногда представляется, т. е. о специфике исторического описания, то тем не менее и в плане объективной, собственно исторической (а не социологической) закономерности плодотворность этого наблюдения была подтверждена всем опытом историографии в последующие столетия[551].
Как легко было убедиться, сводить интересы Бэкона в области истории к ординарному для его времени кругу вопросов, трактовавшихся в многочисленных экзерсисах гуманистов на тему «О пользе истории» и т. п., означало бы пройти мимо самой сути его историзма. Так как в системе бэконовской философии науки история — это не только (и даже не столько) конкретная дисциплина, а прежде всего метод, фундамент научного освоения мира — природы и общества, — то правомерно заключить, что Бэкон по-своему «историзировал» научное познание в целом, поскольку проецировал на исследование природы процедуру, характерную, по его мнению, для историописания. Так, в заключении второй книги «Нового органона» говорится: «Мы придерживаемся того мнения, что если люди будут располагать надлежащей естественной и экспериментальной историей и проявят в ней прилежание и при этом окажутся способными к двум вещам: во-первых, оставить общепринятые мнения и понятия и, во-вторых, удержать ум от самого общего..., то они смогут прийти к нашему истолкованию»[552].
Уже подчеркивалось, что идея основания науки на фундаменте «истории» явилась прямым вызовом натурфилософии Возрождения (безразлично, к какой из двух классических традиций она примыкала — Платона или Аристотеля). «История» оказалась самым эффективным противовесом традиционным воззрениям, основанным на «ложной индукции», в которой факты — случайные и выхваченные — служат лишь иллюстрацией к общим положениям в отличие от индукции подлинной, в которой воплощалось прямо противоположное требование: восходить по непрерывным ступенькам — от частностей к меньшим «аксиомам» и затем к средним, и, наконец, по мысли Бэкона, к самым высоким.