КРАСОТА, ПОСТИГАЕМАЯ ЧУВСТВАМИ (XVIII ВЕК)
В XVIII веке возникает убеждение, что красоту можно постичь не разумом, а чувствами. Критерии красоты перестают быть абсолютными и становятся относительными. К 1754 году, когда выходит в свет трактат о красоте Антуана Ле Камю «Абдекер, или Искусство сохранения красоты», написанный в форме диалога между врачом и пациенткой485, классические представления об эстетике тела уже в значительной мере обновились. Прежде всего изменились референции красоты: в системе восприятия прекрасного произошел переворот и главной точкой отсчета стало «чувство». На смену устаревшему идеалу совершенных телесных форм пришел идеал приземленный, основанный на субъективных оценках и вкусе. Ле Камю выдерживает свой трактат о красоте в описательном ключе. В центре повествования – эмоции и чувства главного героя Абдекера: «Никогда прежде его желания не достигали такой силы»486. Никогда прежде телесная эстетика не находилась в столь тесной связи с проявлением чувств: округлые плечи, «созданные, чтобы покорить весь мир»487, «тонкая талия, сулящая самые изысканные удовольствия»488, миниатюрная стопа, способная свести с ума «даже самого холодного мужчину»489. Иными словами, красивым признается только то, что «сулит наслаждение»490.
Тот факт, что чувства стали главным мерилом красоты, повлек за собой глубинные трансформации в ее восприятии: делается вывод о невозможности постигнуть красоту, данную в божественном откровении, просыпается небывалый интерес к эстетическому вкусу, его основам и психологическим составляющим. В конечном счете изменяются критерии прекрасного: они упрощаются, становятся прагматичными. Кроме того, общие критерии красоты и критерии индивидуальные все менее согласуются друг с другом.
Решающее значение в телесной эстетике XVIII века имеет возможность формирования субъективных критериев прекрасного: отныне человек может выразить себя в практиках по улучшению внешности. Поиск прекрасного индивидуализируется. Телесная эстетика формируется там, где появляется возможность независимого, свободного суждения о ней.
Глава 1ОТКРЫТИЕ ФУНКЦИОНАЛЬНОСТИ
Постараемся раскрыть сущность произошедшего в XVIII веке «тотального изменения ментального пространства»491, которое представляет собой попытку проникнуть в суть вещей через чувственный опыт. В мировоззрении происходит сдвиг: «гуманистические идеи стремятся заменить собой христианские»492. В сущности, в эпоху Просвещения представление о человеческой красоте лишается какой бы то ни было связи с божественным. Отныне считается, что разум «не наделен такими крыльями, которые дали бы ему возможность пробиться сквозь высокие облака, скрывающие от наших глаз тайны иного мира»493. Более того, познать данную в откровении, но не доступную чувственному восприятию красоту невозможно.
Нельзя сказать, что существование сверхъестественного отвергается вовсе, однако в эстетике утверждается реализм494. Красота «существует только для человека»495. Делаются предположения, что красота – случайная величина, на это указывает Вольтер, считавший написание любого «трактата о Прекрасном» трудной, а то и вовсе невыполнимой задачей496: «Спросите у самца жабы, что такое красота?.. Он ответит, что это его жаба-самка, с ее большими круглыми выпученными глазами на маленькой головке, с плоским широким ртом, желтым брюшком и коричневой спинкой»497. Вместе с тем в XVIII веке эстетика подвергается глубокому переосмыслению: делаются попытки отыскать «единицу» красоты, некую функциональную референцию, такую, например, как способность красоты «пробуждать к себе интерес»498, то есть производить впечатление на зрителя: тело получает вольности и преференции, при этом повышается значимость эффективности тела, то есть здоровья.
Регистр чувств и чувствительность
Роль вызываемого красотой потрясения – первое следствие повышенного внимания к сфере чувств – еще никогда не была так велика. Это находит отражение в живописи XVIII века: в осторожных жестах, запечатленных движениях, неожиданных формах. Излюбленным сюжетом живописцев и граверов становится счастливая случайность, «пойманное мгновение»499, все то, что наилучшим образом возбуждает зрительское любопытство: голые ступни, виднеющиеся под платьем «Маленькой садовницы» Буше500; ноги, показавшиеся под развевающейся юбкой, благодаря чему на картине «Счастливые возможности качелей»501 Фрагонара передается ощущение полета; грудь, покорно предлагающая измерить себя «Женскому портному»502 Кошена. Предметы изображают под необычным углом, сверху, в перспективе, чтобы завладеть вниманием зрителя, предложив ему увидеть новое в привычном и знакомом; чаще всего художники используют вид сзади или поворот в три четверти: необычный ракурс позволяет запечатлеть мимолетное движение или такие динамику и эстетку, которые прежде не удостаивались внимания живописцев: складки на пышном платье поднимающейся по ступенькам женщины на картине Ватто «Вывеска лавки Жерсена», подчеркивающие объем бедер, или нарушенное равновесие позы девушки на другой картине Ватто «Неверный ход»503,504, акцентирующее внимание на изгибах ее бюста и шеи. Живопись XVIII века приоткрывает зрителю мир хрупкой красоты, где эстетической ценностью наделяется все мимолетное, незначительное, неожиданное. Кроме того, в XVIII веке художники широко используют пастельные краски, усиливающие ощущение скоротечности: этот легкий, едва удерживающийся на бумаге материал создает изображение, похожее на моментальный снимок. Например, такие картины, как «Незнакомка» Мориса де Латура505 или «Женщина с кошкой» Жан-Батиста Перроно506, напоминают незавершенный эскиз: даже штрихи кажутся здесь неуверенными.
Кроме того, ощущения способны – это второе следствие особого к ним внимания – раздвигать временные границы, расширяя тем самым диапазон критериев прекрасного: красивым может считаться не только пойманное мгновение, но его повторяемость, всякий раз вызывающая разные впечатления, каковые можно сравнивать между собой. Александр де Тилли, например, проводит различие между первым впечатлением и всеми последующими: «Удивительно, что первое яркое впечатление, которое произвела на меня графиня де Полиньяк, так быстро забылось»507. Однако позднее у него формируется более основательное суждение о графине: он изучает ее движения и манеру держаться с «соблазнительной непринужденностью». Каждую из этих характеристик де Тилли располагает во времени, обозначая постепенное усиление первоначального впечатления508. Точно так же поступает Руссо, вспоминая, что «на первый взгляд»509 Софи показалась ему некрасивой, но затем он нашел ее необыкновенно привлекательной: «Чем дольше на нее смотришь, тем больше она хорошеет»510. Такой анализ ощущений необходим, чтобы определить, насколько они продолжительны, каковы их последствия, способны ли они перерасти в глубокие чувства.
Таким образом, телесные движения, случайные или привычные, обретают новое измерение. Жест совершается постепенно, последовательно, обнаруживая существование времени. Так, сэр Уильям Гамильтон пристально следит за своей будущей женой Эммой, отмечая ее манеру двигаться: «Стоит ей пошевелить рукой или ногой, как он тут же восхищается грациозностью и великолепием ее движений»511. Сходную оценку дает леди Гамильтон Гёте в 1787 году, указав, что производимое ею впечатление развертывается во времени: «Она столь изменчива в своих позах, жестах и выражениях, что в конце концов начинаешь бредить наяву»512. В XVIII веке характеристики женской походки стали столь многочисленны, что их пришлось разбить на категории. Так, Ретиф де ла Бретон регулярно прибегает к детальному описанию походки восхищающей его женщины, чтобы рассказать о своих предпочтениях и о том, что заставляет его трепетать: поступь мадам Параньон одновременно «соблазнительна и благопристойна»513, «обольстительный» шаг Манетты объясняется разлитым по ее телу «томлением»514. Словесный портрет Урсулы Мело вобрал в себя все характеристики, которые только можно отыскать в описаниях XVIII века, – первое впечатление, производимое наружностью, длительность этого впечатления, случайный жест, ореол таинственности: «Она обладала самой незаурядной внешностью, ее голос проникал в душу, от походки и манер веяло сладострастием, ее гибкий стан своей стройностью не уступал осиной талии жительницы Франш-Конте515, высокая белоснежная грудь волнующе дышала… На мгновение эта девушка, рассыпающая вокруг себя искры желания, пробудила во мне самые бурные страсти»516.
Наличие чувств могут также – и это третье следствие – приписывать самой красоте: в XVIII веке предполагалось, что облик формируется непрерывным воспроизведением одних и тех же выражений лица, плоть обретает очертания под воздействием привычек, а повторяющиеся эмоции вырисовывают линии лица. Физиономисты эпохи Просвещения внимательно следят за тем, как чувства человека постепенно запечатлеваются в его внешности: «В человеке все зависит от образования, культуры, от образца, которому он подражает, а не от строения тела и простейшей физиологии»517. Манеры и черты, прежде чем установиться окончательно, изменяются в соответствии с тем, что человек «испытал» в жизни.
Считалось, что внутренняя красота выражается в мимике или «демонстрируемых публике» манерах, и чем очевиднее эмоциональное наполнение в этих движениях мышц лица и тела, тем они привлекательнее. В XVIII веке требовалось, чтобы выражения лица, жесты и позы тела не только имели «чувственное» содержание, но и трогали и волновали наблюдателя. Причем для этого необходимо было обладать, по выражению мадам дю Деффан, «сердцем нежным и искренним»518. Иначе говоря, в эпоху Просвещения представление об устройстве человеческих страстей дополняется новой характеристикой, имеющей различные нюансы и оттенки, – «чувствительностью»519. В «Энциклопедии» Дидро и д’Аламбера чувствительности посвящена обширная статья, где проводится глубокий анализ чувств и силы их воздействия, а также делается предположение, «что человек с чувствительной душой проживает жизнь полнее тех, кто таковой не наделен»520. Появляются новые характеристики прекрасного: в мадам Дюбарри, например, привлекательным считается ее «весьма соблазнительный выговор»521; прелестным считается также «трогательное выражение лица» – верный признак «души доброй, нежной, сочувствующей и чувствительной»522, по мнению Бернардена де Сен-Пьера. В XVIII веке в представлениях о красоте важную роль играют слезы, что наглядно продемонстрировала Анн Винсен-Бюффо в своей «Истории слез»: увидев «искренние» слезы Сесиль Воланж, героиня «Опасных связей» мадам де Мертей восклицает: «Боже, как она прекрасна!»523, а Франсуа Бакюлар д’Арно признается: «До чего восхитительны глаза возлюбленной, когда они наполнены слезами! В этих слезах купается сердце»524. Благодаря чувствительности красота и ум проникаются «человечностью и щедростью»525, а лицо обретает то самое «трогательное выражение»526, которое выискивал Луи-Себастьян Мерсье в своих знаменитых прогулках по Парижу конца XVIII века. «Начиная со второй четверти XVIII века Францию захлестнула волна сентиментализма»527, смешавшая красоту с эмоциональностью: «чувству отводится одно из самых важных мест»528, отныне с ним связывается все, что может нравиться и очаровывать. В XVIII веке слово «страсть» постепенно вытесняется словом «чувство», понятием более тонким, сложным, имеющим большее количество смысловых оттенков. Красота, проникнутая чувством, ставится вровень с красотой «возвышенной» (sublime), находящейся у вершины эстетического спектра, широту которого продемонстрировал Дидро в «Энциклопедии»: «Следствием изменений, произошедших в умах и отношениях между людьми, стало различение таких разновидностей красоты, как миловидная, прекрасная, очаровательная, величественная, возвышенная и божественная»529.
В пространстве между чувствительностью и чувством появился мир телесной красоты и способов ее выражения, до сих пор остававшийся неизведанным530.
Эстетика и функции
Натурализм эпохи Просвещения способствовал переосмыслению эстетики: просветители стремились понять, почему вкусы остаются однообразными при том, что восприятие объектов красоты различается531. В XVIII веке все больше авторов пытаются вывести законы красоты из опыта: переместить размышление об эстетике из «теологической» сферы в «антропологическую»532, создать «первую науку о человеке»533. В этих попытках отыскать причины и факты формируется новый способ восприятия человеческого тела: более описательный и технический. Усиливается критика традиционных представлений о пропорциях человеческого тела, энциклопедисты считают пропорциональные соотношения чрезмерно стандартизированными и однообразными: «Каждый художник волен по собственному усмотрению изобрести [такие пропорции], какие сочтет подходящими для решения конкретной задачи»534.
Результатом эмпирических исследований телесной привлекательности стала множественность критериев красоты: для Ватле красота – это «молодость», для Бёрка —«миниатюрность и ладность», для Русселя535 – «величие», для Хогарта – «округлые формы», для Вандермонда и Лакло – «сила», для других – «утонченность», а Джозеф Спенс536 в своей «Академии изящества» пишет, что красота – это не что иное, как «национальный вкус». В то же время Винкельман продолжает искать «идеал красоты» и находит его в Древней Греции. Он объясняет это «свободой»537 ее жителей и особыми климатическими условиями. Следовательно, идеал красоты мыслится как продукт определенной среды, сложившейся в определенную историческую эпоху538. Такое умозаключение чрезвычайно важно, поскольку оно не только поддерживает веру в существование телесного совершенства, но и сохраняет «эстетическое предубеждение»539 относительно Древней Греции. Однако своеобразие эстетики эпохи Просвещения – в том, что она констатирует отсутствие единства в определениях прекрасного и далее пытается преодолеть эту сумятицу за счет рефлексии о человеке. Таким образом, в культуре XVIII века, мыслящей себя как культура реалистичная, возникает новый критерий прекрасного, согласно которому красота должна иметь некую практическую цель, то есть должна быть связана с «природой»540. Этот критерий постепенно трансформирует представление о красоте и ее описания, направляя их в сторону конкретного содержания в человеке: с точки зрения просветителя, «распознавание прекрасного происходит неожиданно для нас самих» в «интересах биологического вида» и «наших удовольствий»541.
Вначале эта идея формулировалась нечетко, сводилась к утверждению прагматического аспекта красоты, но впоследствии она получила развитие у Дидро. Рассуждая о внешности человека, философ подчеркивал, что в физической эстетике важную роль играет согласованность между частями тела: «О тайной связи, существующей между движениями тела, мы узнаем не на школьной скамье; мы видим и чувствуем этот тайный заговор, опутывающий тело с головы до ног. Стоит женщине опустить голову, как ее вес тотчас примут на себя все конечности; если женщина поднимет голову и поставит ее прямо, мы будем наблюдать ту же картину: вся телесная машина подчинится этому жесту»542. В механике XVIII века изменяется статус детали: отныне требуется, чтобы гармония проявлялась не только в соответствии между различными «элементами» одной телесной машины, не только между намерением и действием543, как это было в XVII веке, но и в мельчайших фрагментах самого действия.
Чтобы эта эстетическая теория подтвердилась на практике, на протяжении всего XVIII века углублялись знания и расширялись представления о технологиях, применяемых в искусствах и ремеслах: в «Энциклопедии», мгновенно реагировавшей на запрос времени, помимо прочего, содержалось немало сведений о профессиях, связанных с физическим трудом, здесь подробно описывалось каждое движение тела и рук, характерное для того или иного ремесла, детально изображался труд носильщика, кровельщика, плотника или гребца, эти мастера были с максимальной точностью представлены на множестве эстампов544. Таким образом, прагматика расширялась до эстетки, любопытство практическое до любопытства эмоционального. Совет Дидро одному из начинающих художников был таков: «Избавьте меня от штампов… Станьте наблюдателем на улице, в саду, на рынках, в домах; только там вы получите верное представление о действиях, совершающихся в настоящей жизни»545.
Отныне эстетическим объектом признаются не только отдельные части тела, но и конвергенция этих частей. Для обозначения того, что до сих пор не имело четкого определения, Уильям Хогарт в «Анализе красоты» предлагает специальный термин «волнообразная линия», то есть линия, состоящая из «переплетений и изгибов»546, формирующих единую проходящую через все тело «линию красоты»547. Дидро изображает эту внутреннюю, существующую в теле связь еще нагляднее, анализируя формирование слаженной системы подвижных частей даже у некрасивых людей: «Обратите взоры на этого мужчину, на его вогнутую грудь и согбенную спину»548. Он выглядит измученным, на лице страдальческая гримаса, напряжение кажется непрерывным. Нарушение осанки заметно даже по его ступням. «Природа», даже если бы ей продемонстрировали только щиколотки этого мужчины, безошибочно определила бы, что «это ноги горбуна»549. Первыми анализируются внутренние и восходящие силы в теле. Возникает представление о телесной «целостности», обеспечивающейся движениями и натяжениями мышц: та самая «связь всего со всем»550 в теле, которой Ватле в своих размышлениях об искусстве отводит важнейшую роль. То же самое физиономисты, в частности Лафатер, пытаются отыскать в кажущемся разнообразии черт внешности одного человека: «Человеческое тело можно представить в виде растения, каждая часть которого сохраняет признаки стебля»551.
Дидро не анализирует механику этих телесных напряжений. В его аргументации, опирающейся преимущественно на интуицию, утверждается только важность системного подхода к эстетике: «Красота всего тела зависит от красоты каждой его части в отдельности»552. С этого предложенного Дидро анализа телесных конвергенций начинается «наука о формах», хотя на тот момент далеко не все возможные пропорции тела были изучены, само слово «морфология» будет придумано много позднее, а женские платья 1760–1770‐х годов по-прежнему скрывают фигуру, подчеркивая красоту только верхней части корпуса. Знаменитый энциклопедист неизменно говорит о необходимости «внимательно следить за соответствием отдельных частей целому»553. Очевидно, именно эту задачу пытается выполнить мадам Роланд когда в конце XVIII века составляет письменное описание своей внешности: «Ростом я примерно пять футов, моя фигура полностью сформировалась; у меня красивые ноги, изящная стопа, очень высокие бедра, пышная полная грудь, узкие плечи, уверенная и грациозная манера держать себя, походка стремительная и легкая – таково беглое описание моей наружности»554. Стремясь выразить в цифрах длину своего тела, уделяя внимание форме ног и расположению бедер, мадам Ролан нарушает традиционный порядок: она описывает себя не сверху вниз (как это делалось в многочисленных литературных портретах, главным предметом фокусировки в которых было лицо), но снизу вверх; цель такой инверсии – акцентировать внимание на фигуре и подчеркнуть осанку; тело описывается через силы, дающие ему опору, изображение устремляется вверх. Яркие примеры описаний такого рода можно найти у Ретифа де ла Бретона, здесь отправной точкой нередко выступает стопа: «Туфли на высоком каблуке не только стройнят ноги, но и придают всему телу невесомость сильфиды»555. То же у Петруса Кампера, автора первого рассуждения о влиянии высоких каблуков на женскую осанку: у женщины, стоящей на каблуках, «корпус отклонен назад и появляется сильный прогиб в пояснице»556.
В 1760–1770‐х годах, несмотря на обилие искажающих анатомическое строение тела складок и материй, телесная красота представляется механической системой, стремящейся к равновесию и легкости. Как следствие, трансформируются представления о лице, женской и мужской красоте, эстетике человека и всего человечества как биологического вида.
От устройства тела до лицевого угла
В XVIII веке изменяется представление о лице и его вертикальных линиях. Считается, что черты лица должны быть сбалансированы, само лицо – как можно меньше подвергаться воздействию силы тяжести: лоб – выступать вперед, челюсть – подаваться назад: чем меньше препятствий на своем пути встречают стремящиеся вверх силы, тем красивее лицо. «Лицевая линия»557, проходящая ото лба вдоль носа к передним резцам (понятие о ней в 1770‐е годы ввел Петрус Кампер), а также угол, образованный лицевой линией и горизонтальной линией, проходящей от уха к носу, становятся – сначала для анатомов, а затем и для просвещенной общественности – в ряд важнейших критериев, по которым определяют разные типы внешности и судят о красоте лица: например, чем меньший наклон будет иметь вертикаль, прочерченная ото лба через нос, передние зубы и губы, тем большей эстетической ценностью наделяется лицо. Именно эти рассуждения, при всей их умозрительности, превратили изучение красоты в стройную систему. Впервые последовательно описываются различия между животными и человеком, при этом темнокожим людям, поскольку «у них больше наклон лицевой линии», отводится промежуточное место между обезьяной и европейцем. В безусловные лидеры выбивается греческий профиль, красота которого объясняется особой механикой и натяжением вертикальной линии лица.
Спектр красоты расширился, появились ее новые градации: от «закрытой» до «открытой», от «горизонтальной» до «вертикальной». Физическая привлекательность объясняется теперь иначе: она зависит от наклона вертикальных линий тела, равновесия между его частями, логики архитектурного устройства скелета. Взгляд наблюдателя переходит от поверхности тела к его внутреннему остову: форма лица, логика его выражений объясняется «законами устройства черепа»558. Существование этих законов свидетельствует о важности «естественной истории» в культуре XVIII века: впервые были проведены сопоставления между различными типами скелета и их функциями. Иначе понимается прямохождение: считалось, например, что чем больше челюсть выступает вперед, тем сутулее спина и «тем больше люди подобного сложения видом своим походят на ацефалов, коих, если верить слухам, и сегодня можно встретить в Гвиане»559.
Начало «научному»560 расизму положено в теориях Кампера и в появившихся несколькими годами позднее теориях Блюменбаха о разнообразии форм человеческого черепа561: здесь впервые типы внешности человека ставятся в зависимость от строения скелета и костей и располагаются в порядке от низшего к высшему562.
Теория лицевого угла являлась абсолютно новаторской в отношении исследования вертикального положения тела, скелета и костей, однако ее практическое применение значительно усилило традиционные стремления к классификации типов внешности и поиску доминирующего среди них. Именно с понятием «лицевого угла» связано разделение «рас» на категории, что имело известные трагические последствия.
От устройства тела к половым различиям
Функциональный анализ человеческого тела обновил представления о женской анатомии: с точки зрения просветителей, «столь заметная особенность» женского скелета563, как широкие бедра, объясняется «предназначением» расположенных в этой области внутренних органов. Пьер Руссель в своем главном сочинении «О физическом и моральном устройстве женщин», вышедшем в 1775 году, утверждает, что широкие бедра – важнейшая особенность женщины. В конце века Моро де ла Сарт564 создал геометрические изображения женского тела в виде ромба и мужского в виде трапеции, поскольку «у обоих полов объем грудной клетки обратно пропорционален объему бедер»565. Женские бедра сочетают в себе мощь и красоту, поскольку предназначены для «вынашивания» ребенка: считалось, что объем бедер женщины обусловлен не только физиологически, но и эстетически, поскольку «существует тесная связь между плодовитостью и красотой»566. Другими словами, ромб и трапеция соответствуют не только представлениям о внешнем строении женского и мужского тела, но и о предназначении человека, согласно которому роль женщины сводится к вынашиванию детей.
Постепенно функциональный подход к телу полностью изменяет восприятие женского облика.
Новое понимание статики повлекло за собой пересмотр динамики: был сделан вывод о том, что широким расстоянием между тазовыми костями и большим, чем у мужчин, их наклоном объясняются также особенности женской походки: «Возможно, одна из причин того, что корпус женщины (в отличие от мужского) при ходьбе чаще отклоняется в одну сторону, чем в другую, заключается в удаленности бедренных костей друг от друга»567. Кампер считал, что именно особое устройство таза придает соблазнительность медленной, «балансирующей»568 походке женщин. Руссо развивает антропологический подход к проблеме, согласно которому трудностями, которые женщина испытывает при ходьбе, объясняется ее зависимое и подчиненное положение: «Женщины не созданы для бега; они убегают лишь для того, чтобы их настигли»569.
Рассуждения просветителей о женской красоте и мужской власти сводились к следующему: поскольку решающую роль в распределении социальных ролей, по их мнению, играл скелет, единственно возможное предназначение женщины – материнство. Эта идея расходится с устаревшими представлениями о неполноценности, мягкотелости и слабости женщины, однако утверждает зависимое положение женщины, якобы обусловленное ее природой и «функциями» ее организма. Женщина не в состоянии противостоять миру потому, что на ней лежит ответственность за вынашивание и воспитание детей. Она не может участвовать в общественной жизни, чтобы наилучшим образом обеспечить благополучие детей и семейной жизни. Такая аргументация безусловно являлась важным новшеством: женщину впервые приравняли к мужчине, возложив на нее эквивалентную ответственность; однако мужчина по-прежнему доминирует над женщиной, поскольку формы и функции ее тела, даже красота носят подчиненный характер570.
Приведенные рассуждения просветителей, при всей их односторонности, были весьма прогрессивными для своего времени, однако их «научная» форма не позволила им быстро прижиться в народной культуре, остававшейся традиционной. В качестве иллюстрации приведем изученный Сильвией Стейнберг случай женщин, которым по недосмотру вербовщика удалось поступить на военную службу в старорежимной Франции. Эти переодетые в мужскую одежду женщины долгое время ни у кого не вызывали подозрения, никто не обращал внимания на их телесные особенности, поскольку на протяжении многих веков считалось, что о принадлежности к мужскому полу можно достоверно судить по грубым чертам лица. Зачем разглядывать фигуру, если уродливое лицо красноречиво свидетельствует о том, что перед вами мужчина? Рассуждения подобного рода и позволили Мадлен Келлерен в середине XVIII века прослужить в армии несколько лет, сохранив в тайне свой пол: «Небо наделило Мадлен фигурой, располагающей к переодеванию в мужское платье, к тому же у нее было на редкость безобразное лицо… сочетание этих качеств позволило ей стать храбрым и мужественным солдатом»571; сходным образом в 1760 году Маргарита Губле была принята на службу в кавалерийский полк, где прослужила долгое время, не вызвав не единого подозрения: «Рослая, с крупными чертами лица Маргарита дослужилась до кавалерийского чина в войсках Прежедюса»572. Итак, о принадлежности человека к мужскому полу судили исключительно по грубым чертам лица и развитости мускулатуры: в XVIII веке люди еще не пришли к мысли о необходимости для этих целей разглядывать фигуру.
Впрочем, на рубеже веков строению тела стали уделять больше внимания: в «совете по набору на военную службу» отныне присутствуют «фельдшеры, медики и хирурги»573. Появляется целый спектр противопоказаний для несения военной службы – от «недостатка роста» до «выраженных пороков развития», «немощи» и «увечий»574, выявление которых предполагает осмотр тела. В 1790‐е годы женщинам, уличенным в переодевании в мужское платье, предъявляют обвинения нового типа. Их осуждают не столько за нарушение божественного порядка, установившего половые различия, сколько за пренебрежение общественными обязанностями, снятие с себя ответственности за воспроизводство человеческого рода. Пополняя ряды новобранцев, эти женщины отказываются от исполнения своей первостепенной функции. В неисполнении долга обвиняются даже самые ярые «патриотки», считавшие, что самим фактом поступления на армейскую службу они подтверждают свою «принадлежность к сообществу граждан своей страны»575. Вина женщин-бойцов в том, что они игнорируют законы природы, забывают о своем предназначении – рожать и воспитывать детей.
Роль матери первостепенна, даже в петициях женщин третьего сословия о материнстве говорится в первую очередь576. В этой связи изменяется предназначение красоты: отныне ее задача не столько в том, чтобы «восстанавливать силы уставшего мужчины и развлекать его, когда он заскучал»577, как это формулировалось в трактатах XVI и XVII веков, сколько в том, чтобы привлечь мужчину с целью продолжения рода, как это формулировали члены Конвента578 в своих речах. Отныне считается, что в красоте воплощается не божественный закон, но закон крови579: красотой и физической привлекательностью наделяются исключительно женщины, но с единственной целью – призвать к «продолжению рода»580 и служить гарантом здорового потомства.
Тело освобождается от оков
Результатом прагматического подхода к телу стало ужесточение критики приспособлений, утягивающих фигуру, и прочих «искусственных» прикрас. Признав, что для нормального функционирования внутренних органов человеческого организма необходимо свободное пространство, в конце XVIII века люди стали с осторожностью относиться к тесной одежде. Возрос интерес к ровной осанке, появилось осознание того, что статические и динамические положения тела удерживаются за счет действия внутренних сил. Образное представление человеческого тела все меньше напоминает фасад здания, как это было в XVI веке581, и все больше – слаженную систему напряжений. Ничто не должно мешать нормальному функционированию организма: необходимо не только наладить взаимодействие между отдельными частями целого, но и позволить телу раскрепоститься, добиться непринужденности в позах и движениях; заметим мимоходом, что именно эти изменения предвосхищают облик будущего гражданина.
Сначала критике подверглись инструменты-символы: пояса и корсеты – средства, с помощью которых традиционно утягивали грудь и талию. Освобождение от этих оков проложило путь к другим свободам. Порицанию подвергается не только эстетический аспект внешности, но и анатомический: так, женщин, одетых в модные платья той эпохи, сравнивают с «бутафорскими бюстами, водруженными на юбку-башню»582 или «апельсиновыми деревьями в деревянных кадках»583. Считается, что затянутый в корсет верх туловища не может функционировать естественным образом, а значит, теряет красоту. Стремление к свободе постепенно изменяет силуэт: он становится гибким и плавным.
В первую очередь отказываются от детских корсетов, история которых на сегодняшний день хорошо изучена584: например, девочка Фанни и мальчик Ахилл, послужившие моделями для иллюстраций к роскошному альбому 1773 года под названием «Памятник костюму», «никогда не принуждались к ношению корсета»585. Здесь же уточняется, что «формированием тел Фанни и Ахилла занималась только природа. Они хорошо сложены и совершенно здоровы»586. Ко внешнему виду детей в эпоху Просвещения предъявляют меньше требований: грудная клетка высвобождается, позы становятся естественнее, движения – свободнее. В конце XVIII века знаменитый врач Альфонс Леруа пишет: «Изучив форму грудной клетки ребенка, я могу предсказать продолжительность его жизни»587.
Однако женский корсет по-прежнему используется в одежде588, хотя критика подействовала и в этом случае, подвергнув его значительным изменениям. Так, в 1770 году в еженедельном журнале «Провозвестник» (L’ Avant-coureur) давалась рекомендация носить фетровые корсеты, каковые можно заказать у реймсcкого портного Жерара: фетровый корсет считался более «легким и удобным», чем традиционный589. В издании «Модный кабинет» (Le Cabinet des modes) дается описание корсетов из тафты розового, голубого и зеленого цветов, эти корсеты, как и фетровый, не имеют жестких вставок590; здесь же упоминается казакин. Историк Франсуаза Варо-Дежарден изучила одежду жительниц поселка Жененвиль, расположенного в центре исторической области Вексен, и получила такие цифры: если до 1770 года на одну поденщицу здесь приходилось в среднем 3 корсета, на одну ремесленницу 3,3, на одну земледелицу 2,6, то после 1770 года изменилось не только количество, но и качество одежды: в гардеробе поденщицы имелось в среднем 1,3 казакина, ремесленницы – 3,5 казакина, а земледелица могла позволить себе 6 казакинов591. Кроме того, изменяются дефиниции; так, в «Новом словаре французского языка» 1793 года, собравшем под обложкой, как утверждается, все «слова, каковыми пополнился наш язык за последние годы», уже зафиксирована эволюция корсета: «облегающий тело предмет одежды из стеганой ткани без жестких вставок, который женщины носят дома»592. Негнущийся, ригидный силуэт уходит в прошлое. Отныне для красоты требуется подвижность и легкость в движениях.
Впрочем, не связано ли стремление высвободить тело из тесных оков с желанием сделать его естественные контуры более заметными под одеждой, что позволило бы оценить их красоту? Муслин, газ, батист, «бархатистая тафта»593 как нельзя лучше подходят для выявления контуров: «Мода требует, чтобы ткань подчеркивала формы тела»594, сообщается в журнале «Арлекин» (L’ Arlequin) в конце XVIII века. Запечатленные на картинах Ватто и Куапеля обручи, с давних пор использовавшиеся для придания юбке объема, теперь – начиная с 1730‐х годов – считаются уродующими фигуру и вызывают усмешки литераторов: так, по мнению Ретифа де ла Бретона, женщины в таких юбках похожи на «ползающих пчел»595, а Луи-Антуан Караччиоли даже сравнивает их с «большими соборными колоколами»596. На написанном Элизабет Виже-Лебрен и выставленном в «Салоне»597 Лувра 1783 года портрете Марии-Антуанетты в белом «прилегающем» кисейном платье подчеркиваются мягкие очертания фигуры. Впрочем, «недоброжелатели» отзывались о таком наряде с иронией: «Королева заказала свой портрет в ночной сорочке»598. Очевидно, что силуэт претерпел значительные изменения, став более гармоничным и свободным.
Однако было бы неправильно считать, что функциональный подход к эстетике позволил контурам фигуры в полной мере проступить под одеждой. Например, на упомянутом салонном портрете Марии-Антуанетты фигура королевы не просматривается, поскольку нижняя часть тела утопает в объемной драпировке: здесь повторяется традиционный мотив «бюста на пьедестале». На платьях новых, «упрощенных»599 фасонов, в которых, как предполагалось, телу будет свободнее, складок меньше не стало. С одной стороны, отчетливо прослеживается стремление «восстановить в правах природу» и позволить «шелковой ткани принять форму тела»600, с другой стороны – нижние части тела по-прежнему прячутся в необъятной драпировке. Такое представление о «естественности» не порывает с устаревшими эстетическими канонами. В обыденном сознании линии тела, которыми люди обладают от природы, по-прежнему не считаются красивыми.
О существовании препятствия, мешающего юбке свободно ниспадать по телу, как нельзя лучше сказано в «Журнале о дамах и моде» (Journal des dames et des modes) начала XIX века: «Как бы ни была скромна женщина, она не поместит себя в футляр по собственному желанию; подобные уловки в одежде требуются исключительно для сокрытия уродства и изъянов»601. О том же свидетельствует характерная для эпохи Просвещения манера смотреться в зеркало, прослеживающаяся на многочисленных картинах, изображающих «даму за туалетом»: в изящных овальных зеркалах отражается только лицо или бюст женщины, а все, что ниже, либо намечено условно, либо не изображается вовсе; а также – на фривольных гравюрах, например на знаменитом «Сравнении» Жан-Франсуа Жанине: две дамы, глядя в зеркало, пытаются установить, чья грудь больше602. При этом большие напольные зеркала в раме, псише, в которых можно было увидеть отражение своего тела с головы до ног, на картинах не изображаются. В быту широко распространены туалетные зеркала «средней величины», не превосходящие «18 или 20 парижских дюймов в высоту»603 (что составляет 45–50 см). Большие зеркала в самом деле были редкостью. Так, Филемон Луи, брат Жака Савари де Брюлона, завершивший составление «Лексикона о коммерции», в 1741 году выразил свое восхищение зеркалом 100 дюймов в высоту (2,5 м), искусно вылитым венецианскими мастерами. Такой предмет интерьера могли приобрести только самые богатые люди: зеркало оценивалось в 3000 ливров, в то время как хирург в старейшей больнице Парижа «Отель-Дьё» зарабатывал 200 ливров в год604. Вот почему в эпоху Просвещения осмотреть себя с головы до ног мог далеко не каждый, и эволюция представлений о естественных контурах тела шла медленно. Только благодаря успешному развитию производства зеркал во Франции в последние годы XVIII столетия высокое овальное псише «воцарилось в будуарах»605, предоставив благородным дамам возможность «вдоволь себя разглядывать с головы до пят»606.
В раскрепостившейся и обретшей подвижность и гибкость эстетике эпохи Просвещения воплотилась идея противостояния между старым и новым обществом, выразившегося в использовании собственных сил тела, отказе от чопорного, ригидного аристократического «этикета». На первый план впервые и надолго выходит свобода, активность и функциональность тела.