Таким образом, в древности осуждали только неумеренное удовлетворение полового инстинкта, умеренное же считали необходимым для здоровья и тем благосклоннее относились к нему, что оно считалось древними предохранительным средством против чрезмерной духовной любовной страсти, которая признавалась в то время безусловно чем-то болезненным.
Выше мы уже говорили (стр. 187) об античном взгляде на индивидуальную любовь, как на «болезнь» (morbus: Еврипид Hyppolit. 477, 730,764 и след.; Антисфен у Елем. Алек., strom. II, стр. 485, и интересная полемика против него у Галена, изд. Кюна, т. XVIII В., стр. 18 и след.). В дополнение к сказанному укажем еще на забавные описание мужчины, томящегося в оковах любви и лишенного свободной воли у Горация (сат. II, 3, 259 и след.) и Персия (сат. V, 161 и след.), и приведем следующее характерное место из Лукреция:
Но избегать должно образов тех и от пищи любовной
Ум отвращать, направляя его на другие предметы;
И накопившийся сок извергать нужно в тело любое,
А не хранить этот сок лишь для той, кто в нас страсть возбуждает.
Тем оградим мы себя от тревог и от верных страданий.
Зреет ведь рана любви и растет, когда пищу находит.
Изо дня в день матереет безумство, скопляются беды,
Если ранением новым ты не исцелишь своей раны,
И не излечишь любви своей общедоступной любовью,
Или к другим побужденьям ума своего не направишь.
Кто избегает любви, не лишен наслаждений Венеры;
Наоборот, без труда он их с большим удобством вкушает,
Так как действительно чище услада у этих здоровых,
Чем у несчастных влюбленных людей.
Тит Лукреций Кар. «О природе вещей».
Перев. с латинского Иван Рачинский. Изд. «Скорпион», Москва, 1904, кн. 4.
При таком взгляде понятно, почему сношение с проститутками считались в древности лучшим предохранительным средством против опасностей чрезмерной любовной страсти индивидуального характера, в особенности, если принять во внимание иную моральную оценку добрачных и внебрачных половых сношений с рабынями и полное незнакомство древних с опасностью заражение венерическими болезнями.
Несмотря на это, уже очень рано можно проследить в народной жизни греков аскетическое направление и движение, направленное против проституции – движение, носившее сначала религиозный характер, испытавшее затем более глубокое философское обоснование и в конце концов нашедшее себе отклик и практическое осуществление в широких кругах представителей светской науки (например в медицине). Этими древними религиозно-философскими воззрениями, отрицающими половую жизнь, в значительной степени объясняется, прежде всего, соответственное учение христианства.
Как мы уже подробнее изложили во второй главе, половая жизнь в то время с одной стороны имеет религиозную окраску; она посвящена божеству и считается священной, что сказалось в религиозной проституции, в фаллических культах и символах; как элементарная идея, воззрение это встречается у самых различных народов земного шара. С другой стороны, такой же элементарной идеей, достигшей всеобщего распространения, является и противоположное воззрение, именно то, по которому половая жизнь считается чем-то нечистым, недостойным божества, так что официальные представители божества на земле, жрецы и жрицы, воздерживаются от половой жизни и обязаны соблюдать целомудрие. Идея воздержание от половой жизни по религиозным мотивам распространена по всему земному шару. Мы находим ее у американских индейцев (например, у Tlinkit, патагонцев, Chibcha, Totil), у которых существуют также обязанные соблюдать целомудрие жрицы (Юкатан, перувианские «девственницы солнца» и «Осllо»), на Канарских островах (девственные жрицы), в Лоанго (царь жрецов), в Персии (жрицы солнца), в Индии (в джайнизме и буддизме), во Фракии, в Галлии (жрицы оракула в Севе) и у многих других народов.
Из этого первобытного взгляда о нечистоте половой жизни и святости целомудрия-на что этимологически указывает, например, слово «coelebs», холостяк (от «coelibes» и «coelites», т. е. «небесные», и «castus», целомудренный, т. е. чистый для жертвоприношения) – произошло также и у греков и римлян требование полного полового воздержание жрецов. и жриц. У треков, например, четыре, жрицы Диониса, должны были произносить следующую Клятву: «Я соблюдаю священные обычаи, я чиста, целомудренна, незапятнанная тем, что оскверняет, и прикосновением мужчин». У римлян существовала знаменитая коллегия жриц из шести весталок, «священных девственниц» (virgines sanetae, Торац. од. I, 2, 27; Геродиан. I, 14; V, 6), которая не исчезла еще в течение четырех веков после Р. X.
Правда, как в Греции, так и в Риме практическое осуществление аскетического идеала ограничилось лишь указанными религиозными учреждениями, в широких же кругах идея об аскетическом образе жизни не нашла такого отклика, как мы это видим впоследствии в христианстве. Тем не менее, и там уже очень рано существовали склонные к аскетизму секты, как орфики и пифагорейцы. Общее миросозерцание, выразившееся в направлении этих греческих сект, прекрасно описано у Эрвина Роде:
«Аскетический идеал до известной степени существовал и в Греции. Но, как ни сильно он захватил некоторые отдельные области, он всегда все же остается для греков чем-то чуждым и гнездится лишь среди спиритуалистов мечтателей; по отношению же к господствующему в жизни настроению он является парадоксом, почти что ересью. Общественная религия заключает в себе некоторые зачатки аскетической морали, но развитие их в цельное религиозное мировоззрение имело место в Греции лишь среди небольших групп, выделившихся в тайные союзы с теологическим или философским направлением. «Мудрецы», идеальные образы которых изображаются в легендах об Аборис е, Епименидеи др., недолго оставались, однако, единичными идеалами аскетов. Вскоре явилась также попытка создать на почве этих идеалов общину».
Нельзя не признать, однако, что противоположение между чистым и нечистым, между наслаждением и одухотворением жизни, которое затем достигло резкого развитие в дуализме между телом и душой, плотью и духом, замечается уже и в греческой мифологии. Весьма поучительно в этом отношении понятие о небесной и земной богине любви, об Афродите Urania и Pandemos (Платон Sympos. 8, стр. 180 D; Ксеноф. Symp. 8, 9 f; Плут. Erot. 19, стр. 764В; Атен. XIII, 569d; Лук. dial, meretr. 7,1). По Сократу, любовь к телу происходит от обыкновенной Афродиты, а любовь к душе и к добродетели – от небесной. В известном смысле то же противоположение можно найти и между богом света Аполлоном и богом чувственной природы Дионисом: с одной стороны чистое мировоззрение, а с другой – упоение жизнью, «аполлоновское» и «дионисьевское» начала по Ницше.
К этим религиозным представлениям примыкали исследование и идеи философов, которые оказали величайшее влияние на постепенное развитие указанного выше дуализма между «плотью» и «духом» с его отраженным действием на понятие о половой жизни. Благодаря этому дуализму, душевное все более и более отделялось от телесного, которое считалось менее ценным, низшим началом; но тем самым низводили также на низшую ступень, накладывали известное клеймо и на половую жизнь, как на телесную функцию, телесное явление.
Описанное историческое развитие, по Гомпергу, началось еще задолго до Платона. Наряду с орфиками и пифагорейцами в особенности Ксенофан, вернувшись к религиозным представлениям, снова относит душу, как воздух, к небесному началу, а тело возвращает земле. Платон перенес это представление на половую жизнь и развил учение о небесном и земном эросе, которое в конце концов завершается настоящей эротической мистикой, в которой нет, однако, недостатка в глубоких наблюдениях. Так, Платой является, например, первым представителем учение о превращении, «сублимировании» половых процессов в духовные явления, которое затем развивал Ницше и после него до крайних пределов Фрейд (выражение «сублимирование» принадлежит Ницше). По Платону именно всякое истинное творчество связано с чувственностью; как для половой, так и для умственной продуктивной деятельности он употребляет одно и то же определение, «творчество в области прекрасного»; и та, и другая коренятся в одной и той же таинственной глубине человеческого организма. Чисто физическое проявление полового инстинкта Платон считает, однако, менее ценным, чем то другое, духовное начало.
Представление это связано также, вероятно, с отвращением, которое питали греки ко всякой победе чувственного над разумным, ко всякому вообще порабощению разума, которое ведь особенно очевидно именно в половом акте. Демокрит боялся половых наслаждений, потому что они подобны временному апоплексическому припадку, и вместе с тем вызывают чувство, нисколько не лучшее того, которое испытывает человек, когда чешет зудящее место. Гиппократ называет половое сношение «малой эпилепсией», чтобы подчеркнуть временное отсутствие сознание при этом. Геллий (Noct. att. XIX, 3, 8) справедливо видит в этом уничижение полового инстинкта и низкое понятие о нем.
Сказанным, вероятно, объясняется, почему Платон в «Timaios» (стр. 91) называет мужские половые органы «непокорными и своевластными, как зверь, который не слушается разума». Они «стремятся все покорить своим бешенным вожделениям; по тем же причинам и совершенно то же самое бывает у женщин с так называемым влагалищем и маткой».
Исследование Сократа и Платона о любви и высших и низших видах ее дали толчок к развитию богатой философской литературы по этому предмету (см. выше стр. 431) в различных сократических школах, хотя некоторые из этих сочинений о любви (например сократиков Симиаса и Симона), которые приводит Диоген Лаэртий, принадлежат гораздо более позднему времени. В особенности большое влияние на последующее время оказали взгляды на половую жизнь, которых придерживалась основанная Антисфеном школа циников, предшественников аналогично направленного стоицизма. Цинизм представляет антагонистический принцип стремление к чиста чувственному наслаждению; он возводит в идеал отсутствие потребностей и тем самым ввел в жизнь новое мерило для оценки этических явлений. Со времени Антисфена циники выступили, как проповедники нравственности, как моралисты, в особенности в сфере полового вопроса, и в качестве таковых неоднократно подвергались насмешкам. Сам Антисфен высказывается весьма враждебно о любви: она представляет, по его мнению, ошибку природы, и только подверженные ей несчастные люди сделали из Эрота бога Клементий Александр., Stromat. II, 406с). Брунс предполагает, что слова эти направлены против воззрения, которое видело в любви действие сверхъестественного начала, а акт размножение признавало божественным. Уничижение любви у циников соответствует и их презрению к женщинам, с которым в свою очередь связан их не выдерживающий критики взгляд на проституцию и онанизм, как на простейшее средство полового удовлетворения. Для циников в конце концов один только грубый физический акт остался необходимой вещью, от которой желательно было, однако, по возможности быстро и равнодушно отделаться. Антисфен сам хвастает у Ксенофонта (Sympos, 4, 38), как ему удобно, что он вступает в сношение лишь с такими проститутками, с которыми никто уже не имеет больше дела. Диоген открыто мастурбировал на улице и только жалел при этом, что не может так же просто утишить свой голод Диог. Epist. 42 и 44; Dio Christ, or., VI, 16; Гален de locis affect. VI, 5, изд. Кюна, VIII, 419; Anthol. Palat, V, 302 и др.). О нем передают также, будто он публично