ит Колумелла: «Да будет угодно богам, – восклицает он с оттенком сожаления, – чтобы воскресли эти древние обычаи лучших времен, ныне оставленные, и чтобы раб не позволял себе употреблять раба в качестве своего слуги, если только этого не требуют интересы господина, чтобы он всегда принимал пищу вместе со всеми рабами и не наживался за их счет». Подобного рода вещи практиковались в большинстве поместий в первом веке Империи. Но это имело место и раньше. Эти обычаи, о которых он так сожалеет, были очень древни, а эти золотые времена очень далеки. Доказательством могут служить виллики комедий Плавта, как, например, Олимпион в «Жребии». Его ферма – это его префектура, его провинция. И сам проконсул не управлял с большим произволом людьми и делами своего округа.
Что же требовалось для того, чтобы ограничить этот произвол? Присутствие господина, так как, являясь господином для рабов, виллик сам был рабом перед лицом господина. Поэтому-то агрономы настоятельно советуют хозяину время от времени посещать поместье, чтобы напомнить этому зазнавшемуся начальнику его истинное положение, ревизовать все его действия, натянуть бразды правления, если они ослаблены, и, наоборот, отпустить их, если это требуется, чтобы никто не думал, что око хозяйское дремлет. Это не только право, но и обязанность господина, каким нам изображает его с самого начала своего произведения суровый Катон.
В своем описании Катон как бы имеет в виду такое время, когда положение виллика больше напоминало положение раба, а Варрон и Колумелла пишут в такую эпоху, когда попустительство господина в ущерб другим способствовало усилению произвола и укреплению насильственно узурпированной им власти. Варрон хотел бы, чтобы его научили управлять не столько при помощи ударов и насилия, сколько при помощи слов убеждения. Колумелла, всячески стараясь поддержать дисциплину, в то же время особенно настаивает на том, чтобы в этом отношении не переходили границ. «После общей ревизии всего управления, – говорит он, – одной из важнейших задач господина следует считать осмотр рабов эргастула. Необходимо проверить, прочны ли их оковы, достаточно ли надежно место их заключения и соответствует ли охрана своему назначению, не заковал ли фермер или, наоборот, не освободил ли он кого-либо из рабов по своему усмотрению. Прежде всего следует придерживаться того правила, чтобы ни один раб, приговоренный самим господином, не был освобожден без его разрешения и чтобы раб, закованный в цепи вилликом, не был выпущен без его же ведома. Господин должен особенно внимательно относиться к этой категории рабов и не допускать возможности обмана, касающегося их одежды и питания, тем более что большое количество лиц, которым они подчинены, как-то: управляющие, руководители работ, сторожа эргастула, нередко подвергает их большим несправедливостям и притеснениям; из-за их скупости и жестокости эти рабы становятся гораздо опаснее. Поэтому рачительный хозяин должен расспросить или самих рабов, или тех из незакованных рабов, которые пользуются большим доверием, получают ли они в точности все то, что предписано в его регламенте; он должен попробовать их хлеб и вино, чтобы оценить их качество, должен осмотреть их одежды, плащи и обувь; он должен разрешить им приносить жалобы на жестокое обращение или обман, жертвой которого они стали». Так поступал Колумелла. Он установил для своих рабов систему наказаний и наград, создавшую некоторое подобие правосудия и утешавшую их отчасти в том, что они были исключены из общего гражданского права.
Разумная политика, гуманное обращение с рабами являлись единственно хорошим и надежным методом ведения сельского хозяйства. Благодаря ему вольноотпущенник, о котором говорит Плиний, получал со своего клочка земли больший урожай, чем давали обширные соседние поместья. Но полученный результат уже не казался естественным, и, чтобы опровергнуть возведенное на него обвинение в колдовстве, он должен был перед лицом суда представить весь инвентарь его сельскохозяйственной эксплуатации, «крепких, здоровых рабов, хорошо откормленных и одетых, все свои железные орудия в полном порядке, тяжелые плуги и сошники, откормленных быков». Но все эти средства были давно забыты. Напрасно доказывали владельцу необходимость хозяйского глаза, напрасно приглашали его если не постоянно жить, то по крайней мере посещать свое имение в память предков и ради своего собственного интереса. Он приезжал только сопровождаемый шумной городской толпой, окруженный всей суетой городской жизни, а матрона, некогда верная помощница в его работах и надзоре, теперь считала недостойным и унизительным для себя пребывание там хотя бы в течение нескольких дней. Итак, виллик пользовался абсолютной властью, так как, по словам Помпония, «быть управляющим имения, куда господин заглядывает лишь изредка, это значит быть не управляющим, а хозяином», а мы уже видели, что власть, перешедшая в такие руки, приобретает ярко выраженный деспотический характер.
Итак, расширение владений, повлекшее за собой увеличение числа рабов на одном и том же участке, ухудшило их положение. Рабы принимали уже меньше участия в жизни господина, досуга стало меньше, работы больше, к работникам, менее известным господину и потому внушавшим больше подозрения, применялись более строгие меры предосторожности и более суровый режим. Но отъезд господина из своего поместья еще более ухудшил условия их жизни, так как власть господина над ними сосредоточилась теперь в лице виллика, и это бесконтрольное господство, в то же время ничем не сдерживаемое, не знало границ; ему ведь не было нужды беречь господское добро, его людей и его вещи, и тот мотив, который удерживал не знавшего жалости хозяина и заставлял его беречь своих рабов, у него отсутствовал, а именно – мотив заинтересованности и выгоды.
3
Это общее условие деревенской жизни влияло как на настроение и склонности рабов, так и на их положение. В прежнее время раб в деревне был помощником господина, теперь он был только рабом раба, рабом виллика. Он жаждал пойти по стопам господина и переменить образ жизни, перейдя из разряда сельских рабов в разряд городских: на деревню он стал смотреть как на место ссылки и наказания; она была для городского раба вечной угрозой. Тысяча указаний на это рассеяно в сатирах, в праве и в истории. И даже должность самого управляющего, которой нередко завидовал второстепенный раб из городской челяди среди неприятностей своей службы, даже эта административная власть, которой ему иногда удавалось добиться в виде милости у господина, несмотря на свою полную неосведомленность в делах сельского хозяйства, даже к ней он впоследствии относился с пренебрежением и помнил только прелести городской жизни:
В Риме, рабом, ты просил о деревне и тайно молился;
Старостой стал – и мечты о городе, зрелищах, банях.
Впрочем, не следует думать, что, в противоположность деревенской жизни, жизнь в городе была полна досуга и наслаждений, Город не позволял рабам принимать участие в своих развлечениях; и здесь существовали для них и тюрьмы, и каторжный труд. Рабы, употреблявшиеся предпринимателем для какого-нибудь производства, как, например, в кузнице, в пекарнях, в каких-нибудь мастерских, были ли они счастливее, чем рабы сельские? Виноградари, землепашцы, влачившие на ногах во время полевых работ тюремные цепи, могли по крайней мере дышать свежим воздухом и пользоваться солнечным светом. Но для городских рабов тюрьма не расширялась: в стенах эргастула труд был особенно тяжел. В этом тесном помещении надзор был более тщательный, а так как пример был более заразителен, то и репрессивные меры были более суровы. Осел из «Превращения» Апулея не мог похвалиться тем, что покинул мельницу для пекарни. Что же представилось его глазам в этом ужасном убежище? «Какие отбросы человечества! Вся кожа покрыта багровыми полосами от бича, избитая спина, скорее затененная, чем прикрытая лоскутами плаща; у некоторых был только узкий пояс, но у всех сквозь лохмотья просвечивало обнаженное тело; лоб заклеймен, голова наполовину бритая, на ногах железные кольца; отвратительные вследствие покрывающей их бледности, с веками, изъеденными дымом и темными испарениями, они почти потеряли способность видеть». В этой картине ужаса не хватает еще одного штриха. Было изобретено приспособление, имевшее форму колеса, о котором Поллукс мимоходом упоминает среди других орудий этого производства и употребление которого он объясняет в другом месте. Его надевали на шею рабов, чтобы лишить их возможности подносить руку ко рту и «для пробы» есть во время работы муку. А ведь еще закон Моисея гласил: «Не надевай намордника на вола, молотящего зерно на твоем гумне».
Но положение этих рабов было не самым худшим. Власть господина над своим рабом была безгранична; он мог ради наживы предать его позору, пыткам, даже смерти. Сенека-отец в своих «Контроверсиях» изображает нищего, обвиняемого в изуродовании самыми различными способами подобранных им детей, чтобы, выставляя напоказ их несчастье, собирать при их помощи более щедрую милостыню. Он цитирует целый ряд риторов и юристов, избравших эту тему для своих ораторских упражнений, а также и те аргументы, которые они приводили в защиту этих лиц. Следует сознаться, что эти аргументы не были лишены известной доли справедливости, когда они, оставляя в стороне разбираемый факт, приводили в пример другие факты, вошедшие как бы в обычай и оставшиеся безнаказанными. Они указывали на богачей и на юных детей, изуродованных для удовлетворения их сладострастия, на сводников и на девушек, насильно отданных ими на поругание, на ланиста и его гладиаторов, откормленных на убой. Известно, какую страшную клятву они давали своему господину и как они ее выполняли. Если бой не удовлетворял данному обещанию, то на помощь являлись Меркурий и Плутон. Меркурий приближался к распростертому на арене телу и посредством раскаленных прутьев удостоверялся, действительно ли он мертв, а Плутон отволакивал труп; если последний подавал признаки жизни, то он добивал его своим тяжелым молотом.