чужую историю с тем же вниманием, сдобрив свои комментарии присущим только вам доброжелательным юмором. Здесь все до одного в полном восторге от того, как вы можете любого из нас выслушать.
Когда мать и дочь вернулись в комнаты, Нóга сказала:
– Ты пробыла здесь всего семь недель и уже заполучила по крайней мере двоих поклонников. Может быть, ты пригласишь их к себе, как тех двоих мальчишек, посмотреть какую-нибудь телепрограмму?
Мама рассмеялась.
– Я знаю, ты сердишься на меня, но на самом-то деле это не я завела роман с этой парой сорванцов. Веришь или нет, но начал все твой папа несколько месяцев тому назад, незадолго до своей смерти, когда он вышел на площадку, чтобы покурить с мистером Померанцем, и заинтересовался мальчишками, которые, подобно горным козлам, скакали по лестничным ступеням, испуская дикие вопли. Он поинтересовался, существует ли способ немного утихомирить их. И в ответ услышал, что младший со странностями и, по-видимому, умственно отсталый, «с лицом ангела»…
– Он не умственно отсталый. На самом деле его можно назвать «избранным»… так будет правильно.
– Если ты считаешь… избранный? Может быть, несчастный… странный… проблематичный?..
– Избранный.
– Так и мистер Померанц назвал его однажды в разговоре с твоим отцом – этот уличный мальчуган – член одного из самых уважаемых и могущественных хасидских кланов, имеющих огромное количество ответвлений. И поскольку это несколько вырождающееся семейство – уместно ли, как ты полагаешь, милая, назвать его дегенеративным?
– Пожалуй, уместно…
– Это, надеюсь, ты понимаешь, происходит из-за их привычки – или скорее обычаев, заключать браки между близкими родственниками, что практикуется на протяжении сотен лет; старшие браться родились хилыми и болезненно-слабыми, так что у него есть неплохой шанс, повзрослев, стать в будущем их лидером и возглавить общину.
– Стать главным раввином. Цадиком. Вождем…
– Да. Но откуда ты знаешь?
– Тот, кто постарше, сказал мне. Иегуда-Цви.
– Отлично. Вижу, ты запомнила его имя. И, как я уже тебе сказала, он сын Шайи, того симпатичного паренька, с которым ты частенько болтала на лестничной площадке, когда была совсем еще девочкой. Сын его не так приятен, как отец некогда, но он умен и чертовски хитер.
– Папа… ты упомянула о папе…
– Да. Папа. Он привязался к ним… быть может потому, что скучал по детям, которых ты его лишила. Которых не подарила нам. Не дала…
– Не дала вам? Вам?
– Не цепляйся к каждому моему слову, Нóга. Никто из нас, никто и никогда не жаловался ни тебе, ни другим на то, что ты не хочешь заводить детей. Так или иначе, папа проявил к ним участие, к ним и другим соседским ребятам, занимал их играми и разрешил им приходить к нам в дом и смотреть телевизор. Он говорил, бывало, – в шутку конечно, – что странный этот ангел должен некогда возглавить одну из религиозных партий, способных свергнуть правительство, так что наш долг – дать ему возможность привыкнуть к телевидению.
– Милый папа.
– Слишком милый. С его стороны было не слишком мило умереть спустя несколько недель, оставив меня с двумя малолетними сорванцами, стащившими у меня ключ и заставляющими страдать сейчас тебя.
– Мои страдания закончились. Засов их остановит в то время, когда я дома, а на случай, если обнаружится, что они проникли в квартиру, у меня заготовлен для них сюрприз.
– Теперь уже шутишь ты.
– Нисколько.
– И?
– Я выпорю их. Для этого я и купила плетку.
– Плетку?!!
– Да, плетку. Настоящую. У погонщика верблюдов в Старом городе.
– Потрясающе. Слава Богу, что ты не купила ружье.
Нóга зевнула. Тель-авивская жара и сытная еда нагнали не нее сонную одурь и, заметив это, мать предложила ей немного прикорнуть.
– Поспи немножко и отдохни от мыслей о моих делах. А заодно и опробуй эту кровать, потому что я собираюсь, в случае если поддамся на уговоры Хони и переберусь сюда, перевезти ту, электрическую.
– Да уж… та кровать нечто. По ночам я разрываюсь между желанием поспать на ней – или вернуться на ту, на которой спала в молодости.
– Правда? Знаешь, ведь и со мной то же, после того как папа умер, я вдруг поняла, насколько узка была та кровать, на которой мы проспали столько лет; Бог знает, как мы на ней умещались. Когда в нашей квартире появилась эта электрифицированная модель, я не могла сделать окончательный выбор и принялась едва ли всю ночь бродить по спальне – начала с электрической, затем отправилась к твоей, заснула, а проснувшись, побрела к кровати Хони, чтобы оттуда перебраться на диван в гостиной, закончив это путешествие на электрической. И, бродя между кроватями, я поняла, что, так или иначе, в моем распоряжении отныне будет четыре спальных места, а еще – что утром мне нужно будет застелить четыре постели. Так что хочу я того или нет, я должна остановить свой выбор на чем-то одном, ибо, перебравшись в Тель-Авив, я буду владеть лишь одной-единственной из всех этих кроватей.
– Как и любой другой. Вот эта, к примеру, выглядит вполне прилично, и если ты не против, я в эту же минуту опробую ее. Но чем ты сама займешься в это время? Даже если ты замрешь и, не издавая ни звука, будешь просто глядеть на меня, я не смогу уснуть ни на мгновение. Извини…
– Нет, нет… я ухожу. Может, мне сходить в лоджию и поискать кого-нибудь, с кем можно поиграть в карты…
И, стянув с постели простыни, она застелила свежие, сменила наволочку, принесла большую подушку и легкое одеяло в хлопчатобумажном пододеяльнике, включила кондиционер, тут же погнавший приятный ветерок, и опустила жалюзи, затемнив комнату, осведомившись в конце своих забот, не хочет ли гостья попробовать уснуть под какую-нибудь легкую музыку.
– Нет, мамочка. Спасибо. Музыка для меня это серьезно… это моя жизнь… это никогда не было для меня лишь фоном.
– Несомненно… потому что ты – в отличие от меня – настоящий профессионал. Но, признаюсь, не так давно я заснула во время исполнения концерта Моцарта, которого ты лишилась из-за меня. Хони специально достал эту запись, чтобы я смогла оценить жертву, которую тебе пришлось принести.
– Этот концерт – великолепен.
– Да, он великолепен, ярок и совсем не печален. Звучит так легко… хотя, на мой взгляд, флейта слегка заглушает звуки арфы, а я – из-за тебя, дорогая, – предпочитаю партию арфы, а не флейты.
– Это из-за особенностей исполнения, несомненно принадлежащего Джеймсу Галвэю, который отдает первенство доминированию флейты.
– Наверное, так и есть, но, в конечном итоге, при исполнении на сцене вживую вы можете видеть, а не только слышать и саму арфу. Ее невозможно спрятать. Не беспокойся, доченька, у тебя еще будет возможность исполнить свою партию, как и множество других. Ты так еще молода, и весь мир распахнут перед тобой и ожидает тебя. Ну, хватит… я исчезаю, а ты постарайся хорошенько поспать, думая об этом заведении для покойной старости – оно не только для меня, но и для тебя тоже, а когда ты проснешься, ты сможешь высказать мне свое мнение о достоинствах этой кровати.
23
Поначалу она сомневалась, сможет ли заснуть. Да, кровать была достаточно широкой, а матрас – достаточно упругим, но самой комнате не хватало интимности, подобно тому как это бывает в гостиничных номерах, с их всепроникающим медикаментозным ароматом. Прохлады было тоже вполне достаточно, но кондиционер мог бы работать и потише. Равным образом стена, отделявшая эту комнату от соседнего помещения, склонна была пропускать через себя все звуки, слышать которые никакой необходимости не было, ибо там кто-то кашлял и вздыхал так горестно, что ей стало грустно при мысли, что все это, так или иначе, выпадет вскоре на долю ее матери. Что же… Хони хотел лучшего для нее, хотел, чтобы она сюда перебралась… здесь ведь и впрямь было неплохо, если не считать того, что комната была тесновата, хотя и очень опрятна, а само местонахождение располагалось в одном из самых престижных районов Тель-Авива. Все так… за исключением одного обстоятельства: все вокруг было не ее. В старой иерусалимской квартире, ведя нескончаемую войну с бессонницей, она могла ждать помощи от четырех находившихся в ее распоряжении кроватей. А что здесь? Куда могла она деться? Отправиться посреди ночи на просторную лужайку на заднем дворе? А днем – сидеть и ждать, пока откроется свободная вакансия арфистки в Иерусалимском симфоническом оркестре, совмещая это, при случае, с преподаванием в консерватории или музыкальной академии. Если бы в свое время она не отказалась родить ребенка от своего мужа Ури, он не бросил бы ее, подумала она вдруг неизвестно почему, и тогда не было бы никакой нужды в множестве драматических перемен, случившихся в ее жизни. Ури был очень привязан к ее родителям, но сейчас ее мать оказалась совершенно одна в Иерусалиме, и было бы несправедливо, чтобы Хони, неукротимый воитель, носился туда и обратно всякий раз, когда возникали какие-либо проблемы…
Снаружи прорывалось рычание тель-авивских автобусов и грохот приземляющихся самолетов, но это каким-то странным образом скорее способствовало, чем мешало ее погружению в сон, возможно ли, лениво думала она, почти засыпая, что двигатели различных машин, перемещавшихся по прибрежной долине, звучали тише, свободные от близости гор Иудеи с их вершинами и пропастями? Проплывая в подобных горизонтальных предположениях, она медленно погружалась в сонный туман, в саван сновидений, пока звонок часов кабельного телевидения не напомнил ей, что с минуты, когда она оказалась в постели, прошел уже час. Но кто сказал, что час – это достаточно? Она заснула здесь, подчинившись требованию своей матери…
ей снилось что-то, что могло сказать, сообщить нечто важное, что поднималось из самых глубин ее души… и она имела полное право дождаться и узнать, что же это было. Она не открывала глаз и вскоре скрылась в убежище, которым оказался ее сон. Сдвинув подушку в сторону, она зарылась лицом в простыни, вдыхая материнский аромат, запах юного и беззаботного девичества, смешавшего воедино Иерусалим и Тель-Авив.