Плетки у него не было. Да и зачем? У его четырехногой собственности был такой покладистый характер, что никакой плетки ему не требовалось. Это самый добродушный осел на всем белом свете, несколько даже с обидой заявил он.
Поднявшись, он вложил ей в руки ременные вожжи.
– Вот, пожалуйста. Можете хоть сейчас повести его вон к тому взгорку. Он пойдет за вами следом, куда захотите. Ну, пошли…
Когда они взобрались на холм, помощник дирижера подал знак, адресованный оркестру и хору, после чего другой помощник – уже режиссера, сказал Нóге, что теперь ей следует спуститься с повозкой вниз к самой сцене, где их перехватят двое других участников массовки, спустившихся им навстречу с противоположного холма в сопровождении псевдопоселянок, несущих вилы и мотыги, в то время как оставшиеся участники сцены – а именно те, что несли на своих головах большие корзины с овощами и фруктами, – должны непрерывно появляться то здесь, то там, создавая впечатление – позитивное, по мнению постановщика, для восприятия самой оперы, – что Севилья в свое время являлась местом не только оживленного передвижения народных масс, но и плодоносной провинцией этой страны.
Репетиция отняла последние силы как у оркестра, так и у хора. Звучали все те же пассажи – снова и снова. Исполнительница партии Кармен вместе с Лейтенантом и Капралом разогревали голосовые связки в индивидуальных артистических уборных, служивших заодно и раздевалками. Остальные занимались тем же снаружи, добиваясь должного согласованного звучания хора, оркестра и перемещения танцоров. Режиссер вместе с помощником дирижера добились, наконец, желаемого результата, и статисты были отправлены в отель для отдыха, за исключением семи участниц массовки, прибывших с опозданием, для них потребовался отдельный прогон предстоящих сцен – появления тореадоров и контрабандистов среди холмов, а также сбора толпы народа посреди арены для боя быков.
После репетиции, в ожидании микроавтобуса, который должен был отвезти их в отель, все семь женщин, спасаясь от палящего солнца, попытались найти укрытие в оркестровой яме среди разбросанных там и тут пустых стульев – но что это было за укрытие! Другое дело – инструменты! Большинство музыкантов, правда, всегда носили их с собой, но некоторые… такие, что не было ни возможности, ни смысла таскать их с собой… и в первом ряду среди них, несомненно, находилась арфа, уютно устроившаяся в синем, с серебристой надежной молнией футляре. Сначала Нóга поглядывала на нее издалека и только потом решилась подойти поближе. Разумеется, все это бесценное хозяйство сторожил охранник – именно он в эту минуту, стоя за дирижерским пультом, жевал огромную питу, пристроив пластиковую тарелку на пюпитр. Поначалу она решила попросить у него разрешения, но потом подумала, что лучше всего сделать вид, будто она – просто-напросто одна из оркестранток, и, не глядя по сторонам и не прибавляя шага, медленно подошла к инструменту, и, потянув за молнию, освободила его из заточения, невесомо дотронувшись до струн, которые отозвались на ее прикосновение тихим вздохом.
Восемь недель прошло с тех пор, когда она в последний раз прикасалась к подобному чуду, и теперь ее всю обожгло, а потом обдало холодом. И у нее закружилась голова. И, что было совсем уж необъяснимо – ею в это мгновение овладело страстное желание…
Охранник все-таки заметил ее. Что охраняет он здесь, подумала Нóга – оставленные инструменты – или музыку… музыку как таковую? Она перевела взгляд и увидела своего ослика, терпеливо стоявшего на прежнем месте, поодаль. Сейчас его торба с ячменем, должно быть, уже пуста, потому что он не двигал больше челюстями, а задумчиво пялился, разглядывая Масаду. Она тоже перевела свой взор в сторону древней крепости, чье одиночество пережило превращение реальности в миф. Затем она окончательно использовала все возможности молнии, сняв с арфы прикрывавшую струны мягкую и тонкую оболочку, словно обнажая ее плоть, и, усевшись в ее тени, гладила и ласкала ее обеими руками, словно любовника, не колеблясь и не испытывая ни малейшего стеснения, а затем, как если бы ее концерт уже начался, заиграла «Фантазии» Сен-Санса.
Она с силой касалась струн, перекрывая завывания ветра, налетавшего из пустыни, и впечатление от ее игры было более глубоким и мощным, чем если бы играла она в самом замечательном концертном зале. Охранник, пораженный, спустился с подиума на землю и застыл в нерешительности, не понимая до конца, следует ли ему прервать это несанкционированное представление, но, бросив взгляд на шестерых женщин массовки, пробудившихся к жизни от звучащего волшебства Сен-Санса, заставившего их окружить арфу и ее хозяйку, отказался от проявления какой бы то ни было инициативы, со своего места следя за сильными пальцами и невольно подходя все ближе и ближе.
А она, вся отдавшись красоте ею же извлекаемых звуков, поочередно нажимая на педали, все играла и играла, осознав вдруг, что превосходит в эту минуту самое себя, и зная твердо, что не допустила в этом спонтанном исполнении ни единой ошибки и что никогда не играла так хорошо.
На окружавших ее слушателей она не смотрела и даже не улыбнулась им. Время от времени, по профессиональной привычке, она бросала быстрый взгляд на подиум, сосредоточив взгляд свой на рядах синих и красных струн; всем своим существом она хотела понять лишь одно – успевает ли за ней тот невидимый, но от этого не менее реальный оркестр, присутствие которого каждую секунду она ощущала у себя за спиной.
Когда она закончила, взяв последний аккорд, вся окружавшая ее массовка разразилась аплодисментами. Но точнее всех общее впечатление выразил охранник, сказавший с почтительной грубостью:
– Если ты так здорово играешь на этой своей штуке, какого черта ты делаешь в массовке?
– Так уж получилось, – ответила Нóга. – Я ведь на самом деле арфистка. А сюда попала, потому что…
И тут она неожиданно для себя рассказала этим, совершенно незнакомым ей людям всю историю последнего времени, связанную с экспериментом по переезду ее матери в хорошо обустроенный пансионат для людей, нуждающихся в помощи, и о злоключениях ее жизни старом родительском доме.
– И когда же все это разрешится? – прозвучал вопрос.
– Не позднее чем через месяц, – ответила Нóга, поднимаясь из-за арфы. – Ровно столько я отвела на все это дело.
Микроавтобус в конце концов появился и повез их в гостиницу. Ей пришлось делить номер в просторном и убранном помещении с видом на Мертвое море с одной из старших по возрасту участниц массовки, бывшей в прошлом солисткой оперы, перешедшей позднее в хор, совместное проживание с которой оказалось для Нóги на редкость приятным. Они говорили о музыке и о жизни, и соседка ее по комнате исполнила для нее несколько пассажей из «Кармен», продемонстрировав, насколько глубокими могут быть расхождения между солистами и хором.
Представление начиналось в девять, и певцы, музыканты и танцоры вместе с администрацией должны были в полной готовности быть на местах к семи.
Как только заходящее солнце начало исчезать за громадой Масады, бросая последние слабые лучи света на мрачнеющую поверхность Мертвого моря, музыканты извлекли свои инструменты и воздух наполнился разорванными звуками, в которых истинные знатоки могли различить обрывки и осколки любимых своих мелодий. Нóга, укрывшаяся за одним из склонов, одетая так, как подобало быть одетой деревенской девушке рядом с ослом, тоже приукрашенным парадной сбруей, позванивавшей болтавшимися на шее колокольчиками. Владелец этого красавца сидел в сторонке, покуривая в окружении подростков.
– Каким количеством пассажиров вы заполните вашу повозку? – спросил он Нóгу и рассмеялся.
– А сколько из них под силу повезти вашему ослу?
– Четверых уж точно. Но в опере требуется, чтобы минимум двое бежали позади повозки, чтобы двигалось все быстрее… живее, поэтому, если это тебе интересно, мы дрессировали наших ослов так, как в древние времена их дрессировали здешние арабы. Арабы из Андалузии.
Детишки были облачены в живописные и разноцветные лохмотья, но обуты в начищенные до блеска башмаки. Похоже, что все это, взятое вместе, сильно повышало цену осла и кибитки при сдаче их в наем.
В конце концов они утрясли и вопрос о количестве детей. Двое из соискателей уселись в кибитку, три, как договорились, будут бежать позади.
– Все они – это братья и сестры? – поинтересовалась Нóга.
– Кто-то да, а кто-то нет, – ответствовал араб.
Незадолго до восьми сильный луч прожектора осветил Масаду, превращая миф в реальную жизнь. Крошечные огоньки ровно в восемь пятнадцать осветили несколько дюжин пюпитров, за которыми музыканты пытались согреться – и разогреть инструменты. В отдалении нарастал, приближаясь, рев автотранспорта, доставляющего зрителей к месту выступления.
В пять минут десятого высокий и тощий дирижер триединой – ивритской, арабской и итальянской – идентичности прибыл, облаченный в черное, делавшее его похожим на протестантского проповедника, если не считать маленькой ермолки, пришпиленной к парику, что гарантировало сохранение внешнего вида в случае внезапного порыва ветра. Во время пребывания в составе филармонического оркестра Арнема Нóга была наслышана о его манере дирижирования, так что сегодня ей выпал случай убедиться в правдивости (или надуманности) этих сплетен собственными глазами.
По мере того как гасли огоньки, освещавшие сцену, звуки «Кармен», доносившиеся из оркестровой ямы, все сильнее заполняли воздух. И хотя музыка эта была знаменита и всем знакома, красота ее продолжала восхищать и изумлять. Массовке был подан знак, после чего Нóга поднялась с места и повела своего осла, размышляя, насколько его длинные уши восприимчивы к оперной музыке.
Двое арабчат, сидевших в кибитке, взмахами рук приветствовали восхищенную публику, не задумываясь о том, было ли это предусмотрено сценарием. Тройка, топавшая сзади, напевая, вносила в это действо свою лепту. Они пересекли сценическую площадку с севера на юг, едва не столкнувшись с такой же повозкой, двигавшейся с юга на север. И в то время, пока сборщики табака старались при помощи