кулаков выяснить, кому из них достанется внимание женщин, осел, не переставая брести, изверг из своего организма прямо на сцену огромную кучу. «Вот это да, – ошарашенно сказала себе самой Нóга, в то время как аромат свежего навоза буквально забил ей ноздри. – Здесь что ни минута, то подарок». Она уже представляла, как развлечет своих друзей из Арнема рассказом о своем превращении в одну из участниц массовки. И все это время она не переставала подхлестывать ослика, тащившего повозку с детишками к дальней стороне холма, где, среди бравурной музыки и грохота барабанов, она различала скромные переборы арфы.
Представление закончилось в середине ночи, но участники смогли добраться до гостиницы только к двум часам утра. На конторке портье ее ожидало сообщение от брата.
«Нóга, милая! Йони заболел, а Сара ни за что не хочет оставить его на маму. Я попытался продать билеты, но, увы, не преуспел. Мне кажется, что судьба за что-то обиделась на меня. А потому я и мама вечером приедем, чтобы насладиться звуками “Кармен” в окружении массовки, чтобы иметь возможность поприветствовать тебя в новой твоей роли, где ты, безусловно, как всегда, будешь лучше всех».
28
На следующий день ветер из пустыни задул с нарастающей силой и на втором представлении тончайшие частицы пыли, поднимаясь в воздух с окружающих сцену соседних холмов, легли на нее плотным слоем. В том не было бы непоправимой трагедии, но после первого акта Кармен почувствовала, как вся эта взвесь с каждой секундой все явственней оседает в ее дыхательном горле – этом уникальном и таком чувствительном аппарате, – нанося заметный ущерб голосовым связкам. Несмотря на отчаянные и попросту героические попытки постановочного сообщества увлажнить певческий аппарат оперной дивы при помощи всевозможных лекарств и ухищрений во время антракта, равно как и уверений, что злокозненность природы вот-вот пойдет на спад, солистка отказалась продолжить свое выступление, испугавшись, что профессиональная ее репутация претерпит неповторимый ущерб. В искусстве, твердо была уверена она, не существует никаких извинений и скидок, а потому с присущей ей непреклонностью потребовала, чтобы ее немедленно отвезли обратно в отель. Что в свою очередь влекло за собой внесение новых статей в договор – в части, касающейся не только объяснений изменения ее голоса, но и новой трактовки поведения главных героев. Не говоря уже о гонораре…
Такая вот беда!
Хони и его мать прибыли к Мертвому морю во второй половине дня, ближе к вечеру, и, поскольку их гостиница отстояла довольно далеко от той, в которой расположилась Нóга, они не смогли увидеться до начала представления, но, созвонившись, договорились, что поужинают вместе на следующий день, перед тем как отправиться обратно домой.
– Как я поняла, – резюмировала Нóга, прижимая к уху телефонную трубку, – в опере вас заинтересовал больше всего мой ослик, который будет тянуть повозку с двумя малышами… и если повезет, то вы сможете послушать и музыку, что, в конце концов, тоже неплохо.
Но, так или иначе, они уже были здесь. Хони забыл взять с собой хоть какой-нибудь бинокль, но одолжил крохотный театральный у дамы, оказавшейся с ним рядом, и сквозь мутные окуляры предпринял попытку разглядеть в массовке свою сестру. По счастливой случайности ему это удалось и он тут же передал бинокль матери, но в ту же минуту осел перекрыл лицо Нóги, так что на ее долю досталась только кибитка с двумя малышами.
На время антракта они решили не покидать своих мест, но когда громкоговоритель объявил, что перерыв будет несколько большим, чем планировалось первоначально, они присоединились к толпе посетителей, мощным потоком устремившейся в закусочный бар, из которого несколько дверей вели в место для отдыха и портативные, в виде отдельных боксов, туалеты – узкие, оснащенные всем необходимым, стоявшие бок о бок без разделения на мужские и дамские, – их было вполне достаточно, чтобы очередь продвигалась с отрадной быстротой. И тем не менее, когда Хони и его мать прибыли, очередь была еще достаточно длинной, и Хони, нырнув в недра закусочной, вынырнул оттуда со стулом, на котором пожилой женщине можно было расположиться с условным комфортом.
Это время, которое случай предоставил Хони побыть наедине с матерью, предоставило ему и возможность приложить, как ему казалось, окончательное и последнее усилие для того, чтобы склонить ее к переезду в дом для престарелых – лучший из существующих, да еще и расположенный рядом с ним. Было оговорено, что Нóга вернется в Европу в ближайшие три недели, так что времени для раздумий, можно считать, совсем не оставалось. Однако мать, которая догадывалась о его намерениях, вовсе не расположена была решать подобный вопрос второпях и делала вид, что не понимает намеков Хони, который для себя склонен был считать решение о переезде в Тель-Авив своего рода fait accompli[7].
Когда он заметил, что ее очередь в одну из кабинок вот-вот подойдет, она обратила его внимание на женщину лет сорока, дожидавшуюся своей очереди неподалеку.
– Погляди-ка хорошенько, – сказала она. – Не правда ли, она похожа на нашу Нóгу?
– С чего это ты решила? – сказал Хони.
– Посмотри на форму ее головы, – стояла на своем мать, – посмотри на ее прическу. Она точно так же завязывает волосы узлом, разве нет? И посмотри, как она стоит…
Но прежде чем он успел ответить, кабина туалета освободилась и женщина, о которой шла речь, исчезла внутри. Очередь на шаг продвинулась, и крепко сбитый мужчина с полосой седины, выделявшейся в его прическе, оказавшийся первым, обернулся, заставив сердце Хони только что не выскочить из груди, ибо он узнал в нем бывшего мужа своей сестры.
– Ури! – крикнул он так, как если бы опасался, что этот человек постарается избежать встречи с ним. – Ури!!!
Что такое было в его голосе? Что-то похожее на чувство вины… Что-то…
Мать обернулась. Лишь минуту тому назад она заметила женщину, похожую на свою дочь, и вот внезапно бывший ее зять возникает собственной персоной. И в ту же секунду подошла ее очередь занять туалет… что она и сделала.
Хони с силой стиснул плечи утраченного навсегда шурина и, не тратя времени на разговоры о житье-бытье, быстро ввел его в курс всех дел, связанных как с Иерусалимом, так и с Тель-Авивом.
– А где Нóга? Она здесь, с вами?
Хони рассмеялся.
– Здесь-то здесь. Да не тут. Она снаружи.
– В оркестре? – лицо Ури просветлело. – Она нашла себе работу в Израиле?
– Еще нет, – сказал Хони. – Точнее сказать, не совсем.
Произнося это, выглядел он чуть-чуть глуповато. И он поведал своему бывшему родственнику всю историю, связанную с массовкой.
Тем временем дверь туалета открылась и закрылась, и женщина, напоминавшая матери о ее дочери, возникла, остановилась и, улыбаясь, дотронулась до Ури, который после некоторого колебания смущенно представил ее как свою жену, как если бы сам он был здесь среди людей, совсем ему чужих.
Репродуктор возвестил о начале второго акта, и Ури резко оборвал разговор, прежде чем Хони смог представиться второй его жене или хотя бы пожать ей руку.
Публика, уставшая от затянувшегося ожидания, поспешила на свои места, но мать его все еще не появлялась, и он испугался, что она, растерявшись, не сумеет отыскать своего кресла в первых рядах партера, тем более что и сам он не был до конца уверен, где оно расположено. Репродуктор воззвал к публике в последний раз, и непрерывный вихрь звуков, издаваемых инструментами, наполнил воздух, в то время как Хони метался от туалета к туалету, тихонько, подобно маленькому заблудившемуся малышу, повторяя: «Мама, мама… где ты… что случилось?», легко постукивая по дверце очередного туалета. В конце концов она появилась; лицо ее было вымыто и искусно припудрено, волосы уложены по-новому и выглядела она на десять лет моложе. Объяснилось все просто – в ее кабинке оказалось зеркало, которое подвигло посетительницу сначала освежиться прохладной водой, затем (что естественно) напудриться и заодно уж разобраться с немного пострадавшей прической, с которой, как показалось матери, ей было более к лицу предстать перед новой Кармен.
На пути к своим местам Хони рассказал ей о жене Ури, изумившись последовавшей реакции матери, не без ехидства заметившей:
– Не вижу ничего странного в том, что он нашел себе женщину, похожую на возлюбленную, которую он бросил. Но о чем вы с ним толковали? И что ты ему сообщил?
– Ничего особенного. Мы разговаривали пару минут, не больше – в основном о нашем эксперименте – я имею в виду о твоем…
– С чего ты решил, что должен что-то ему рассказывать? Его это не касается. Нисколько.
– Просто так. Безо всякой причины.
– Не ври. Ничто не происходит без причины.
– А здесь произошло.
– Надеюсь, ты не сказал ему, что Нóга будет на сцене?
– Сказал… не сказал… – Хони явно был рассержен. – Я что, должен сейчас помнить о каждом сказанном слове? Я ведь сказал тебе – это был короткий разговор – несколько фраз, а потом Ури оборвал его. Слава Богу, они разошлись девять лет тому назад… И кого это все теперь должно волновать.
29
Известие о том, что бывшая его жена вскоре появится на сцене, почему-то сильно подействовало на Ури, но он постарался ничем не выдать своих чувств, связанных с подобной новостью, сидя рядом с теперешней своей спутницей жизни. Тем не менее, хотя места их находились в самой середине ряда и почти вплотную к сцене, он все время озирался в поисках бинокля.
– Зачем тебе нужен бинокль? – спросила удивленная жена. – Мы ведь сидим совсем недалеко от сцены.
– Так-то оно так, – отвечал он ей, – но все-таки весь первый акт я пытался разглядеть, кто же на самом деле Кармен, а в конце концов узнал, что во втором акте в этой роли будет кто-то другой. Не знаю, как тебе, а мне хотелось бы эту замену разглядеть.
И он попросил сидевшего рядом с ним мужчину, не может ли тот на мгновение передать ему театральный бинокль, и, как только раздались первые звуки, он быстро поднес его к глазам, не опуская до тех пор, пока сосед не попросил его собственность вернуть.