Ури так и не удостоверился, что сумел определить, кто из этой пестрой толпы Нóга. В какую-то минуту ему показалось, что он узнал ее среди контрабандисток, передвигавшихся меж холмами, одетых, как одеваются в дорогу – так, чтобы удобно было тащить на спине мешки с краденым товаром. После того как ему пришлось вернуть бинокль, он начал всматриваться в других женщин. Делал он это так необъяснимо пристально, что обозленная жена не смогла сдержать своего раздражения и, поджав губы, процедила:
– Что с тобой? У тебя проблемы? На что ты все время пялишься?
– Хочу получше разобраться в том, что происходит.
– Я не об этом. О чем, между прочим, ее брат говорил с тобой?
– Ни о чем. Их мать собирается перебраться в специализированный пансион для пожилых одиночек. Только и всего.
Их перешептывание явно смазывало стройность звучания хора, и недовольные реплики соседей последовали со всех сторон.
Поскольку они жили в Иерусалиме, в квартале Маале-А думим, неподалеку от Восточного Иерусалима, а дети их в этот час давно уже спали под попечением соседей, домой они добрались в полночь, потратив на дорогу немногим более часа. Жена его, заметив мрачное настроение мужа, снова и снова пыталась понять смысл того, что он сказал ей во время перерыва, но Ури вообще отказался продолжать разговор.
Утром, после недолгих часов беспокойного сна, он поднял детей и отправил их в школу, после чего продолжил путь по направлению к своей работе в Министерстве окружающей среды, расположенном в Иерусалиме, где он рассказал двум своим секретаршам об опере в пустыне, включая эпизод о том, как песчинки помешали прозвучать голосу известнейшей оперной певицы, из-за чего партию ее пришлось передать какой-то местной Кармен. В полдень он оказался в одном из других департаментов, пытаясь найти чиновника, отвечающего за состояние окружающей среды в районе Масады. Предстоявшее этой ночью исполнение оперы было третьим и последним, а потому, прежде чем вся оперная банда – все эти продюсеры и режиссеры, уберутся в Тель-Авив, набив карманы выручкой, неплохо было бы убедиться, что Масада не превратится благодаря их заботам о просвещении народа в одну огромную мусорную свалку. Но за всем этим стояло одно – он не мог не думать о бывшей жене, которая через несколько часов вновь окажется на сцене среди артистов массовки, и так он добрался до склада запасного оборудования и разжился там прекрасным полевым биноклем. «Хватит ли мне сил перенести все это?» – спрашивал он сам себя, укорачивая время пребывания на работе, поспешая домой, чтобы оказаться там раньше детей, и стягивая рубашку в неясной надежде хоть ненадолго забыться сном.
Он проснулся около четырех и застал суетящуюся экономку и жену, слоняющуюся по дому с красными от недосыпа глазами и непрерывно зевающую по той же причине. В этом частично (а может быть, и целиком) была и его вина, и разве удивительно, что он принял это близко к сердцу? Волна заботливости накрыла его, и после ужина он убедил жену лечь пораньше, пообещав, что в следующем году исполнение «Кармен» у подножья Масады они встретят постояльцами самой фешенебельной из гостиниц Мертвого моря.
– Ну уж нет, – ответила жена. – Следующую оперу, если до нее дойдет дело, мы будем слушать в театральном зале, где не будет никакого открытого неба.
Собрав все свое мужество, Ури сообщил, что снова отправляется в пустыню. Дело в том, что поздно вечером именно там у него назначена встреча с одним из старших боссов Министерства окружающей среды… Разумеется, он ни на мгновение не отключит свой мобильник, он положит его в карман куртки, прямо напротив сердца, так, чтобы почувствовать малейшую вибрацию…
В наступающей темноте он двинулся на восток, миновав Иерихон; дорогу ему освещала луна, подмигивавшая наперебой с двумя шаловливыми звездочками – такое вот трио. На перекрестке Бейт-Ха-Арава он повернул к югу и меньше чем через час увидел луч света, прорезавший ущелье среди мрака Масады, навеки призванной напоминать человечеству о древних временах беспримерного героизма евреев, которые предпочли массовое самоубийство римскому плену. У него не было входного билета, а кроме того – никакого желания тратить на эту оперу еще деньги, так что, прежде чем добраться до общей стоянки, он покатил по пыльной дороге в объезд, пока не уперся в тупик. Выключил фары, заглушил двигатель и побрел с обратной стороны сцены, рассчитывая укрыться среди смежных небольших холмиков, то ли натуральных, то ли искусственных, трудно сказать. Отсюда, решил он, и наведет он свой бинокль, в который рассмотрит женщину, которая, несмотря на всю свою любовь к нему, отказалась родить ему ребенка.
Как бывший боевой офицер армии Израиля, он без труда ориентировался на местности, тем более когда, как вот здесь, ему помогала в этом трагическая громадина Масады.
До него доносились звуки настраиваемых инструментов. Но догадывается ли служба безопасности (если таковая присутствует), что делает здесь этот мужчина с серебряной прядью в густых еще волосах; уж не собирается ли он пробраться поближе к сцене, которую он пристально разглядывал не далее чем прошлой ночью, подпевая знакомым ему мелодиям, но сейчас умирает от желания увидеть одну-единственную участницу массовки, с которой у него из прошлого остались еще не сведенные счеты.
Бесшумно миновал он северный холм, из-за которого донесся до него беззаботный смех расшалившихся женщин, затем все затихло, после чего аудитория в тысячу человек взорвалась аплодисментами, отмечавшими по-явление дирижера. Несколько секунд – и бессмертная музыка поплыла ему навстречу. Мало-помалу продвигался он вперед, выбирая наблюдательный пункт, затем, опустившись на колени и вспомнив о бинокле – собственности Министерства окружающей среды, – он устремил свой взгляд на девушек из Севильи, одна из которых держала под уздцы ослика, запряженного в кибитку, из которой, в свою очередь, высовывались двое малышей, непрерывно махавших руками, приветствуя, окружавшей их и совершенно незнакомой толпе. Сердце его забилось с необыкновенной силой, когда он разглядел бывшую жену, привлекавшую, вне зависимости от роли, всеобщие восхищенные взоры в народном одеянии испанской крестьянки – и это была та самая женщина, которую он так и не сумел уговорить завести, родить ему ребенка, – не смог, несмотря на непроходящую, как смертельная рана, его любовь к ней.
Музыка вела ее и ее тележку поперек сцены к противоположному холму, и он, чтобы не потерять ее из виду, тоже аккуратно смещался в ту же сторону, делая все, чтобы не попасться на глаза ни одному из тысячи зрителей, глаза которых были устремлены на сцену, радуясь, что задуманное им проходит столь успешно.
Но…
Со своего возвышения на подиуме и с высоты своего роста дирижер заметил блеснувшую серебром голову человека, явно не принадлежавшего к оперной группе, и, задавая взвихренный, энергичный темп, нагибаясь и подпрыгивая, дабы вдохнуть еще больше жизненной силы в музыку Бизе, он не выпускал из вида вторгшегося в его мир незнакомца, который, как ему казалось, уже целится прямо в него, приникая к какой-то трубе, способной снести все вокруг. Но Ури, забыв обо всем на свете, даже не шевелился. Окаменев на краю сцены, он провожал взглядом деревенскую девчонку, пересекавшую сейчас тропинку с другой такой же повозкой, исчезая, скрываясь за соседним холмом. И пока он судорожно пытался сообразить, каким образом сможет продолжать свое наблюдение, его схватили два молодые, но дюжие охранника.
– Пожалуйста, сэр, – произнес один из них, не проявляя, впрочем, никакой враждебности, – если у вас не оказалось денег на билет, вам, пожалуй, лучше всего вернуться домой и прослушать эту оперу там. Здесь вы только испортите свое впечатление от нее.
– Вы абсолютно правы.
В первый момент они уже собрались конфисковать у нарушителя его роскошно выглядевший бинокль, но после того, как незнакомец представился, предъявив им документ чиновника Министерства окружающей среды, который приехал сюда лишь затем, чтобы не допустить превращения Масады в мусорную свалку, они – с некоторым разочарованием – вынуждены были отказаться от этой идеи.
Не дожидаясь окончания первого акта, он уже мчался обратно по направлению к Маале-Адумим. На перевале дороги, ведущей к Иерихону, он ощутил вибрацию мобильника, лежавшего прямо напротив сердца;
достав его, он сказал жене как можно более спокойным голосом:
– Милая… возвращайся в постель и постарайся уснуть. Я уже дома.
30
Предыдущим утром, перед тем как мать с сыном двинулись обратно в Тель-Авив, вся семейная троица сидела вместе на гостиничной террасе, глядя на публику, плещущуюся в соленой воде Мертвого моря. Разговор касался тех песчинок, которые попали в гортань примадонны, исполнявшей партию Кармен во время первого акта, и о том, как эти самые песчинки помогли проявить себя в полную силу заменившей ее дублерше, награжденной бесчисленными «браво!» и ставшей с этой ночи подлинной звездой. Зевнув, Нóга сказала: «Песчинки я лично видела лишь однажды во сне. Не знаю, почему». Ее брат и, конечно, мать смотрели на нее взглядами, полными любви. К середине дня ей не мешало бы поспать хоть немного – в противном случае, читалось у них в глазах, ей может не хватить сил, чтобы тащить за собой ослика, имевшего привычку в самых неожиданных местах останавливаться, не двигаясь с места.
– Скажите честно, – попросила она мать и своего брата, – как я показалась вам на самом деле?
– Я не спускал с тебя глаз, – сказал Хони. – И, если уж быть честным до конца, я оказался здесь только из-за тебя, а не из-за оперы.
А мать добавила:
– Не стала бы клясться, что я разглядела тебя, но так приятно было вновь ощутить себя молоденькой мамочкой, которая пришла посмотреть на свою дочурку, выступающую на праздничном концерте в детском садике. Когда ты была совсем крошкой, еще до рождения Хони, я и папа не пропустили ни одного из твоих выступлений, пусть даже ты в состоянии была произнести всего два слова.