– Два слова? Например?
– Горошек и бобы.
– И это все?
– Все. Чтобы услышать это, папа отпрашивался с работы. Но молодость вернулась ко мне, моя дорогая, не только благодаря тебе, – продолжала она весело, – но из-за Хони тоже. Мы перестали спать все вместе в одной комнате с тех пор, как ему исполнилось десять. И вот теперь, этой ночью, мы все разместились на одном диване, и ничего прекраснее за последнее время я не знала – спать со своими детьми в одной постели, а потому я вдруг спросила себя – почему вам, мои дорогие, захотелось заточить такую молодую еще вашу маму в дом для престарелых?
Сморщившись, Хони обернулся к сестре, но та лишь равнодушно улыбнулась. И он сказал:
– Мама ждет, когда меня хватит инфаркт, как это случилось с папой. Только для того, чтобы я перестал ее пилить.
– Никогда у тебя не будет инфаркта, – заверила его сестра. – Если у меня, по твоему мнению, у меня – сердце выковано из стали, то твое – из резины.
– Дети, хватит, – вмешалась мать. – Это я во всем виновата, прошу меня простить…
Они продолжали обсуждать произошедшую замену певиц, пытаясь выяснить и понять, почему персонаж более важен, чем актер или актриса, которые изображают своих героев на сцене. Сила искусства!
– На минуту, – сказала Нóга, – я оказалась рядом с дублершей. Я смотрела на ее лицо, и она настолько в каждом своем проявлении отличалась от суперзвезды, которую заменяла, что я на самом деле потеряла ощущение отличия от оригинала.
Мать, хорошо знавшая своего сына, чувствовала, что он вот-вот собирается поведать Нóге о своем разговоре с Ури, и, приложив палец к губам, дала ему понять, что этого делать не надо.
Но Хони сознательно проигнорировал ее и рассказал все-таки сестре о случившейся неожиданной встрече и об удивительном физическом сходстве между нею и второй женой бывшего ее мужа.
Нóга слушала, никак не реагируя, маленькими глотками допивая то, что оставалось у нее в чашке. А затем сказала:
– Не знаю почему, но мне кажется, ты проболтался, что я нахожусь поблизости.
Мать, не скрывая раздражения, поднялась так неожиданно, словно ожидала, что сумеет этим движением опередить ответ. Но Хони склонен был пренебречь в эту минуту подробностями и выложил всю правду, как ее видел.
– Я не сказал ему ни одного лишнего слова. Почему бы это я должен был упоминать о тебе? Ты откололась от него годы и годы тому назад. Так кого это должно волновать сегодня?
31
– Может быть, фейерверк, лучше которого еще не было в Иерусалиме, сможет удержать тебя от того, чтобы с такой поспешностью уехать из города.
Парочка старых друзей, оба флейтисты, из числа тех, что вместе с Нóгой учились в музыкальной академии, убеждали ее остаться на вечеринку в честь Дня Иерусалима.
Она состоялась на крыше невообразимого по безобразию небоскреба, воздвигнутого на руинах старого отеля «Холи Лэнд», открывая превосходный вид на пиротехнические букеты, запускаемые с самых высоких точек столицы. Большинство публики на крыше не были знакомы друг с другом и, более того, даже с хозяевами, желавшими доказать бескорыстие своей щедрости и то, что они никак не связаны с муниципальной коррупцией, выразившейся в сносе отеля и возведении вместо него этого отвратительного сооружения, такого же ужасного, как и другие небоскребы. Но, по израильской моде, гости с привычной быстротой разбились на группки, объединенные тут же установленным если не прохождением совместной воинской службы или возможным в детские годы проживанием в соседних кварталах, то, на худой конец, наличием общих знакомых.
Нóга стояла возле ограждения крыши, потягивая вино, бросая время от времени взгляды на затянутые туманом небеса, еще сохранявшие некоторую розоватость от недавнего фейерверка. Она знала, что вскоре, рано или поздно – так происходило всегда, – кто-нибудь заметит ее одиночество, и в этот день празднования Дня Иерусалима реальное или воображаемое воссоединение будет ожидать ее, завершившись, как всегда в последнее время, разговорами о ней и о ее делах. Ничего нового: разумеется, спрашивать ее будут, почему у нее нет детей и почему она не живет в Израиле. Будут ли ее поддразнивать, когда вместе с делами музыкальными она упомянет о своей работе в массовке, заключавшейся в том, чтобы тащить за собой запряженного в кибитку осла, роняющего ароматные кучи у подножья Масады во время исполнения великой оперы.
Первоначальная отчужденность привела к тому, что в воздухе зазвучали слова и мелодия старинной народной песни, тронувшей ее до самого сердца. Она решила попрощаться с друзьями, отклонив предложения проводить ее до дома. Отстаивая свою независимость, она заказала такси.
На улице Раши, возле родительского дома, стоял мужчина. Мог ли это быть, несмотря на столь позднее время, преследовавший все ту же свою цель старый адвокат? Но нет, то был не он. Сосед, мистер Померанц, вот кто это был. В мешковатой белой рубашке, с кипой на голове, весь в кольцах сигаретного дыма.
– Наконец-то я встретила вас, мистер Померанц, – сказала она, тепло приветствуя мужчину, борода которого становилась все белей и белей, но который только выигрывал от этого. – С тех пор как я приехала и поселилась здесь, я все время спрашиваю себя – где же вы.
– Ну, вот он я, – сказал мистер Померанц, ухмыльнувшись.
– Уже восемь недель, как я живу у мамы в квартире, – продолжала она, – и не сумела вас увидеть. И хорошо, что вы не болеете… как бедная ваша жена.
– Да… слава Богу, что я здоров. И я не прятался от тебя, Нóга, – ласково добавил он. – Я просто все время, всю неделю не в Иерусалиме, а в Иудее.
– В какой Иудее… нашей или палестинской? – спросила она придирчиво.
– В Божьей Иудее, – мягко ответил он. – Весь последний год я преподаю пять дней в неделю в ешиве, что в Текоа, и таким образом могу помочь нашему сыну Шайе, у которого много детей.
«Да, – хотелось сказать ей. – Да. И с одним из них я даже встретилась… и даже пригрозила ему плеткой…»
Но она промолчала.
Тем временем мистер Померанц докурил свою сигарету, которая только что не обожгла ему губы, и, тут же достав другую, зажег ее от окурка, который затем бросил на землю и затоптал подошвой.
– Твой отец тоже, да покоится он с миром, – сказал он, словно извиняясь, – он тоже любил постоять здесь со мной возле ограды и побаловать себя сигаретой… мужская солидарность, понимаешь… что-то вроде дружбы, возникшей, хочешь не хочешь, из-за того, что твоя мать, как и моя жена, не переносят дыма. Боятся…
– Да, вы были добрыми друзьями, пусть даже мой отец был человеком абсолютно мирским.
– Хватит, пожалуй, повторять это слово – «мирской, мирской»… Что это такое?
– Это значит – «неверующий».
– Сказать окончательно, что человек был «мирским», – заметил мистер Померанц с упреком, – можно только тогда, когда его похоронили. И, кстати, Нóга… раз уж мы коснулись этого предмета… навестила ли ты могилу своего отца за это время?
– Я… одна?..
– А в чем проблема?
– Да как я нашла бы ее? Я была только на погребении… а когда устанавливали памятник… надгробную плиту… меня уже в стране не было.
– Я помогу тебе найти ее.
– Еще года не прошло. Мне было сказано, что после тридцати дней никто не должен посещать могилы вплоть до окончания первого года.
– Не имеет значения, что они там сказали, – перебил он ее раздраженно. – Не имеет значения, сколько времени прошло. Человек, который любил своего отца, посещая его могилу, еще глубже ощущает эту любовь.
– Верно, – прошептала она.
– Итак?!
– Итак?
– Если хочешь, завтра утром мы отправимся на кладбище… до того как ты снова оставишь нас.
– Завтра? – она попыталась остановить его рвение. – Завтра же все будут отмечать День Иерусалима. И будет парад.
– Не вижу никакой связи.
– Вы правы… это все не имеет значения.
– Значит, договорились: завтра утром, пораньше я беру тебя с собой на кладбище, – и он щелчком отправил не погасшую еще сигарету в воздух, словно маленький персональный фейерверк, после чего ушел к себе в квартиру.
«Он поймал меня на удочку», – сказала она себе самой… и как же быстро удалось ему добиться того, чтобы она, сильно нервничая, сидела с мобильником в руках и, завернувшись в старую материнскую шаль, полусонная, прислушивалась, не раздался ли уже двойной стук в дверь – так, как это делал его внук.
Ранним утром он уже стоял в дверях с торжественным выражением лица; на нем был черный капот, а на голове – шляпа с огромными полями, прикрывавшими пейсы. Неторопливо повел он ее к автобусной остановке, а когда небольшой автобус подъехал (городской или частный? – подумала она), подсадил ее на старинный манер, и тут же стало ясно, что это – специальный и, если можно так сказать, «кладбищенский» автобус, который довозит своих пассажиров не только до въезда на кладбище, но и к различным его секторам, останавливаясь по первому требованию.
– Я никогда не нашла бы этого места. Вы, безусловно, эксперт…
Мистер Померанц предложил ей постоять напротив могильной плиты и камня, который воздвигли ее мать и брат. То был просто прямоугольник сероватого мрамора с датами рождения и смерти, под которым в одну линию тянулась выгравированная строка:
«Любимому, что радовал каждое сердце».
– Прекрасно, – сказала она. – Таким он и был. Но почему они ни разу не упомянули при мне об этой строчке?
Мистер Померанц ничего на это не ответил. Он стоял и смотрел на могилу. Она ему нравилась. Кругом – ни души. И тонкий аромат цветущего кустарника.
– Хорошо, что вы затащили меня сюда, – сказала она, тут же поправившись… – Я хотела сказать – «посоветовали».
И опять мистер Померанц не сказал ничего. Он только кивнул в знак согласия и продолжал разглядывать надпись на камне, как если бы это был исключительно сложный текст.
– Возможно, вы помните, – задумчиво проговорила она, – что никто из нас троих во время похорон в голос не плакал. Вы не удивились – почему? Не задумывались?