И, грубо оттолкнув ее в сторону, он открыл дверь и прогрохотал вниз по ступеням.
42
Горечь и разочарование – вот и все, что осталось у нее на душе, после того как дверь за ним закрылась. Быстро сняв с себя старый банный халат и стянув ночнушку, Нóга надолго встала под душ, а выйдя, позвонила в пансион, чтобы рассказать новости, особенно о фруктах, отдававших, так сказать, дань уважения ее матери, возвращающейся в Иерусалим.
– Что? Фрукты?
– С Ханаанских гор.
– Кто их принес? Померанц собственной персоной или один из его внуков?
– Шайа… который отказался пожать мне руку.
– А с чего бы ему пожимать твою руку? Да, ты ему нравилась, но от этого до женитьбы было так же далеко, как до неба.
– И тем не менее я обиделась. Ведь мы были добрыми друзьями.
– Только на лестничных ступенях. Так на что же ты обиделась?
– Ну, верно… нет тут ничего такого, чтобы на него обижаться. Но есть повод, чтобы обидеться на собственную мать, которая чужому, в сущности, человеку сообщает о решении, которого двое собственных ее детей ждут и не могут дождаться.
– Скажи честно, моя милая, какого решения ты ожидала от меня, после того как заявила, что знаешь лучше, чем я сама, что у меня в голове.
– И тем не менее… всегда у нас существовали какие-то правила общения… Что-то вроде протокола, которого мы всегда в семье придерживались. Разве нет?
– Вот здесь ты права. Но поскольку, как я поняла, я не смогу удивить тебя своим решением, мне пришлось сделать это самим способом обнародовать его.
– Что ж… Ты в этом преуспела. А Хони?
– Этим вечером он услышит его от меня. Но сомневаюсь, что он удивится. Этот дом для престарелых, жизнь в нем даст бесценный опыт для каждого из нас троих.
– При отсутствии иного выбора.
– Ты должна эти фрукты съесть. Иначе они испортятся и пропадут.
– Мы уже немножечко съели…
– Похоже, что, пожив в Иерусалиме, ты по-королевски начала обращаться к себе на «вы».
– Не совсем. Ури, который внезапно появился, получил свою порцию адресованного тебе подарка.
– Невероятно!
– Можешь мне поверить.
– И на этот раз он появился – вот так просто?..
– Именно так. Просто.
– И на этот раз у него не было намерения испугать тебя?
– Нет. Думаю, что и в роли раненого солдата у него не было такого намерения.
– Тогда чего же он хотел?
– Сочувствия. Понимания. Взаимного.
– К себе?
– Не только. После всех этих лет он все еще горюет по ребенку, которого у нас так и не появилось.
– Но у него-то дети есть. Его собственные. Я их видела… Я гладила их.
– И тем не менее он не в силах, похоже, отказаться от этого… от ребенка, которого ему родила бы я.
– Значит, он просто хочет тебя?
– Не факт. Этого я не знаю. Может быть. Но что я знаю точно: он хочет иметь от меня ребенка. Ребенка. Все.
– Тогда, Нóга, слушай меня. Выслушай, что хочет сказать тебе довольно пожившая на этом свете неглупая женщина, что хочет сказать любимой своей дочери ее мать. Выслушай меня и постарайся не перебивать. Дай ему этого ребенка, это дитя, дай ему его, и тогда нечто реальное, что-то стоящее останется после тебя на этом свете, не только звуки музыки, которые растворяются и исчезают в воздухе. Сделай над собой усилие, а затем возвращайся к своей музыке. Роди ребенка, а я помогу ему вырастить его Ури.
– Он не нуждается в помощи. Он заберет ребенка себе и вырастит его вместе со своими детьми.
– А его жена?
– Я его знаю. Он убедит ее. Или заставит.
– Если так… у меня нет слов, но ты послушай меня. Я тебя просто умоляю. Не упусти этой возможности. Это великолепная, превосходная идея, такая глубокая… А кроме того, подумай… В самую последнюю минуту она, кроме всего прочего, превратит наш провалившийся эксперимент, наше поражение в удивительную победу. Задержись подольше в Иерусалиме, пока это не случится, и благодаря ничтожной стоимости проживания в старой нашей квартире мы без проблем проживем все вместе в Иерусалиме, получив все – за ничто. Не будучи никому ничем обязаны. И сейчас, привыкнув к Иерусалиму и не пугаясь, подобно твоему брату, соседства с ультраортодоксами, оставайся со мной сколько хочешь. А Хони и я преданно и с любовью примем участие в этом эксперименте, который на этот раз будет всецело твоим. Тебе не придется думать о работе, пусть даже речь пойдет о массовке… А если вдруг какая-нибудь арфистка в этой стране выйдет на пенсию, уволится, заболеет… Или умрет, ты всегда сможешь…
– Хватит, мама. Не надо тешить себя иллюзиями.
– Причем здесь иллюзии? Сегодня, когда папы нет уже в живых, это все не иллюзии. Клянусь своей душой, что именно на нем лежит вся вина. С какой-то странной уверенностью перекладывал он всю вину на меня и, я готова держать пари, пугал и тебя тоже, что роды грозят тебе смертью. И я поддалась на это, но теперь его нет, а мы, ты и я, мы остались, обретя свободу и способность самим понять реальность нашей жизни. И вот я говорю тебе, милая моя: тебе сорок два года и это – последняя возможность, появившаяся в самый последний момент.
– Упущенная возможность.
– Что ты имеешь в виду?
– Во мне не осталось ничего, чтобы я могла дать жизнь ребенку, даже если я поддамся на уговоры Ури.
– В каком смысле? В каком смысле, Нóга, дорогая, в каком смысле?
– В самом простом. Мое время, мама. И мои возможности. У меня все прекратилось.
– Почему же ты ничего мне не говорила?
– С чего бы я стала тебе говорить?
– Так, значит, мне не следует тешить себя пустыми надеждами.
– Да. Перестань мучить. Меня и себя. Обещай мне…
– И не подумаю. Потому что в отличие от тебя знаю, что когда это выглядит как конец, это еще не обязательно конец.
– Расскажи об этом моему телу, мама, а не мне.
– Что ж, и впрямь пришло время обратиться напрямую к твоему телу без твоего вмешательства.
– Это будет мудро и полезно, поскольку мое тело, а не душа время от времени жаждет услышать слова матери. Но поспеши… потому что послезавтра утренним рейсом я должна отсюда улететь…
43
Только сейчас, после телефонного разговора с матерью, ей стало ясно, насколько встреча с бывшим мужем вывела ее из равновесия – само пребывание в квартире внезапно стало почти непереносимым, и, собравшись, она быстрым шагом отправилась в ставший уже знакомым незамысловатый рыночный ресторан – помесь бара с харчевней для работяг, где уселась неподалеку от входа, лицом к нему, чтобы видеть любого, кто войдет. Но Элеэзар не появлялся, и черная камера на потолке застыла без движения, равно как и объектив, который ни разу даже не дрогнул за все то время, пока она там была. На обратном пути она посетила ряды, торговавшие десятками разнообразнейших специй для прощального ужина, который она решила устроить в честь возвращения в родные, так сказать, пенаты ее матери. Но, попав в квартиру, вместо того чтобы понежиться в одной из трех кроватей в сверкающем великолепии послеполуденного солнца – кроватей, которые очень скоро уже будут принадлежать ей только в воспоминаниях, да, вместо этого она сбросила сандалии, заменив их шлепанцами, вытряхнула на каменный пол песок иудейской пустыни и нанесла последний визит в маленький блокпост районной полиции.
В тускло освещенном помещении сидела скучающая женщина в полицейской форме, и, так же как в прошлый раз, никто ничего не мог сказать ей о мужчине, который спешно прервал с ней все контакты, так что ей оставалось только нежно провести ладонью по головам львов, дожидавшихся подобной ласки еще со времен британского мандата, после чего она двинулась по направлению к Яффской дороге, минуя площадь Ревнителей Сиона, чтобы взглянуть на здание, если память ее не обманывала, служившее нуждам и выполнявшее функции консерватории – давным-давным-давно. Но оригинальное здание, чьи студии, собранные и объединенные выступающим портиком, к которому вели прекрасно сохранившиеся мраморные ступени, исчезло, и после того, как она не услышала ничего вразумительного от какого-то случайного прохожего, не понявшего даже, о чем она спрашивает, Нóга отправилась от улицы Бен-Иегуды, в самом центре иерусалимского треугольника, к другой улице, носившей имя английского монарха, а именно короля Георга, того самого, чей сын предпочел потерять трон за возможность предаваться любви с американкой, матерью троих (не его) детей и к тому же разведенкой.
Далее путь ее пролег мимо круглой синагоги, примыкавшей вплотную к гимназии, где она училась в старших классах. Затем пришло время посидеть в кафе напротив, разглядывая полустершиеся ступени, ведущие в школу, на которых некогда, время от времени, появлялся директор, лично отлавливавший опоздавших. И именно здесь впервые она всерьез занялась классической музыкой и стала понимать, что она делает и что происходит с ней. Во время уроков, а также после обязательных школьных занятий, в классе, где столы были заняты перевернутыми вверх ногами стульями, когда она училась различать уникальное звучание арфы среди энергетики скрипичных струн.
И раз за разом теперь возвращалась она мыслями к Ури, женатому семейному мужчине, отцу двоих детей, который скорбел и тосковал по ребенку, которого она ему не родила. Но чего стоила вся его скорбь, если он не мог набраться мужества и проявить хоть какой-то интерес, пусть не до конца искренний, пусть из одного только показного любопытства, пусть на одну только минуту, к детской ее арфе, которая, как он утверждал, и явилась источником всех его последующих несчастий?
Неделю спустя после ее прибытия в Иерусалим она посетила Академию музыки, которая в это время находилась в процессе переезда из здания, расположенного рядом с резиденцией премьер-министра в кампус Еврейского университета в районе Гиват Рам. Там она натолкнулась на парочку бывших своих учителей, которые рады были убедиться, что ее любовь к музыке не только не увяла, но, наоборот, расцвела пышным цветом. Она, в свою очередь, прежде всего хотела узнать, существует ли возможность