найти свободную арфу, которая позволила бы ей практиковаться хотя бы время от времени. Но учителя только покачали головами. Нет. И уж тем более ниже ее достоинства, считали они, если ей пришлось бы дожидаться такой возможности, рассчитывая на перерывы во время репетиций. Но почему бы ей не набрать отдельные листы партитуры, сказали они, и не играть, так сказать, насухо, используя силу своего воображения, не сомневаясь, что ее профессионализма будет для этого вполне достаточно. Сейчас, когда она вот-вот собирается покинуть Иерусалим, она вполне могла бы вспомнить все, чему ее научили в старой академии.
Старая академия… Как давно это было. Что-то сжало ей сердце от этих слов, и вдруг ей ужасно захотелось увидеть ту, старую академию… увидеть ее и себя… и еще одного человека… молодого и очарованного ею солдата, ожидавшего ее часами на мотоцикле, держа в руках запасной шлем.
Поскольку улица Ревнителей Сиона была неподалеку, она продолжила движение к родительскому дому, полному для нее как радостных, так и горестных воспоминаний. В отличие от сумасшедшей ночи, заполненной съемками вчерашнего фильма, сейчас дом пребывал в тишине и покое, и только силуэт пожилой женщины в освещенном окне – чьей-то матери или бабушки, свидетельствовал о наличии в этом доме чьей-то жизни.
Это кружение в неожиданном для самой нашей арфистки месте не было для нее трудным – гибкие подошвы кроссовок делали ее шаг пружинистым и легким. Более того – она получала от движения по улицам настоящее и едва ли не забытое наслаждение, которое, в конце концов, привело ее в квартал Эмек Рефаим, а вовсе не к собственному дому, поскольку, как призналась она себе самой, ей до смерти захотелось бросить прощальный взгляд еще на одно здание – то, в котором она провела первые месяцы семейной жизни. Действительно ли лестница, по которой ежедневно приходилось Ури таскать вверх и вниз тяжеленную арфу, состояла из тридцати двух ступеней, как он неизменно утверждал, или число их было иным, а если иным – то большим или меньшим? Ей предстояла нелегкая задача. Старые улицы подверглись расширению, знакомые в прошлом дома отреставрированы, и поначалу она не могла понять – где и что теперь находится. Все вокруг изменилось, стало другим, оставаясь по существу тем же самым. В чем она не сомневалась, это в количестве ступенек лестницы – их-то должно было оставаться столько же… Разве нет?
Но включить лестничное освещение она не смогла, так что пришлось ей карабкаться по ступеням в темноте, отсчитывая каждый шаг. Да, ступени эти были совсем другие – более высокие и неудобные, непохожие на давние, гораздо более знакомые и, так сказать, дружелюбные ступеньки родительского дома, на которых по возвращении ее из гимназии вежливый и симпатичный паренек из ультраортодоксальной семьи терпеливо дожидался ее для доверительного и откровенного разговора.
Их было ровно двадцать шесть, а не тридцать две, которые вели к ним на лестничную площадку к двери, ведущей в квартиру. А если так, нахмурившись, думала она, почему некто, не устававший похваляться своей точной памятью, с таким упорством отстаивал наличие еще шести ступеней, для того лишь, похоже, чтобы лишний раз подчеркнуть его страдания в ее честь, когда ему в очередной раз нужно было, время от времени переводя дыхание, шаг за шагом тащить наверх ее инструмент. Спускаясь обратно, она снова считала ступени, убеждаясь, что не допустила никакой ошибки.
Густеющие сумерки стремительно поглощали свет уличных фонарей и блеск разноцветных фруктов и овощей всевозможных лавок, заполнявших пространство квартала Эмек Рефаим. Детские коляски пересекали улицу прямо посредине, образуя пробки и мешая транспорту. Какой-то мужчина, замерев, не сводил с нее взгляда, и она вдруг почувствовала себя частью странной массовки, только на этот раз без съемочной камеры и режиссера. А также сценария – написанного для нее и о ней. Ей хотелось бы продлить это ощущение, такое приятное… однако было самое время вернуться домой и упаковывать чемодан, стараясь ничего не забыть при возвращении, так что она перехватила такси, попросив шофера по пути к дому остановиться на минутку возле Крестовой долины. Но водитель, похоже, не имел представления, где он сможет притормозить в этом месте, превратившемся в мощеную дорогу много лет тому назад, вместо этого он предложил задержаться возле монастыря, где, как ему казалось, была бесплатная стоянка.
На том и согласились.
– Подъезжайте как можно ближе, – сказала Нóга. – Как можно ближе, понятно? Найдите место, где можно постоять подольше… а потом двинемся дальше…
Так он и сделал, водитель, и вышел вместе с ней, и несколько минут они молча простояли, глядя на погружающийся во мрак монастырь, слабо освещенный огоньком в одной из бойниц его башен.
«Не забыла ли я выключить свет», – засомневалась она, в то время как такси сворачивало с шоссе на ее улицу, и ей почудилось, будто в одном из окон ее квартиры вроде бы вспыхнуло что-то. Уж не маленький ли это цадик вздумал снова нанести ей визит?
Когда она открыла дверь в кухню, Ури встал. Застывшее лицо его казалось измученным. Свет флуоресцентной лампы только подчеркивал его бледность. Пиджак, который был на нем утром, теперь исчез, а вместо него на спинке стула висел хорошо знакомый ей старый свитер.
– Послушай, – сказала она. – Прежде чем ты начнешь извиняться…
– Объяснять… – поправил он ее.
– Хочу, чтобы ты знал, – сказала она. – Я возвращаюсь сейчас от того самого дома, где мы когда-то снимали квартиру – там, в Греческой колонии. И я сосчитала, причем дважды, количество ступеней, на которые, как на источник трудовых своих подвигов и мучений, ты жаловался этим утром. Так вот, тебе для информации: их там не тридцать две, а двадцать шесть.
– Правильно. Только ты забыла прибавить ступеньки внутри квартиры, – спокойно произнес он.
– Внутри квартиры?
– Сразу как войдешь… И там было еще ровно шесть ступенек.
Что-то вспыхнуло у нее в голове, и она ясно увидела эти шесть ступеней, покрытых старой ковровой дорожкой… и маленькие картины на стене, которые придавали невероятное очарование их недавно свитому семейному гнезду.
– Извини… Ты прав. Я и забыла. Как-то случайно…
– Случайно?.. – пробормотал он. – О, нет… не случайно. Совсем не случайно. Это очень показательно и важно. Только я-то хотел объяснить… как…
– Не надо ничего объяснять. Я знала, что у тебя есть ключи, которые мои родители когда-то дали тебе, и ни секунды не сомневалась, что в нужную минуту ты с легкостью их найдешь. Именно это я сказала маме три дня тому назад. «Ури, – сказала я ей, – абсолютно не нуждается в чьем-то разрешении, чтобы войти сюда».
– Я как раз хотел это сделать, но тебя здесь не было. Так что я собирался просто оставить тебе эти ключи.
– И остаться самому, чтобы кто-нибудь их не стащил…
– Только потому еще, что я этим утром хотел сообщить тебе… что…
– Что?!
– Что час пробил.
– Чуть пояснее. Час пробил. И…
– И я сказал жене все, что я от нее скрывал.
– А что ответила она?
– Она заплакала. Для нее это был шок. Потом она пришла в ярость. А под конец заплакала.
– А ты?
– Я плакал вместе с ней.
– Ты – благородный человек. Преданный муж. Смелый и честный. Мне стыдно сейчас за то, что я с такой легкостью потеряла тебя. Но как ты объяснил ей ту любовную лихорадку, которую ты ощутил вдруг в ту минуту, когда Хони сообщил тебе, что я была там?
– Я просто сказал, что бросил тебя давным-давно, годы назад… но не из-за того, что разлюбил, а потому, что чуть не сошел с ума из-за твоего нежелания родить мне ребенка. Моего.
– Твоего… или нашего?
– Не имеет никакого значения. Любого ребенка, рожденного тобой, от кого бы он ни родился, – я приму и возьму к себе.
– Но что такой ребенок может тебе дать? У тебя же есть уже таких двое – собственных.
– Он даст мне то, что будет в нем от тебя. И неважно что – родимое пятно, ямочка на щеке, форма колена, но, может быть, просто улыбка или цвет волос. Мелочи, которым ты сама можешь не придавать значения… но которые так важны, так значимы для меня… все то, что твоя музыка у меня украла.
– Музыка?
– Исполнительская твоя деятельность. Твоя игра.
– А что… а что сказала твоя жена в отношении ребенка?
– Зарыдала.
– И ничего не сказала?
– Нет. Но я знаю, что если она поверит, что это уймет мою лихорадку, вернув мне мое душевное спокойствие, она готова будет принять в нашу семью твое дитя и вырастить его вместе с нашими.
– И подобным образом как бы слиться со мной.
– Возможно.
– Но такого ребенка нет… нет и не будет. Понимаешь? Ты знаешь это. И понимаешь…
– Знаю и понимаю…
– Слишком поздно.
– И это я знаю тоже. Я это чувствую. Поверь мне.
– Но если ты все это знаешь, зачем ты пришел?
– Чтобы вернуть ключи твоей матери. Сдержать мое обещание известить тебя, что я сдержал свое слово в должный час и мне больше незачем скрывать хоть что-нибудь от моей жены.
– Но тебе по-прежнему не хочется взглянуть на мою детскую арфу, как это было утром… арфу, которую Хони выбросит на помойку на следующий день.
– Ошибаешься. Я снял с нее чехол и осмотрел ее, попытавшись понять, в каком она состоянии.
– И что же ты увидел?
– А увидел я необычный, уникальный инструмент, примитивный гибрид арфы, гитары, банджо и чего-то еще. Увидел и понял, почему твой отец, который ничего не понимал в музыке, решил купить это не в музыкальном салоне, а в антикварной лавке. Играть на этом сейчас нельзя, большинство струн на нем отсутствуют, другие согнуты и оборваны… так что при всем желании мне трудно понять, чем в свое время это пленило тебя.
– Да, тебе не понять. И поскольку ни тебе, ни мне не дано оживить то, что умерло, возвращайся обратно к своей жене и не терзай ее больше иллюзиями, что в твоих силах повернуть время вспять.
44
Поскольку среди обитателей дома для престарелых в Тель-Авиве было немало тех, кому, в силу их возраста, одним раньше, а другим чуть позже предстояло предпринять последнее, как и полагается, путешествие, администрация этого заведения проявляла вполне объяснимую заинтересованность в дальнейшем пребывании в нем вполне здоровой очаровательной дамы из Иерусалима, заметно, одним фактом своего присутствия поднимавшей общее настроение, прилагая при этом все усилия, которые ей, администрации, были доступны и посильны, стараясь, чтобы эта упомянутая уже дама, примирившись с судьбой, украсила жизнь обитателей и насельников. Но как только стало совершенно ясно, что маленькие радости жизни, такие как лекции и концерты, не в силах склонить чашу весов в пользу Тель-Авива, и что популярная эта леди вскоре отбудет отсюда, общее сожаление охватило достойное сообщество, давая основание называть все это неприятным словом «уныние». Это одним из первых уловил чуткий Хони, ощущавший свою вину за принятое его матерью решение, что в последний момент побудило его предпринять еще одну, совершенно бессмысленную попытку вдохнуть жизнь в бесспорно провалившийся эксперимент. Таким образом, их отбытие в Иерусалим было отсрочено, а вкуснейший, благоухающий специями ужин, приготовленный собственноручно руками дочери, обернулся всего лишь наполовину съеденным обедом. Хони выгляде