– А почему бы нет? Я ведь точно так же, как и все, играю в вашем оркестре.
– Верно. И ты полагаешь, что я должен взбадривать и наставлять вас на истинный путь не только дирижерской палочкой, но и плетью?
– В символическом смысле, маэстро. Исключительно как символ. И подарок мой – символический. Это то, что вы любите.
– Великолепно, – промурлыкал он и простер верблюжью плеть вдоль пустых кресел, измеряя его длину, не имея, впрочем, намерения всерьез задеть кого-нибудь или что-нибудь. И задумался.
– А почему, собственно, лишь символически? – обратился он вдруг довольно воинственно к хорошенькой арфистке. – Почему только символически? Почему бы не отходить ею кого-либо, кто сбился с темпа, забыл где-то ноты или сел не на то место?
Она испугалась:
– Нет, нет, маэстро. Эта плетка – символ, просто символ… иначе товарищи мои по оркестру проклянут меня.
Но маэстро еще не избыл своего изумления.
– Как пришла тебе в голову мысль подарить мне плетку?
– Так получилось… я купила ее для себя, чтобы защититься от соседских детишек, повадившихся в мое отсутствие навещать квартиру, в которой был телевизор, запрещенный в их собственных, так сказать, апартаментах.
– Телевизоры в Израиле запрещены? Почему, Нóга?
– Потому что ультрарелигиозные наши собратья убеждены, что общение с этим изобретением развращает зрителей, а детей с самого начала уводит от должного погружения в Тору.
– Да, – восхищенно произнес дирижер. – Они совершенно правы. Телевидение – гадость. Это абсолютное зло и откровенный разврат, а ты… ты совершенно права, наставляя их на истинный путь такой вот плеткой.
И он, как собственное дитя, прижал верблюжью плеть к своей груди.
– Символически… символически… – продолжал бормотать он, – и я сумею этой штукой убедить того красавца на сцене, что он заслуживает участи верблюда за то, что он своей музыкой проделывает с нашим оркестром.
Она рассмеялась:
– Нет, нет…
Он с чувством взял ее руку и поднес к своим губам. Свернул плеть, взяв ее с собой к пульту и обнял молодого композитора, который в это самое мгновение завершил свои «Меланхолические арабески» взрывом.
– Браво, коллега, – сказал он. – Еще немного отделки, и…
Группа перкуссионистов освободила передний край сцены для струнных, подтянувшихся с обеих сторон. Обе арфистки заняли свои места рядом с арфами, владыки тимпанов проверяли натяжение, позванивая специальными ключами, остальная группа ударных не менее внимательно вслушивалась в рокот, шепот и урчание своих инструментов. Духовые, играющие на французских рожках, то и дело сплевывали, не обращая внимания на проходивших мимо гобоистов. На пюпитрах до поры до времени отдыхали ноты. Постепенно все приходило в привычную норму, и на сцену стала опускаться тишина. Дирижер тоже занял свое место властелина звуков и, постучав дирижерской своей, наверняка волшебной, палочкой, счел необходимым предварить небольшой лекцией исполнение новой для оркестра вещи.
– В конце девятнадцатого века Франция проиграла Германии войну. Но, в отличие от войны на поле боя, войну на полях культуры Франция выиграла. Париж превратился в столицу художественного авангарда Европы, став городом, где художники Мане, Моне, Ренуар и Дега создали то, что вошло в историю мировой культуры под именем импрессионизма, в то время как французская поэзия проделала тот же путь, породив символизм.
Клод Дебюсси родился в 1862 году и оказался, по сути, одним из наиболее значительных революционеров в музыкальной сфере, лидером импрессионизма звуков, жаловавшимся, что имбецилы, как он называл их, зачислили его музыку и его самого в ряды импрессионистов, смешав в одну кучу музыку и живопись, – тогда как Дебюсси установил всего лишь новое соотношение тональностей в европейской музыкальной культуре. Решительно и плодотворно бросил он вызов существовавшему влиянию Германии в классической музыке, обратившись к иным, более экзотическим пространствам, имевшим иные, чем Европа, корни, темпы и музыкальные краски, тяготевшие к Востоку, в свою очередь заимствовавшему свои особенности из танцевальной культуры Испании и смело экспериментировав с использованием инструментов, редко выходивших на передний край классической музыки, расписывая, к примеру, усложненные партии для арфы.
И ван Цволь, дружески улыбаясь, указал дирижерской палочкой на двух арфисток.
– Символизм в литературе также оказал свое влияние на Дебюсси, – продолжал дирижер, – и он писал программную музыку, давая символичные и литературные названия своим композициям, стремясь с присущей ему элегантной чувствительностью передать сложность человеческой сути прежде всего, да и в основном имея в виду женскую душу.
– Очень хотелось бы услышать побольше специфических деталей, – сказала громко Ингрид, красивая блондинка, повелевавшая не только вожделением мужской половины оркестра, но и партией французского рожка. – И хорошо бы привести примеры личного свойства, которые, кажется, были присущи самому Дебюсси.
Смешки, перебивающиеся аплодисментами.
Дирижер постучал своей палочкой.
– Если мы начнем сейчас перечислять романтические приключения Дебюсси, мы сегодня не доберемся даже до первых нот, а я не собираюсь нести ответственность за растление голландских достопочтенных мужчин и женщин, потчуя их пикантными французскими анекдотами. Для этого у нас имеется интернет. Достаточно сказать, что он был настоящим искателем приключений и что его тональная нестабильность проистекает из его нестабильности романтической. Он легко ослеплял прекрасный пол, бессознательно обманывая дам, и одна из его жен, доведенная до отчаяния, выстрелила себе в грудь прямо в центре Парижа, на площади Согласия; она осталась жива только благодаря чуду. Но все это доказывает лишь то, что для него женщина была лишь самым окончательным творением, чашей Грааля вечной любви и желания, даже утратив привлекательность юности. И она и есть цель искусства.
Музыканты – как женщины, так и мужчины – дружно закивали в знак согласия.
– Он умер в возрасте каких-то пятидесяти пяти лет, в конце Первой мировой войны, в то время как немецкие пушки выпускали по Парижу последние оставшиеся у них снаряды. Но, несмотря на то что его похоронная процессия проходила по пустым улицам, он тем не менее был, по моему мнению, к которому готовы присоединиться многие и многие знатоки, наиболее значительным французским композитором, чье влияние мы продолжаем ощущать до сегодняшнего дня.
– Каким образом? – поинтересовался седоволосый виолончелист. – Поясните, маэстро…
Маэстро рассмеялся:
– Я вижу, что сегодня тебе, приятель, поболтать хочется больше, чем взять в руки смычок.
– Всем нам хочется получить как можно более глубокое представление о том, что нам придется исполнять, – вразнобой донеслось со всех сторон.
– Ладно, ладно… Вы правы. Потому что в прошлом этот оркестр не играл Дебюсси, а эта музыка требует особенной точности. Что нелегко и непросто. Сложный и фантастический гармоничный мир, полный интонаций, атональных пассажей, блестящих переходов. Их повторяемость приводит в отчаяние. Короче говоря, леди и джентльмены, мы не расслабляемся, развалившись в шезлонгах на песчаном пляже, глядя на морскую гладь, но пытаемся постигнуть всю глубину этого безграничного пространства, а японцы ожидают от нас ответа – что им делать в случае очередного или внеочередного цунами.
– Надеяться, что оно поглотит нас точно так же, – вставил свое слово заслуженный гобоист, вызвав всеобщий смех.
– Ну нет, – заявил не склонный к юмору первый скрипач, – мы не будем выступать на восточном побережье Японии. Мы выступаем на Востоке, омываемом Тихим океаном, тоскующим по луне, которой он обязан своим рождением.
Ударом дирижерской палочки маэстро призвал всех к тишине.
– Ну все, друзья. Возвратимся к работе. И поскольку перед нами серьезное и трудное сочинение, я буду, скорее, надсмотрщиком, чем развлекающим вас комиком. Не ожидайте от меня никакого спуска. Все шуточки оставьте до следующего раза. Для тех, кто не понял, я загодя припас вот эту плетку, которую получил в подарок.
И с этими словами он достал плеть, принадлежавшую некогда старому погонщику верблюдов – бедуину, поднял ее над головой и осторожно помахал ею.
Всеобщее смятение и гробовая тишина. Затем оркестр словно сошел с ума. Перекрывая друг друга, доносились изо всех углов крики пораженных оркестрантов.
– Это нечестно! – вопили представители струнных. – Вы собираетесь высечь этой штукой только нас… ведь до других она не достанет. А духовые?.. А ударные?..
– Как это – «вы до них не дотянетесь»! Дотянусь, и еще как. Мне стоит только на один шаг спуститься со сцены – и я дотянусь до любого!
Осмелевшая виолончелистка поинтересовалась:
– Где вы раздобыли ее? – Поднявшись со своего сиденья, она подошла и стала разглядывать плеть, казавшуюся бесконечной.
«Надеюсь, он меня не выдаст, – съежившись от страха, подумала Нóга. – Черт побери, как же я так вляпалась».
Но Деннис ван Цволь, неисправимый шутник, не в силах был промолчать о происхождении подарка.
– Берегитесь, друзья, – возгласил он. – Плетка эта прибыла из Святой земли. Наша Венера вручила ее мне как подарок, способствующий укреплению наших взаимоотношений. Вы слыхали об израильтянах, не так ли. Это новая генерация евреев, вежливость сочетающих с силой, и они не из тех, что готовы повесить такую плетку на стену только в виде украшения, как поступили бы мы, трусливые европейцы. Нет. Они нашли бы прямое применение ей против тех, кто их обидел. Так что будьте бдительны, ибо с этой минуты я перехожу в ряды этих новых евреев.
Появление бедуинской плети было воспринято с должным пониманием. Не меньшим одобрением были исполнены взгляды, адресованные заливавшейся краской смущения арфистке, ощущавшей накатывавшие на нее волны эмоций. В итоге оркестранты постепенно угомонились, и глубокая тишина накрыла зрительный зал.
Ван Цволь закрыл глаза и сжал сложенные вместе ладони. После столь продолжительного перерыва он бережно поднял дирижерскую палочку, словно в ней была сокрыта вся мудрость классической музыки, и дал знак тимпанам выпустить на волю первый звук, за которым последовало повеление обеим арфисткам, сидевшим, положив руки на струны, исполнить свой долг. Начать должна была Кристин, взяв левой рукой первую ноту, за которой немедленно и так же левой рукой первой арфы должна была вступить Нóга, и, таким образом, обе они начинали играть одну и ту же мелодию с разрывом в одну восьмую, но каждая по отдельности и в точности так же. Но вскоре дирижер остановил их, поскольку оказалось, что Кристин не заметила, что ее арфа, а не другая должна была воспроизводить каждую ноту открывающимся тактом.