– Вот, например, есть у нас весьма одаренный молодой человек, порадовавший музыкальный мир оригинальными, пусть даже чересчур меланхолическими арабесками, но каждый – и более других мой муж, ломает голову над тем, как заставить его вернуться к жизни хоть на несколько минут.
Восхищенные ее замечаниями, Деннис и Герман даже не пытались хоть как-то оправдаться; Манфред же просто вручил подруге бокал вина, освободив для нее свое место с тем, чтобы она в полной мере могла насладиться всеми преимуществами пребывания среди великолепия бизнес-класса. И она действительно почувствовала себя польщенной, оказавшись среди избранных небом любимцев удачи, где прекрасно чувствовала себя, понемногу прихлебывая вино, отказавшись что-нибудь съесть, так нравилось ей стоять просто так, в проходе. Повернувшись к дирижеру, она напомнила ему, что до сих пор не знает, как разрешилась проблема с поисками второй арфы. Возможно ли будет сыскать другую арфистку, поскольку без этого японцы так никогда и не смогут до конца понять и насладиться гением Дебюсси.
– Ну почему, дорогая Венера, ты так печешься об этом? Если мы не сыграем Дебюсси в Японии, мы сделаем это, вернувшись в Европу.
– Вы, как всегда, правы, маэстро, – сказала она дрогнувшим голосом. – Я знаю, что мы исполним все это в Европе. Но для меня лично очень важно исполнить эту вещь для слушателей, живущих далеко от нас и выросших в иной культуре. Другой… и более древней. Вспомните также, маэстро, что в течение целых трех месяцев я не прикоснулась к струнам… а когда я вернулась, вы осчастливили меня возможностью исполнения, выбранного не только для японских меломанов, но и для меня. Потому что, как всем нам известно, «La mer» означает не только «море, но и «мать», и у меня нет ни малейшего сомнения в том, что такой приверженец символизма, как Дебюсси, не мог не сознавать важности подобного совпадения и не использовать его. Так что это произведение соединяет меня с моей матерью, которая предпочла остаться в Иерусалиме, городе очень непростом, который все время становится таковым все более и более.
Неожиданно из глаз ее хлынули слезы, и жена дирижера протянула ей бумажную салфетку, пообещав в благоприятный для этого момент поговорить со своим мужем.
– Не волнуйтесь, милочка… Мы найдем вам партнера… Но ведь это, согласитесь, должен быть опытный музыкант. Ведь до начала концерта у нас будет время лишь для одной репетиции.
И маэстро с добродушной улыбкой подтвердил слова своей жены.
Сейчас в присутствии своих коллег Манфред безо всякого смущения и с показной какой-то даже любовью обнял свою подругу, и она знала, что ее слезы, как это уже бывало, вызвали у него не только и не столько сочувствие, но и прилив сильнейшего вожделения, после чего он настоял, чтобы она села с ним рядом и разделила его трапезу. Но она отказалась, заметив, что у нее – за занавеской – есть собственное место, на котором давно уже дожидается ее личный контейнер с едой.
Тем временем голос капитана в громкоговорителе известил, что в этот самый момент самолет пролетает над Северным полюсом, и он приглашает всех пассажиров запечатлеть это событие в своей памяти.
Но что тут можно было запечатлеть из увиденного – так, чтобы хоть что-то можно было потом вспомнить, ибо в сентябре Северный полюс не был уже полностью освещен солнечным светом: все в тумане, слабо различимое солнце проглядывалось на горизонте, не то заходя, не то поднимаясь; бесплодное, застывшее пространство вершины планеты было окутано сумерками, туманившими взор. Непонятная, навевающая страх тишина притягивала пассажиров, пытавшихся увидеть сквозь иллюминаторы хоть что-нибудь запоминающееся – какой-нибудь знак, сооружение, флаг или на худой конец просто шест: что-нибудь, за что потом память могла бы зацепиться.
Манфред уступил Нóге свое место у окна, так что она-то имела возможность разглядеть хорошенько вершину Земли. Но взгляд ее был сосредоточен и обращен не к Земле, а к Солнцу, уходившему за горизонт и больше всего похожему на большой очищенный апельсин. Могла ли Венера – собственная ее планета – находиться в это время где-нибудь поблизости? Ее отец, бывало, наказывал ей искать ее как раз перед закатом или восходом, но кто же мог с уверенностью сказать, что она видела сейчас – восход или закат?
– Может быть, Венера… моя планета… она где-то здесь? – прошептала она флейтисту.
– Здесь? Где? – спросил он.
Поднявшись, он подошел к бортпроводнику и попросил разрешения войти в кабину – может быть, из нее можно будет определить все, что касается Венеры. И они, получив разрешение, не без робости прошли в кабину самолета, погружавшегося в темноту мягко обнимавшего их полярного заката, и среди зеленоватых дисков и освещенных рычагов они встречены были низкими поклонами и искренними улыбками, которые привели Нóгу в смущение.
Двое пилотов, сопровождавших европейский симфонический оркестр на Дальний Восток, были по долгу службы готовы к подобным запросам и направили фосфоресцирующий радар, надеясь обнаружить как можно точнее местонахождение разыскиваемой планеты и направить внимание двух представителей музыкального мира на солнечный диск, сверкающий на горизонте двадцать четыре часа в сутки.
– Венера, – разом произнесли два молоденьких пилота, произнося как-то по-особенному имя древней этой богини.
И сразу после этого Солнце распрощалось с Северным полюсом, позволив долгой полярной ночи простереть свои крылья над планетой, самолетом и людьми.
51
Поскольку самолет их прибывал из Европы, а Осака потрясена была сильнейшим землетрясением, аэропорт был закрыт и они вынуждены были еще несколько часов кружить в воздухе, сбрасывая горючее, прежде чем получили разрешение на посадку.
Ночь, которая погрузила во мрак весь мир после того, как они пролетели над Северным полюсом, проявила милосердие, длившись не так уж долго, и до того еще, как они сели в Осаке, солнце засветило с прежней силой. После прохождения паспортного контроля оркестранты, игравшие на самых больших по объему инструментах, выполняя просьбу администрации, должны были прежде всего извлечь их из самолета и выяснить, как они перенесли перелет. Их перевезли под спецохраной в огромный ангар, сразу напомнивший Нóге тот псевдогоспиталь в ашдодском порту, и оркестранты принялись осматривать и ощупывать своих кормильцев, стуча по барабанам и пробегая пальцами по басовым струнам. Нóга извлекла из своей арфы продолжительное глиссандо, вызвав этим восторженное восклицание у носильщика, подобно пчеле описывавшего вокруг нее круги, сопровождая их звучавшими дружественно охами и выглядевшими столь же приветливыми поклонами. После чего музыкантов на трех автобусах отвезли в Киото, «храмовый город», где их уже ожидали уютные гостиницы, разбросанные по территории университета Дошиша. Селили их по двое в номере; а поскольку Нóга вовсе не собиралась оповещать все оркестровое сообщество о своих отношениях с Манфредом, она быстро нашла себе напарницу в лице крепкой, хотя с виду и несколько грубоватой контрабасистки Пирке Виссер, соседки по самолету, договорившись, что и впредь они вдвоем будут занимать номер. Несколько мгновений поколебавшись, контрабасистка согласилась, признавшись израильтянке с чисто голландской откровенностью, что по ночам она храпит.
– Мои родители, всю жизнь проспавшие вместе на узенькой, хотя и называвшейся двуспальной, кровати, всегда говорили мне, что храп беспокоит и тревожит лишь тех, кто не любит – или кому не нравится храпящий. А вы – вы очень мне по душе.
Хозяева решили поразить гостей, не откладывая объявив о начале экскурсии в Храм Золотого Павильона на берегу Зеркального озера. Несмотря на сильнейшую усталость после долгого перелета и полюса, смешавшего день с ночью, большинство музыкантов приняли приглашение, и мягким, сверкающим полуднем они отправились на прогулку в сопровождении говорящих по-голландски гидов-японцев, сразу разделивших всех участников экскурсии на пять маленьких групп, чтобы лишить слушателей (как это чаще всего случается с большими группами) возможности непрерывно перебивать друг друга одними и теми же вопросами.
Прежде всего оркестрантов повели, разумеется, осматривать необыкновенной красоты творение рук человеческих, заранее подготовив публику к созерцанию священного места, зеркально отражавшегося в водах озера, обращая особое внимание на необыкновенную уединенность храма на краю озера, на его трехъярусную структуру и ослепительный блеск золотых пластин, покрывавших его стены, равно как и на аккуратно обложенную в виде золотой черепицы кровлю, балконные ограждения, окружавшие каждый этаж, – словом, все, что с величайшим искусством и продуманностью превращало этот храм в подобие неповторимо прекрасной и удобной виллы, получившей столетия спустя название «Золотого Павильона» и славу образца дзен-буддистской архитектуры. И пусть даже Павильон этот был во всем мире известен по фотографиям и почтовым открыткам, живое, естественное присутствие вот здесь, в густых зарослях зеленого буйства, превращавшего всю местность в неповторимое подобие роскошного ботанического сада, захватывало зрителя видом, от которого с трудом отрывался взгляд.
– На самом деле, – объяснял гид, обращаясь к той группе, в которую попала Нóга, – на самом деле официально озеро называлось Рокуон-Джи, или «Сад храмовых оленей». Он вел свою родословную из четырнадцатого века и пережил гражданские войны века пятнадцатого… для того лишь, приходится признать, чтобы почти полностью сгореть в середине двадцатого, когда его поджег некий сошедший с ума монах, и вновь возродиться по воле всевышнего и неимоверных усилий людей и природы.
Сожжен – и восстановлен? Восторгу и удивлению музыкантов не было предела. Ведь сейчас по воле судеб чудный храм этот выглядел настолько законченно тихим и умиротворенно прекрасным, словно никакая беда не коснулась его с первой минуты его рождения.
Экскурсоводом, обслуживавшим эту группу, была маленькая и скромная японка, говорившая по-голландски с таким акцентом, что Нóга понимала ее с большим трудом. И тем не менее, что-то в ней было безыскусно-притягательное, ибо за скромностью маленькой японки Нóга угадывала свойственную и ей самой тягу к совершенно новой для нее культуре, в отличие от встречавшихся ей по жизни экскурсоводов, почти всегда путавших имена и даты. Эта – не путала и не перевирала.