Дом наполнен тишиной. Давно забытый, мучительно знакомый мотив плывет из приемника. Я читаю. Медленно, незаметно для себя я превращаюсь в огромную замшелую скалу. В полночь приемник умолкает, а чуть позднее книга соскальзывает у меня с коленей. Теперь я должен выключить умолкнувший приемник и избавиться от света в комнате. Это означает, что пришло мое время, время, исполненное страха. Я выбираюсь из постели, я похож на безжизненный труп. Согнувшись, терзаемый болью, шатаясь, я из последних сил добираюсь до выключателя.
Однажды после полуночи я услыхал в холле его шаги. Здесь я должен заметить, что спал он обычно неспокойным сном, что-то он видел по ночам, чего не мог потом пересказать. Именно поэтому у его изголовья всегда горел ночник, и когда ему случалось по ночам просыпаться, он вставал и прямым ходом отправлялся на кухню, где прямо из-под крана выпивал огромное количество воды, которая, похоже, и гасила его страхи.
В ту ночь, когда, напившись воды, он шел обратно, я позвал его к себе и попросил выключить свет и приемник. До сих пор помню его тень, очерченную темным дверным проемом. Как-то вдруг мне бросилось в глаза, насколько он вырос, возмужал, облекся плотью. Свет позади него позволял рассмотреть его раскрытый от удивления рот.
Я поблагодарил его.
Следующей ночью он вновь заявился домой возле полуночи. Лежа, я ждал его появления и снова попросил выключить свет.
И все последующие ночи…
Так начал я окружать себя его услугами. Я стал зависеть от них. Началось со света и звуков, от которых он избавлял меня в полночь, за этим последовало многое другое. Сколько ему тогда было? Тринадцать, я думаю.
Да, именно, сейчас я это припомнил. Тринадцатый день его рождения пришелся как раз на эту пору, и мне пришло в голову отметить его, потому что до сих пор я ни разу еще не делал этого. Мне захотелось устроить настоящую вечеринку, щедрую, веселую. Я сам пригласил на нее классного руководителя, равно как и других учителей. Я пригласил их всех. А кроме того, от его имени я разослал приглашения всем его одноклассникам.
Здесь надо признать, что все ребята в его классе были моложе его. Едва ли им было по одиннадцать.
В ту субботу, ближе к полудню, после долгого и мучительного ожидания небольшая кучка из десятка хихикающих мальчишек появилась у нашего дома, неся с собою маленькие пакеты, обернутые белой бумагой. Из преподавателей не потрудился прийти ни один. Из девочек тоже никто не отважился на это.
Все они пожимали мне руку. Они были очень смущены. Мои седые волосы изумили их (и я слышал, как один из них спросил шепотом: «Это его дедушка?»). Затем они робко проследовали в дом, где никто из них до сей минуты никогда не бывал. Но глядели они во все глаза в основном на меня и, к своему великому облегчению, пришли, кажется, к выводу, что я скорее всего нормален.
Засим были развернуты подарки. При этом выяснилось, что все принесли одно и то же: дешевый пенал, стоивший сущую мелочь. Все – кроме одного, кудрявого и, если можно так сказать, интересно бледного, этакая поэтическая натура; этот нахально явился со старым и ржавым складным ножиком, в котором кроме основного лезвия было еще множество других, вызвавших всеобщее восхищение.
Вручение подарков сопровождалось более или менее одинаковыми поздравлениями и пожеланиями. А маленький бледнолицый обладатель складного ножа облек поздравление в поэтические строчки.
Именинник принимал подарки молча, словно окаменев.
Меня изумило, что никто не подарил ему какую-нибудь книг у.
Как если бы они боялись, что он не в силах будет ее прочесть.
Я поджидал гостей, уделив каждому массу времени. Приготовил сандвичи, пирожные, конфеты, лимонад и, затем, мороженое. Они разбрелись по гостиной, развалились в креслах и на диванах и молча начали поглощать все эти сласти… Их взгляды непрерывно рыскали по комнате, исследуя все вокруг, как если бы они опасались какой-то неожиданности. И при этом бессмысленно хихикали – без всяких к тому оснований.
Мой сын, одинокий и жалкий, сидел в углу, более похожий на гостя, чем на виновника торжества. Он тоже что-то жевал, но глаза его смотрели в пол.
Я подумал, что стесняю их своим присутствием, и вышел. И действительно, вскоре напряжение спало. До меня донеслись взрывы смеха. Когда через какое-то время я вернулся, они, сняв обувь, шумно возились на ковре и прыгали на диване. Но его среди них не было. Я пошел искать его. Он сидел на кухонном балконе и чистил их башмаки.
Он сказал: «Я дежурный».
Так закончился этот день рождения. Его гости – одежда в диком беспорядке, безжалостный хохот – глядя снизу вверх, снова пожали мне руку и отбыли, оставив после себя девять пеналов. Что же до старого карманного ножа, вызвавшего такое восхищение, то маленький поэт, который принес его, попросил тогда же одолжить его ему на неделю и, насколько мне не изменяет память, никогда его так и не вернул.
Я привожу все эти подробности в собственное оправдание, ибо не прошло и двух недель, как он точно так же чистил уже мою обувь. Я попросту оставлял ее на балконе и находил уже вычищенной. Он делал это охотно, без возражений. И это вошло в привычку – его и мою. Но этим не кончилось.
Так, например, он стал снимать с меня обувь. Я возвращался с работы к вечеру, опускался в кресло, стоявшее в холле, и брал почту. Он появлялся из какой-нибудь комнаты, садился на корточки у моих ног, развязывал мне шнурки, стаскивал башмаки и заменял их шлепанцами…
Неожиданно я открыл для себя, что его руки становились все сильнее по мере того, как ослабевали мои собственные. И когда мне приходилось возиться с банкой или я был не в силах вытащить из стены гвоздь, я звал его. И говорил: «Ты молод и силен, а я становлюсь все слабее. И скоро умру».
Но мне не следовало с ним шутить. Он не понимал юмора. Он стоял, ошеломленно глядя на меня, и лицо его было бессмысленным.
Ведро он начал выносить с тех пор, как ему стукнуло восемь. И вообще он с готовностью выполнял мои поручения – принести сигареты, купить газету. Времени для этого у него было достаточно. На уроки он тратил не более получаса в день, друзей у него не было, книг он не читал. Часами он сидел в кресле, глядя на меня или на стену. Наше существование было тихим и устоявшимся. Все, что можно было увидеть из окна, это деревья и забор. Улица была тиха и безлюдна. Что ему еще оставалось делать? Животные вызывали у него отвращение. Как-то я принес ему щенка, но он потерял его через неделю. Просто оставил где-то и ничуть об этом не сожалел. Так что ж ему было делать? Я приучил его поддерживать в доме порядок, показал, где что лежит. Сначала до него доходило все с трудом, но в конце концов он научился убирать мою одежду в шкаф и подбирать с пола разбросанные мною книги и газеты. По утрам я оставлял за собою неприбранную постель, но к вечеру, когда я возвращался, все уже было в порядке. В совершенном порядке.
Иногда мне хотелось, чтобы в случае надобности все было готово к путешествию, чтобы ничего не нужно было делать – лишь достать чемодан, положить внутрь заботливо приготовленные вещи и отправляться. Однажды мне предстояло и в самом деле ненадолго отбыть на север – и он, без всякого предупреждения, собрал мой чемодан и поставил его у дверей, пристроив сверху трость для прогулок.
Да, со временем я завел себе трость. И брал ее с собой повсюду, куда бы ни шел, даже если она была мне совсем не нужна. Когда я останавливался, чтобы поговорить с кем-нибудь на улице, я втыкал ее в ближайшую трещину и всем телом опирался на ручку. Он заострял время от времени конец трости, – до такой степени он заботился обо мне.
Примерно в это же время он научился готовить. Его обучила пожилая женщина, приходившая к нам в дом убирать. Сначала он готовил еду себе и съедал ее в одиночестве до того, как я возвращался с работы, но со временем стал готовить и для меня тоже. Это была довольно однообразная еда, которой не повредило бы быть повкуснее. Зато сервировка была на должном уровне. На чердаке он откопал китайский сервиз, наш свадебный подарок, – замысловатый набор из множества предметов, украшенный золотой каймой, цветами, бабочками и херувимами; его он и пустил в дело, ставя передо мной одну на другую пять разных тарелок и добавляя несколько вилок и ножей, после чего усаживался напротив все с тем же тупым видом.
Откуда он научился всему этому?
Выяснилось, что на уроке в школе читали какой-то рассказ, где был описан королевский прием.
Я поинтересовался, о каком короле шла речь.
Он не помнил, о каком.
А кто там упоминался еще?
Он не помнил.
Тогда я попросил его просто пересказать эту историю.
Он начал, запнулся, начал снова. В его голове все начало путаться, глаза стали тусклыми. Первые прыщи проступали у него на щеках.
Меня поразила мысль: с какой стороны ни посмотри, он всегда должен был находиться во власти ужаса.
По вечерам он помогал мне мыться. Однажды я позвал его намылить мне спину, и он вошел на цыпочках, благоговея перед моей покрытой водою наготой, взял губку и осторожными движениями стал водить ею по моей шее. Когда в свою очередь я захотел сделать то же, из этого ничего не вышло. И так во всем. Например, явившись домой, я заявлял, что сегодня вечером ужин буду готовить я. Но оказывалось, что ужин уже приготовлен. Я собрался помочь ему принять ванну. И здесь оказывалось, что он успел уже управиться до меня.
Со временем я стал брать его с собой на всякие вечерние встречи с друзьями, на различные сборища художников или поэтов, поскольку сам я был непременным членом всех и всяческих союзов и объединений. Я приучил людей к его присутствию, и они обращали на него не больше внимания, чем я на чью-либо тень.
Он всегда садился в самом дальнем ряду, открывая дверь опоздавшим и помогая им снимать пальто. Люди принимали его за одного из слуг, и сам он, без всякого сомнения, считал себя таковым. Я всегда заставал его стоящим возле обслуги; глядя перед собой, он слушал их разговоры. Иногда я видел, как он и сам обменивался словом-другим с уборщицей, стоявшей, опершись на свою щетк у.