Не было никаких сомнений – никто из них не знал ни того, кто он, ни его отца.
Посидев еще так несколько минут, я поднялся, взял свою трость и отправился на пляж взглянуть на темнеющее море. Затем домой. Я лег на диван, взял газету и начал перелистывать страницы. Задержался на литературном приложении, прочел одну или две стихотворные строчки, абзац какого-то рассказа – и выдохся. Литература надоела мне до смерти. Внезапно я провалился в сон – как был, не раздеваясь. Мне приснилось, что я в операционной. Мне делали анестезию, а затем прооперировали. Боли я не чувствовал. Затем, когда я уже пришел в себя, мне снова вдруг сделали обезболивание и снова начали резать. В конце концов все объяснилось: это солнечный луч светил мне прямо в глаза.
Здесь я проснулся окончательно и встал, ежась от холода. Одежда на мне была смята. Я пошел на кухню, поставил на огонь чайник и стал ждать, пока он закипит. Гора грязных тарелок громоздилась прямо передо мной.
Огромный автомобиль, разваливающийся на ходу, вполз в нашу тихую улочку; передних фар у него не было. Въехав, он со скрежетом затормозил как раз перед нашим домом, напротив фонаря. Нечто вроде громкого воя донеслось изнутри, затем наступила долгая пауза. Затем распахнулась дверца, и некто – бледный, сконфуженный – выбрался на свободу. Это был мой сын. По всему было видно, что он потрясен. Вслед за этим распахнулась другая дверца, из которой выполз водитель. Пошатываясь, он сделал несколько шагов и остановился прямо посреди дороги. Он был мертвецки пьян. Он подошел к моему сыну, стиснул ему руку и торжественно встряхнул ее – вверх и вниз. Затем не без усилий развернулся и начал обратный путь, к машине.
Машина издала пронзительный вопль, заглохла, снова взревела и, наконец, грозя развалиться в любое мгновение, сумела дать задний ход и, словно огромная черная черепаха, отвоевывая сантиметр за сантиметром, покинула нашу улочку.
Мой сын все так же стоял у фонаря – на том самом месте, где он был высажен. Долгое время он не двигался с места и не шевелился, затем его согнуло дугой и стошнило. Вытерев рот ладонью, он ринулся к дому; не заметив меня, миновал кухню, прошел к себе и закрыл за собой дверь. Легкое облако алкоголя проплыло вслед за ним через холл.
Зима. С первыми же каплями дождя эта равнина снова мгновенно превращается в болото.
Старый, почти полностью ослепший поэт, регулярно публикующий в местных изданиях свои жалкие вирши и обхаживающий молодых поэтических гениев, отловил меня на улице и, продев свою руку под мою, заставил ходить с ним кругами под серым небом по мокрым улицам. В конце прогулки, игриво подмигивая, он сообщил, что встретил моего сына в компании юных дарований.
– Славный юноша. Он тоже пишет стихи?
Слухи, подобные этому, накатывали на меня со всех сторон. Некоторые говорили мне, что эти юнцы просто издеваются над ним, другие, наоборот, утверждали, что эти выродки приняли его дружески. Не каждый день случалось им встречать столь косноязычного болвана. Так или иначе, он удостоился благосклонности одного молодого поэта, который в свою очередь познакомил его с редактором литературного журнала.
Я набросился на него с упреками, причем говорил достаточно грубо, но он меня не слышал. Взор его отвлеченно парил где-то над туманной действительностью; мне кажется, он даже не замечал меня. За последние несколько недель лицо его приобрело некоторую бледность, черты лица, обычно грубые, стали как бы одухотворенней, артистичней. Я знал: одно неосторожное слово, и он исчезнет, отправится снова по улицам и снова будет позорить меня. Он совершенно утратил интерес к дому. Ел он где-то на стороне. Сад он забросил, и тот весь порос сорняками. А я-то воображал, что хотя бы к растениям он испытывает какую-то нежность…
Находясь дома, он запирался в своей комнате и буквально набрасывался на бумагу. Тем не менее ни одного стихотворения я пока еще не обнаружил, даже самого примитивного. Но я знал точно – он пишет.
Однажды я остановил его в холле и, схватив за рукав, насмешливо спросил:
– Мсье пишет? Да?
Он изогнулся в моих руках. Он не понимал, что я говорю, и смотрел на меня с ужасом, как если бы я был безнадежен.
Он мог оставаться у себя в комнате, закрывшись, часами, не теряя при этом сосредоточенности. Время от времени он выходил в гостиную, подходил к книжным полкам, доставал томик стихов или какую-нибудь другую книгу и долго стоял, глядя в нее. Обычно он даже не переворачивал страниц. Затем он ставил книгу на прежнее место и тихо возвращался к себе. Позднее он стал часто заглядывать в словарь, что-то выискивая в нем, непрерывно его при этом листая, как если бы он был слепым. Я очень сомневаюсь, имел ли он представление, как им пользоваться.
В конце концов, я подошел к нему и спросил, что ему нужно.
Ему нужно было выяснить, как пишется «небо».
Небо?
Да, слово «небо».
Я не мог понять этого. Что он имел в виду? Слово «небо» пишется так, как оно произносится.
Похоже, что это не слишком прояснило для него вопрос. Он стоял передо мной испуганный, сжатый, затем прошептал:
– После «б» в конце – «а» или «о»?
– «А» в конце? Какого черта?
Он стоял молча, кусая губы.
– «А» на конце! – повторил я, и голос мой сорвался в крик. – Но прежде всего скажи, что ты собираешься делать с этим своим небом?
И на этот свой вопрос я не получил ответа. Словарь мягко захлопнулся у него в руках, и он вернулся к себе. Но чуть позже он снова вернулся к полкам, достал словарь и начал в нем рыться. Я подскочил.
– А теперь что?
Заикаясь, он пробормотал:
– Независимость…
– Что – независимость?
– …«масть» или «мость»?
И снова необъяснимая ярость захлестнула меня. Как это всегда бывает, от неожиданности я сам не мог вспомнить, как правильно пишется эта самая «независимость». Я вырвал из его рук словарь и сам лихорадочно стал его листать…
Тем временем планы обретения мною свободы начали приобретать реальные черты. Время от времени приходили какие-то люди, желавшие осмотреть выставленный на продажу дом. Я проводил их по комнатам, заставляя заглядывать в каждый угол, спускался с ними в погреб, проводил по двору и возвращался на балкон. Звучным голосом я перечислял его достоинства – достоинства дома, в котором я прожил тридцать лет. Затем равнодушно называл цену. Прощаясь, я осведомлялся об их имени и называл свое. Они перегибали вдвое лист бумаги и без всякого выражения на лице записывали его. Без малейшей реакции. Читали ли они хоть когда-нибудь в своей жизни стихи? Судя по всему, мне предстояло покинуть эти места абсолютно безвестным.
Сад меж тем производил на покупателей плохое впечатление. Сын давно уже не прикасался к лопате. Поэтому мне самому пришлось достать садовый инструмент и выполоть наиболее буйные побеги, которыми я завалил потом лужи.
Прощальный прием на работе в мою честь. Все служащие собрались для этого за час до окончания работы. Пирожные стояли на столе, бокалы были наполнены. Меня превозносили сверх всякой меры. Более того – кое у кого в глазах я увидел слезы. Ни один из выступавших ни словом не обмолвился о моих стихах, как бы щадя мои чувства. И, наконец, заключительный момент – подарок. Картина. Масло. Хмурое море…
Я начал укладывать вещи. Массу сомнений вызвал книжный шкаф. Что взять из него, что оставить? Я послал все необходимые документы, касающиеся моего сына, одному из зятьев. Я обращал его внимание на необходимость безотлагательных действий. В конце концов договорились встретиться в маленьком кафе, в городе. Усевшись вокруг небольшого столика, они выложили свои карты. Они предприняли необходимые усилия, и вот итог: на окраине Иерусалима они нашли старого и опытного специалиста, мастера переплетных работ, который согласился взять себе подмастерье. Он будет обеспечен едой и жильем. У этого человека должен был быть сын такого же возраста, но он умер от какой-то болезни. Может быть, поэтому им было выдвинуто единственное условие: случись мальчику заболеть – он должен будет вернуться обратно. Что? Ну, например, если с ним случится припадок или что-нибудь в этом роде. На этот счет переплетчик был непреклонен – за больным они ухаживать не хотели.
А потому мои зятья провели дальнейшую работу и отыскали пожилую женщину, жившую неподалеку от переплетчика: она согласна была взять заболевшего к себе. Разумеется, за дополнительное вознаграждение. Вот так. Теперь все. Мне нужно только подписать договор – там и там.
И они вытащили бумаги.
Я подписал, не глядя. Но пока я делал это, во мне поднимался гнев.
– Поскольку вы предусмотрели даже его припадки и его болезнь, вам не о чем больше беспокоиться. Вы… вы ведь знаете, что он не такой… Он… почти нормальный ребенок. Я говорил вам об этом… сотни раз. Но вы не захотели понять. Ладно. Будь по-вашему.
Мои зятья собрали все документы, за исключением экземпляра, предназначавшегося мне, затем жадно допили остатки кофе и дружелюбно улыбнулись:
– Ну вот, а вы беспокоились, что он останется без присмотра…
Днем позже мне еще раз пришлось ставить свою подпись – на этот раз, чтобы передать дом в руки наконец-то нашедшегося покупателя. Когда все формальности были завершены и все слова произнесены, я получил за него вполне достаточную сумму: за дом, или даже точнее за землю, поскольку сам дом был предназначен на снос.
Стоимость мебели тоже была включена в цену. Трое рабочих, появившихся однажды вечером, начали освобождать дом. Они выбросили из него все, кроме двух матрасов. Они забрали даже письменный стол, несмотря на то, что мой сын сидел за ним и писал. Он был оскорблен. Он бродил по дому, листки, белея, трепетали у него в руках. Некоторые из них оказались на полу, и, прежде чем он заметил это, один из рабочих уже обернул ими лампочку, чтобы умерить свет. Он бросился на него и чуть не выбил ему все зубы.
Мне пришло в голову, что сумерки – это время, когда ему приходится преодолевать состояние глубокого оцепенения.