В 1885 году лекции Шарко привлекли молодого невролога из Вены, Зигмунда Фрейда.
«Шарко потрясающе увлекателен: каждая его лекция – это маленький шедевр смысла и исполнения с прекрасным стилем; они настолько глубоко впечатляют, что услышанное еще долго эхом звучит в ушах, а увиденное навсегда остается перед глазами», – писал Фрейд.
После обучения у Шарко Фрейд отказался от теоретических исследований и по возвращении в Вену погрузился в клиническую медицину. Он распространял среди коллег суждения Шарко об истерии и вскоре на их основе создал собственную науку – психоанализ.
По мнению Фрейда, Шарко был «визуалом», то есть «человеком видящим». Не в силах точно определить неврологическую основу истерии, он сосредоточился на симптомах этой болезни – на ее зрительном воплощении. Диагнозы он ставил интуитивно. Шарко увлекался живописью и нарисовал иллюстрации ко многим наиболее частым проявлениям истерии: преувеличенная мимика, подергивание мышц лица, напряженные позы. За всю карьеру ученый собрал такое количество слепков и рисунков измученных болезнью тел, что в конце концов открыл собственный анатомический музей, которых в то время появлялось все больше в ответ на возросший интерес с болезням и упадку. Научный контекст, вырастающий из чисто художественной плоскости, вынудил ученое сообщество наблюдать и отображать.
Шарко хотел сблизить науку с искусством и написал книгу, в которой ставил диагнозы персонажам на исторических полотнах, а следовательно, и самим художникам. Его последователь Макс Нордау издал схожую книгу о декадентстве, которая принесла ему мгновенную известность. Он заклеймил всех импрессионистов истериками с тусклым зрением и малоразвитым цветовым восприятием, что объясняло, почему Пюви де Шаванн писал «выцветшие» картины, а Поль-Альберт Бенар предпочитал «кричащий» основной цвет.
Постепенно истерия из чисто клинического заболевания превратилась в культурное явление. Золя написал целый цикл из двадцати романов о нервном упадке семьи Ругон-Маккаров. То, как Роден изобразил Дантов ад на «Вратах», отражало действительное положение дел в Париже конца века. Искореженные фигуры, мечущиеся в агонии душевных расстройств и неврозов, словно сошли с иллюстраций Шарко. Преисподнюю скульптора населяют обыкновенные люди, которых поглотил кошмар собственных земных страстей. Любовь обернулась войной, желания затмевали разум. В аду Роден не искал справедливости – наказание нужно живым.
Роден тяжело переживал разрыв с Камиллой Клодель, но тем не менее продолжил работу над памятником Бальзаку. Он обещал закончить монумент за полтора года, но на самом деле потратил на него семь лет. Сначала он решил добиваться портретного сходства, но быстро отказался от этой затеи, поскольку внешность Бальзака едва ли отражала его талант. Ту же самую ошибку он едва было не допустил и в работе над «Мыслителем»: на первых порах взялся изображать Данте-человека, но не его внутреннею составляющую, не работу его ума.
В другой задумке Роден пытался изобразить творческую природу Бальзака, сделав статую обнаженной, но в наготе очевидно не доставало почтения. Следующая поза – слишком много академизма. Шея получалась то слишком слабой, то слишком могучей. Наконец, Роден решил закутать Бальзака в халат – только так фигура выходила правдивой. «Озаренный вдохновением среди ночи, облачится ли писатель иначе, когда станет возбужденно ходить по комнате в погоне за тайными видениями? – объяснял Роден своему биографу. – Я должен показать Бальзака в кабинете, задыхающимся, с растрепанными волосами, с затуманенными мечтой глазами… нет ничего более прекрасного, чем откровенная правда действительной жизни». Однако когда статую впервые представили публике на выставке Национального общества изящных искусств в 1898 году, многие посчитали работу Родена чрезмерно правдоподобной.
В каталоге «Памятник Бальзаку» называли главным сокровищем салона, и это привлекло многих поклонников писателя, которые иначе бы оставили выставку без внимания. Но к ужасу своему они увидели вовсе не любимого литератора с книгой в руке, а какое-то гигантское чудовище. У этого Бальзака были мясистые губы, двойной подбородок и выпирающий под бесформенным халатом живот. Критики вдохновенно добавляли ужаса вопросами: это тающий снеговик? шмат говядины? пингвин? кусок угля? почему на нем больничный халат? он ласкает себя под одеждой?
Те, кто никогда не имел веры в Родена, пришли в ужас. «Как отыскать красоту в желваках, наростах и истерическом коверканье? – писал один критик о своих попытках разглядеть то же, что и поклонники Родена. – Как это ни прискорбно, мне это не удалось, и я посыпаю голову пеплом. Перед этим богом я не склонюсь».
Члены общества, которое делало заказ на памятник – и которых Золя все эти годы умолял о терпении и вере, – тут же отвергли работу. И вновь на защиту Родену встали его друзья. Моне восхвалял «невероятно прекрасную, величественную скульптуру» и страстно убеждал Родена не обращать внимания на «никчемных дураков». Оскар Уайльд назвал голову скульптуры «великолепной». Тулуз-Лотрек, Майоль, Дебюсси, Бодлер и Анатоль Франс – все публично поддержали скульптора. Примечательно, что в этом хоре не слышался голос Золя, который не подписал письмо и выразил «надежду, что в столь добропорядочной и благородной стране, как Франция, Роден не утратит уважения и почитания, на которые ему дают право верность принципам и выдающиеся успехи в работе».
К тому времени Золя уже не возглавлял Общество французских писателей и с головой погряз в другом скандале. Четыре года назад военное министерство Франции несправедливо обвинило в государственной измене одного капитана еврейского происхождения и после сослало в отдаленную тюрьму на Чертов остров. Однако в ходе расследования выяснилось, что осужденного, Альфреда Дрейфуса, ложно обвинил в шпионаже начальник Второго бюро (военной разведки), который был замечен в антисемитизме, покрывал настоящего преступника и пытался сохранить репутацию министерства.
Золя написал пылкую разоблачительную статью на четыре тысячи слов, в которой требовал возобновить расследование по делу Дрейфуса. Вышла она на первой полосе газеты «Аврора» под заголовком «Я обвиняю». Обличительная статья расколола европейскую интеллигенцию на два лагеря. Поль Сезанн, Эдгар Дега и Поль Валери встали на сторону консерваторов и поддержали обвинения против Дрейфуса, а Моне и Марсель Пруст взяли сторону Золя, который представлял левых, настроенных на защиту Дрейфуса. Суд приговорил Золя к году заключения «за клевету», но писатель сбежал в Англию.
Споры долго не утихали, но Роден ни разу не выступил в защиту своего верного друга и соратника. Не ясно, то ли скульптор поддерживал антисемитские настроения, то ли просто держался в стороне от политики. Крайне редко он высказывался о событиях, которые не касались его напрямую. Друзей часто поражало, что он не осведомлен о явлениях современной культуры, например, не знал, кто такой Чарльз Дарвин. Порой такая отстраненность обижала друзей Родена, а Золя так и не простил скульптора, что тот не поддержал его в тяжелейшее время.
Удивительно, но знакомство Родена с Золя все же принесло пользу «Памятнику Бальзаку». На его защиту встали многие сторонники Дрейфуса, которые не подозревали о размолвке между Роденом и Золя. Многие видели в памятнике, который подвергался резким осуждениям, символ несправедливых обвинений и связывали его с Дрейфусом. Частные коллекционеры осыпали Родена предложениями купить скульптуру, а некий союз английских художников отчаянно вымаливал у Родена разрешение выставить скульптуру в Лондоне.
Решающее слово оставалось за Роденом, и он отказался продавать своего Бальзака, заявив, что этот образ для него важен и он «принял решение единолично владеть статуей». Роден также заявил, что он слишком стар, чтобы защищать свое искусство. Хотя и признал, что отказ заказчика покупать скульптуру обернулся для него «финансовой катастрофой».
Вероятно, Роден отказался «защищать свое искусство» не потому, что был «слишком стар», а потому что знал – этого и не требуется. Пусть французы еще не полюбили его всем сердцем, но в Англии его буквально боготворили. В тот год, когда публике впервые представили «Памятник Бальзаку», англичане уже владели десятью бронзовыми копиями «Человека со сломанным носом», тогда как во Франции была лишь одна. А на следующий год Уильям Ротенштейн, покровитель искусств и в будущем главный апологет скульптора в Англии, устроил в своей новой лондонской галерее выставку эротических рисунков Родена. Ротенштейн считал эти работы одновременно классическими и пророческими и видел будущее скульптуры в таком свете, которого Роден не смел еще коснуться.
Кроме того, в то время англичане высоко ценили бюстовые скульптуры. «Автомобили и лошади – недолговечны и быстро приходят в негодность, бюсты же пережили Рим, – убеждал леди Нэнси Канард поторопиться с заказом, пока Роден окончательно не постарел, ирландский драматург Джордж Мур. – Когда рука Родена потеряет твердость, а взор утратит былую ясность – скульптура как таковая умрет», – говорил он.
Молодые английские художники отправлялись в Париж, чтобы брать уроки у мэтра. Альфонс Легро, старый приятель Родена и товарищ по Малой школе, теперь преподавал в Школа изящных искусств Феликса Слейда (Лондон) и устраивал студентам, отправляющимся в Париж, частные уроки у скульптора. Среди них был и Пен Браунинг, сын английского поэта Роберта Браунинга. Под руководством Родена юноша вылепил небольшую статую Аполлона с нимфой. Увидев, что получилось, поэт пришел в такой восторг, что немедленно в благодарность пригласил Родена на обед. «Подобно Рембрандту он оживляет страдания и видит красоту и поэзию даже в сгорбленных старостью спинах», – так он описал творчество скульптора.
Роден, который в детстве мечтал стать оратором, оказался от природы хорошим учителем. Еще в Бове он иногда произносил речи в пустых классах пансиона. Однажды за этим занятием его поймали другие ученики – на перемене между занятиями он сидел за учительским столом и эмоционально рассказывал что-то пустому классу. Мальчишки наблюдали в дверях и сдавленно хихикали, и Роден, наконец, испуганно очнулся. Теперь, когда к нему стекались ученики со всего мира, он задумался о создании собственной школы.