Рильке нисколько не преувеличил трудности, с которыми столкнулась семья в те дни, и себялюбие тут не при чем. Отцовство лишило его стипендии, которую он получал в наследство от дяди Ярослава, пока учился в университете. Творчество тоже почти не приносило дохода. Критики разгромили сборник рассказов «Последний в их роду», и книжные магазины с трудом его продавали.
Между тем, провалилась художественная выставка, которую Рильке организовал в Вене и Берлине. Издатели пренебрегали его книгами, а газеты не брали на должность художественного критика. Он надеялся, что соберет подходящие университетские рекомендации и получит ученую степень, но и на это тоже требовались деньги, которых не было.
Отец предложил Рильке место в пражском банке, но в ответ поэт заявил, что ему тошно от такого предложения. Пришлось бы бросить все, чего он так тяжело добивался, и вернуться к тому, от чего бежал. В этом «холоде все умрет». Конечно, отец действовал из лучших побуждений, но почему же он не понимал, что такая работа убьет творчество? Почему искусство часто рассматривают как высокомерие? Для Рильке искусство было долгом, чем-то вроде обязательного прохождения военной службы. Он решил, что скорее умрет от голода сам и заморит голодом семью, чем поступит на работу в банк. Такая судьба – это «смерть, но смерть жалкая».
Наконец весной 1902 года немецкий издатель Ричард Мутер сказал Рильке, что готовит цикл монографий о художниках, в который войдет работа Юлиуса Майера-Грефе о Мане и работа самого Мутера о Леонардо да Винчи. Мутер знал, что поэт только закончил монографию о художниках Ворпсведе, и предложил написать еще одну – о Родене. Плата составляла жалкие 150 марок, но Рильке отчаянно нуждался в деньгах и согласился не раздумывая. В глубине души он сознавал, что уцепился за возможность сбежать из дому, прочь от угнетающих семейных будней. Его охватила жажда «настоящих чувств, настоящей жизни в настоящем мире», как было до женитьбы. Переехав в Париж, он сможет «работать в библиотеках, собраться с мыслями и написать о Родене, которого давно боготворит и обожает».
Решение Рильке об отъезде через пару месяцев после рождения дочери многие восприняли, как непростительный эгоизм. «Сначала жениться и завести ребенка, а потом думать о заработке – до чего же гнусно», – писал в дневнике Модерзон. Однако Клара Вестхоф вынужденно воздержалась от сильных возражений, поскольку сама способствовала встрече как бывшая ученица Родена, воспользовавшись старыми связями. Она даже отправила скульптору несколько изображений своих работ, чтобы напомнить о себе. Ответа долго не было. Так вышло, что Роден в это время был в Праге, где проводилась крупнейшая выставка его работ. Следом скульптор отправился на Венский сецессион, чтобы взглянуть на выдающийся цикл Густава Климта «Бетховенский фриз». Когда Роден увидел картины вживую, он взял Климта за руку и сказал: «Вы прекрасный художник! Вы понимаете свое ремесло!»
В июне Роден вернулся в Париж и получил письмо от Рильке, в котором поэт сообщал, что осенью намерен посетить город и провести исследования для монографии о скульпторе. Он также умолял Родена «хоть слово» написать Вестхоф, которая с волнением ждала признания учителя.
К счастью для Рильке, Роден был убежденным книголюбом. Он создал десятки статуй на основе художественных произведений, а писатели в свою очередь оказывали скульптору наибольшую поддержку. Считалось, что на скульптора большое влияние имеют критики и писатели: он часто менял свои работы в угоду их замечаниям. Да и что Роден потеряет, если примет пылкого молодого писателя? Поэтому он написал теплый, но короткий ответ, где заметил, что помнит Вестхоф – не обделенного талантом и воображением скульптора, – и с радостью примет Рильке на время его исследования. Роден собирался провести в Париже сентябрь или ноябрь и приглашал Рильке на это время.
В августе поэт написал в ответном письме, что приедет в сентябре. Он еще раз попытался решительно напомнить скульптору о своей жене, спросив, согласится ли Роден оценить новые наброски жены, если та лично их покажет. До самого отъезда Рильке изучал творчество скульптора и «погрузился в него с головой». «Чем больше я слышу о его работах, чем больше их вижу, тем больше растет мастер в моих глазах. Сравнится ли кто среди ныне живущих мастеров с ним в величии?» – размышлял Рильке.
Выразительная сила роденовских работ находила естественный отклик в душе молодого романтика. Напряжение позы «Мыслителя» отражало умственное состояние героя, а тесные объятия влюбленных в «Поцелуе» – средоточие чувств. Такое невозможно не оценить.
В жизни Рильке уважал увлеченную преданность Родена своему ремеслу: богатство и земные радости он положил на алтарь искусства, которое ценил превыше золота и хлеба. Он жил скромно и все время проводил за работой, в компании своих творений, а не друзей или семьи. Как однажды написал Рильке про скульптора: «Все небо для него – лишь камень». Поэту нравился такой обет отшельничества, ведь по его мнению отказ от благ оживлял душу.
Ему вдруг пришло на ум, что Роден станет тем учителем, которого он так безуспешно искал в России. Рильке намекнул на эту свою надежду в другом письме: «Печальна участь тех юношей, кто не мыслит жизни без поэзии, живописи или скульптуры, но не находит истинных наставников и в результате погружается в бездну забытья; для них поиски великого учителя отнюдь не поиск слов или знаний: они ищут пример, горячее сердце, руки, творящие величие. Они ищут вас».
В августе 1902 года Рильке собрал вещи и разложил их в чемодане в безукоризненном порядке. Он готовился оставить жену и ребенка и отправиться не за тем, чтобы просто писать, а чтобы понять, каким должен быть художник.
Роден и представить не мог, с каким мощным устремлением поэт посвятит себя задаче, которая приняла практически библейские масштабы. Рильке станет поклоняться творчеству Родена, будто оно – это религия, а сам скульптор – Спаситель. Как Иисус Навин последовал за Моисеем на Святую землю, так и Рильке увидел в своем путешествии начало нового будущего. В жизни его постоянным было лишь это.
Часть вторая. Учитель и ученик
Глава 6
Душным августовским днем Рильке прибыл на Северный вокзал Парижа. Грандиозное стеклянное здание наводняли толпы народа, и приезжим советовали немедленно поручать вещи носильщику, чтобы уберечься от воров и карманников, которые охотились на зазевавшихся путешественников.
Едва поэт, в наглаженных брюках и застегнутой под горло рубашке, очутился на улице, город изумил его до глубины души. Никогда прежде ему не доводилось бывать в таких крупных индустриальных городах – автомобили, скорости, бесформенные толпы прохожих. Машины вытеснили ручной труд и выгнали бесправных рабочих на улицы. Поэт везде замечал истерзанные болезнями тела с открытыми гнойными нарывами, иссушенные солнцем донага деревья, нищих с «пересохшими колодцами» вместо глаз. Он также отметил, что повсюду были больницы.
Городские обитатели напоминали Рильке жуков – так же копошатся в помоях и суетливо снуют под гигантскими ногами жизни. До появления больших городов и общественного транспорта люди редко сталкивались друг с другом на улицах. Здесь же было не протолкнуться: по улицам текли огромные безликие потоки, а глаз чужака разом вбирал всю полноту богатства и нищеты французской столицы.
В самом низу этого муравейника обитали побирушки, которые обустраивали свое убогое жилье отходами буржуазного класса. Богатые, проносясь в своих колясках, оставляли за собой мусор, а лошади – лошадиный навоз. Часто собаки быстрее нищих подбирали объедки. Рильке писал, что вечно спешащие извозчики «не объезжали, а презрительно стремились переехать», будто зазевавшийся прохожий – рытвину на дороге. Уже работало метро, но трамваи пользовались большей популярностью. Вскоре для Рильке стало очевидно: случись что, никто не остановится и не придет на помощь. В отличие от Мюнхена, здесь никого не заботило бедственное положение молодого поэта. В Париже люди сами боролись за место под солнцем.
И все же по дороге в гостиницу поэт, перепрыгивая мусорные кучи, ощутил небывалый восторг. Все вокруг было в новинку – мосты, повозки, булыжные мостовые, – как будто это декорации пьесы, на которые, кроме него, никто больше не обращал внимания. Про себя он повторял названия улиц на чужом языке, и ритм французских слогов завораживал: André Chénier, vergers… Да, Париж был грязным, но, во всяком случае, грязь эту видели и Бодлер, и Гюго, думалось ему.
Однако когда Рильке добрался до Латинского квартала на другом берегу Сены, он уже пресытился восторгами. Район больше не считался богемным – художники теперь взбирались на холмы Монмартра, где селились в подвальных комнатушках или в знаменитом общежитии Бато-Лавуар, как вскоре поступят Пикассо и Кес ван Донген. В ту пору квартал населяли студенты Сорбонны, что находилась вниз по той же узенькой улице Тульер, где в крохотной гостинице остановился Рильке.
Открыв дверь, поэт попал в тесную и весьма неуютную комнатенку. Подголовник кресла лоснился от касаний грязных волос, на полу лежал истертый коврик, а в мусорном ведре догнивал огрызок яблока. Единственное окно выходило на каменную стену, и следующие пять недель Рильке задыхался от этого вида. Что еще хуже, здание напротив десятками окон, «словно глазами», таращилось сквозь занавески на его комнату.
Разложив ровными рядами письменные принадлежности, Рильке зажег фитиль керосиновой лампы. Затем устроился в глубоком кресле, которое идеально подходило согнутому усталостью человеку, и пустился в размышления о том, куда его привела жизнь.
В понедельник 1 сентября, около трех пополудни, Рильке покинул гостиницу, неспешно прошелся вдоль Сены и вскоре уже был в Мраморном депо, где стал разыскивать Родена. Двор был неровный и неухоженный, скорее он походил на карьер, а по всему периметру тянулись комнатки-мастерские, ателье. Иногда на двери ателье «J» вывешивалась табличка, которая извещала посетителей: «Скульптор ушел в собор».