м. В издательства попали несколько сборников: письма к главному издателю в Дании вышли в 1927 году, а в 1928-м, одновременно с письмами к Родену, появились письма к биографу Морису Бетцу. В 1929-м издательство «Инсель-Ферлаг» издало переписку Рильке и Каппуса под названием «Письма к молодому поэту».
О Каппусе известно немного, поскольку семья Рильке решила не включать его имя или его биографию в первую публикацию книги, хотя в дальнейшем некоторые издания предваряло его вводное слово. Неясно также и почему Рильке поддерживал переписку с незнакомцем, который ничего не мог ему дать. Однако судя по тому, что некоторые письма обращены Рильке будто к себе в юности, нет сомнений в том, что он сочувствует молодому поэту и товарищу по «бесконечной жуткой каторге» военного училища.
Куда важнее, однако, своевременность писем Каппуса. Он написал Рильке в то время, когда поэт искал свою точку опоры в Париже, и нашел – в лице Родена, – поэтому оценил желание другого найти свое место. Деревянный Пиноккио стал «настоящим мальчиком», как только отец разглядел его доброту; молодые художники находят опору, когда видят свое отражение в глазах наставника.
В то время Рильке сам был крайне наивным, но Каппус негласно возвел его в свои учителя, и Рильке серьезно отнесся к такой ответственности. Он писал Каппусу письма важным тоном, на который осмелится только новичок – примерять одежды учителя и проверять, как они сидят. Но Рильке знал, что не вправе давать советов о творчестве: «Я написал одиннадцать или двенадцать книг, но почти ничего за них не получил, заплатили же и вовсе только за четыре».
Если суммировать, Рильке не стал давать Каппусу советов о деятельности поэта – он стал рассказывать о поэтической жизни. Этого он ждал от Родена, и с тех пор письма к Каппусу станут для него чем-то вроде полевых заметок.
Глава 8
Через два дня после того, как Паула Беккер заявила, что Рильке и Вестхоф следует на время расстаться, Рильке именно так и поступил. Он еще не оправился после сильного приступа лихорадки и решил, что изношенное зимой тело излечит только Средиземное море. Клара осталась в Париже, чтобы закончить работу, а Рильке, получив немного денег от отца, сел на переполненный поезд до Тосканы, завернулся в верблюжий плед и всю дорогу дрожал.
Поэт остановился на фешенебельном прибрежном курорте Виареджо у подножья мраморных гор вблизи городка Каррара. Он тут же нарядился в красно-черный полосатый купальный костюм и с томиком «Нильс Люне» отправился босиком бродить по песчаному пляжу. Мягкий песок и солнце обычно питали Рильке живительной силой, но не в этот раз. Море казалось уныло гладким, а соленый воздух вызывал жажду. Столики в ресторанах были, к сожалению, круглыми, а не квадратными. А хуже всего, что вокруг повсюду звучала немецкая речь.
Хотя Рильке прятался за французскими газетами, официанты все равно принимали заказы на немецком. Молодожены за соседним столиком ворковали по-немецки. В отдалении громко болтали приезжие. «Я густо очерчивал свое одиночество, но – безуспешно», – писал Рильке жене.
Казалось, будто за ним повсюду следует семья. Немецкий был оружием гордыни, с помощью которого мать возносилась над чехами, и языком военного правительства, раздавившего отцовскую гордость. Для самого Рильке немецкий был языком обидчиков и символом незаслуженного превосходства. На обеды он стал все чаще уединяться в собственном номере.
Не в силах сосредоточиться на чтении, в апреле Рильке написал два письма молодому поэту Францу Каппусу. В то время Рильке старался ужиться с неуверенностью и даже пробовал восхвалять ее:
«Времени здесь нет, года ничего не значат, и десять лет – ничто. Художник не подсчитывает и не рассчитывает, а зреет подобно дереву, не подгоняя рост, и стойко переносит весенний шторм – в нем нет страха, что лето не наступит. Ведь оно придет. Но придет лишь к терпеливому», – писал поэт.
Подобным образом он однажды описал и Родена, как «затопленное собой» дерево, что «глубоко вырыло место для его сердца».
Неизвестно, нашел Каппус в этих словах утешение или нет, но самому Рильке они не помогли – он по-прежнему чувствовал себя ростком. Поэт посоветовал юному другу найти наставника и назвал тех, от кого получил больше всего знаний о творчестве:
«Глубине и бесконечности искусства я научился лишь у двоих: у величайшего писателя Йенса Петера Якобсена и Огюста Родена, скульптора, что не имеет себе равных среди всех ныне живущих художников».
Возможно, Каппусу хватило мудрости не сближаться с наставником. Выдающееся влияние Родена вдохновляло Рильке, но в то же время и бросало тень ничтожности на его творчество. Поэт боялся, что его работам не хватает вещественной силы прорицательного скульптора. «Меня мучает физическая боль от невозможности передать телесную форму», – писал Рильке. Стихами не заполнить выставки, а глагол не равен жесту.
Волнение, охватившее поэта, повторяло его детские ночные кошмары о чем-то «непомерно огромном, невыносимо тяжелом, запредельно близком». Потянулись дни без единого написанного слова. Он отдалился от дома и отдался на волю течению. Что дальше? Он представлял, как вернется к Вестхоф в Париж, но не знал, чем там займется. Возможно, возьмется за книгу о друге Родена художнике Эжене Каррьере, знаменитом своими задумчивыми портретами в размытых коричневых тонах.
До того как Рильке покинул Италию, вышла его тонкая книга о Родене. В ней не было сухой академической критики, которую Рильке осуждал в письмах Каппусу, вместо этого поэт смаковал творчество скульптора подобно вину, вдыхал ароматы и катал на языке, чтобы в полной мере раскрыть его словами, которые соответствовали театральности самих работ Родена. О «Вратах ада» Рильке написал так:
«Он создал тела, что всюду касаются друг друга, сплетаются так тесно, как сцепившиеся звери, и сливаются в один организм; тела, что слушают словно лица и вздымаются подобно рукам; цепочки, венки, побеги, тяжелые грозди – все это тела, в которых сладость греха рождается из корней боли».
Поскольку книгу Рильке писал главным образом, чтобы упражняться в искусстве наблюдения, в результате в ней раскрылся не только предмет изучения, но и сам автор.
«Ни одна другая книга его авторства, – писал Тобиас А. Райт в 1918 году во вступительной статье к собранию сочинений поэта, – не дает столь полного представления о мировоззрении Рильке в Жизни и Искусстве, как сравнительно небольшая монография об Огюсте Родене».
Практически в каждой критической статье о книге «Огюст Роден» отмечается восторженное отношение Рильке к скульптору: здесь и «восхищение», и «излишняя привязанность», и «сплошная чувствительность», и «восхваление».
«Это стихи в прозе. Степенный читатель увидит избыточность и напыщенность, но поэзия всегда строится на чрезмерности», – писала одна австрийская газета.
Рильке попросил жену лично передать Родену один экземпляр и письмо, где выразил сожаление, что наставник не может читать по-немецки. И клятвенно пообещал, что не в последний раз пишет о скульпторе.
«С этой тоненькой книгой Ваше творчество не покинет моих мыслей, – писал Рильке. – Отныне и навсегда я обязуюсь запечатлеть Ваше искусство в каждом своем творении, в каждой книге, которую осмелюсь закончить».
Поэт также сознался, что не может сосредоточиться с тех пор, как покинул Париж, и порой читает о Родене, чтоб «в шуме моря и ветра услышать голос» скульптора. Получив книгу и письмо, Роден ответил короткой запиской: «Премного благодарен за книгу, полученную от мадам Рильке». И выразил надежду, что монографию однажды переведут на французский.
После этого связь между скульптором и поэтом оборвалась.
С Тирренского моря надвигался шторм, и Рильке почувствовал знакомое беспокойство. День за днем погода повергала городок в «смятение и неистовство», небо затянулось серой пеленой. Поэт укрылся в своей гостиничной комнате и за одну уединенную неделю закончил третью часть «Часослова». Парижский смог и бетон окрасили тридцать два стиха под общим названием «О бедности и смерти» в темные оттенки, которые разительно отличались от идиллических ворпсведских настроений предыдущих двух частей.
В этой книге Рильке признал перемены в себе. Он возносит мольбу небу и призывает камень, под которым боялся погибнуть в детских кошмарах, но теперь это связано с невыносимым желанием обрести наставника:
Дай мне стеречь Твои просторы,
стоять и слушать камень Твой.
Многие стихи наполнены верой, что высшая сила способна выдавить творчество из поэта, как выдавливают сок из зерна, но таким переменам поэт радовался:
зато есть – Ты! – я в сумраке Твоём! —
простри же длань, свершись на мне рукою
Творческие излияния опустошили Рильке. Оконченная книга не возродила его, а лишила смысла жизни. В мае поэт вернулся в Париж, но не успел взяться за новую работу, как тут же вновь заболел. Рильке не работал, закончились заказы и у Вестхоф, и паре нечем стало платить за парижское жилье. И когда Генрих Фогелер пригласил супругов вернуться в Ворпсведе, они обреченно согласились. Пока Вестхоф готовила свою мастерскую к переезду, Рильке лежал в кровати и страдал о потере одиночества, которая неизбежно последует за возвращением в коммуну. Но потом решил, что переезд поможет сблизиться с Лу Андреас-Саломе. Два с половиной года он не позволял себе писать подруге, отношения с которой охладели после объявления о помолвке с Вестхоф. Но сейчас ему больше, чем когда-либо, требовалась помощь Лу. Вспомнив предостережение, написанное на обороте «последнего письма», Рильке решил, что «самый кошмарный час» настал.
В июне перед отъездом из Парижа поэт написал бывшей любовнице письмо. «Неделями я мечтал написать письмо, но не смел из страха поспешности», – признавался в нем Рильке. Теперь он возвращался в Германию и молил Андреас-Саломе увидеться хотя бы раз. Она перебралась в предместье Гёттингена, университетского городка на севере, где муж Лу получил должность профессора.