Скульптор неохотно отпустил секретаря, и в феврале тот отправился в Германию. В первом же университете, в Дюссельдорфе, поэта принимали с королевскими почестями. Но вскоре после приезда он получил сообщение о болезни отца, который, вероятно, уже мог не оправиться. Рильке не сорвался в Прагу, вместо этого он провел потрясающую лекцию в Дюссельдорфе, а затем отправился в Берлин. Он жаждал увидеть Андреас-Саломе и Вестхоф и впервые лично познакомить женщин. Встреча прошла прекрасно, и позже Рильке благодарил Андреас-Саломе за теплоту, с которой та отнеслась к его супруге.
Пока поэт развлекал аристократов, в Праге умирал его отец. Две недели спустя Рильке получил сообщение о его смерти, где указывалось, что об останках покойного позаботиться некому. Новости дошли до Родена, и тот немедленно отправил поэту телеграмму с соболезнованиями и предложил помочь с расходами в случае необходимости. Поэт добрался до Праги к бледному телу отца, возлежащему на подушках, чтобы организовать похороны. Он не желал, чтобы мать присоединилась к нему у могилы усопшего.
Под конец жизни Йозеф Рильке с печалью, но все-таки принял деятельность сына. Но поэт хранил убеждение, что отец был «совершенно не способен любить», и сам он, вероятно, унаследовал этот недостаток. Однако, возможно, неумение любить не было причиной, почему поэт тянул с возвращением в Прагу, – просто он старательно оттягивал встречу с тягостными воспоминаниями детства.
Он выдержал в городе всего несколько дней, а затем сел на поезд до Парижа.
В Мёдоне его ждало новое тяжелое испытание. Учитель лежал под грудой одеял в своей кровати красного дерева, сраженный лихорадкой. Скульптор редко болел, но если болезнь все-таки добиралась до него, то совершенно сбивала с ног. Он также оплакивал свою потерю – в том месяце от рака гортани умер дорогой друг скульптора, Эжен Каррьер. Каррьер не просто был одним из первых почитателей творчества Родена, он также возглавлял комиссию, которая решила установить «Мыслителя» в Пантеоне.
Но за несколько недель до торжественного открытия ситуация внезапно переменилась. В феврале, вскоре после отъезда Рильке, усилились враждебные настроения в сторону «Мыслителя», и проект оказался на грани срыва. Критики, выступавшие против установки, заявляли, что статуя, «смысл которой ниже пояса», как отзывался о ней писатель Жозеф Пеладан, не заслуживает места в Пантеоне. Макс Нордау, ученик доктора Шарко и автор книги о дегенеративном искусстве, осмеял статую, увидев в ней «зверское лицо, узкий одутловатый лоб и мрачный, как полночь, взгляд».
Один хулиган даже перебрался через забор Пантеона и с топором ринулся на временную гипсовую копию «Мыслителя». Когда его схватила полиция, он кричал: «Я отомщу! Вернусь и отомщу!» Вандала увели, но выяснилось, что он душевно не здоров и в позе «Мыслителя» бедняге почудилась насмешка над тем, как он ест кабачки. И хотя это жестокое нападение не относилось лично к Родену, оно все же сразило скульптора.
Над Роденом повисла и другая угроза общественного скандала, едва не лишившая скульптора остатков душевного здоровья. В то время скульптор относился ко всему с болезненным подозрением и когда получил посылку от неизвестного отправителя, тут же закопал ее в саду, уверенный, что в ней бомба. Некоторое время спустя Роден получил письмо от старого приятеля, в котором тот интересовался, понравился ли скульптору греческий мед.
Собственные переживания Рильке отошли на задний план, и поэт ринулся на выручку учителю. Он не смел оставить осажденного учителя, когда тот стал так уязвим, полагая, что «сейчас, больше чем когда-либо, ему требуется поддержка, даже незначительная». Роден не имел понятие о растущей славе ученика за границей и о том, каким спросом стали пользоваться его работы.
Некоторое время Рильке поддерживал шаткий баланс, но в апреле случился раскол, и все рухнуло. В том месяце ирландский драматург Джордж Бернард Шоу заказал Родену бюст. Писатель, которому тогда было сорок девять, захотел свой портрет, «пока расцвет не остался далеко позади». Славу Шоу как театрального критика, пишущего статьи для «Сатердей Ревью», вытесняла известность драматурга, писателя сатирических моралите, которые постоянно ставили в лондонском театре «Ройал-корт», в том числе и последнюю комедийную пьесу «Майор Барбара». Шоу был социалистом и вегетарианцем, его пьесы насыщены страстными политическими сообщениями, приправленные живым остроумием.
Роден не говорил по-английский и не желал учиться, к тому же работы Шоу не читал. В то время скульптор все еще оправлялся после тяжелой лихорадки и потому пригласил писателя в Мёдон вместо более удобной парижской студии, где Шоу должен был двенадцать раз позировать. Писатель согласился и заплатил за бронзовый бюст двенадцать тысяч франков. Нужно быть «изумительным простофилей», говорил он, чтобы заказать бюст другому скульптору.
Но Шоу и представить не мог, какой ужас ему предстоит пережить. В первую встречу Роден большим металлическим циркулем измерил голову писателя от огненно-рыжей макушки до кончика раздвоенной бороды. Затем он вылепил лицо писателя в шестнадцати разных профилях. И когда Шоу уже решил было, что его исследовали со всех возможных сторон, Роден велел ему лечь на кушетку, чтобы уловить детали на макушке и ниже подбородка. Когда Родена удовлетворила основная форма, он погрузился в изучение деталей.
Драматурга заворожила дотошность Родена в деталях, и под впечатлением от работы скульптора он написал в 1912 году знаменитое эссе:
«За первые пятнадцать минут, придавая куску глины лишь отдаленное напоминание человека, он создал настоль живой черновик бюста, что я готов был тут же его забрать и освободить скульптора от дальнейших работ… Затем этот черновик обрел точно переданные черты во всем их живом отображении. После изображение таинственным образом вновь вернулось в колыбель христианского искусства, и мне вновь захотелось сказать: “Ради всего святого, остановитесь и отдайте мне этот образец византийского искусства!” Следом, к моему ужасу, портрет приобрел мягкие черты изящного искусства восемнадцатого века. Через день сменился век, и бюст обрел явственный отпечаток Родена – живая голова, прообраз которой покоится на моих плечах. Эту работу следует изучать эмбриологу, а не эстету. Руки Родена творят не как руки скульптора, а как руки самой Жизни».
Вероятно, долгими часами позируя Родену, драматург впервые полюбил его работы. Через пару лет Шоу перепишет греческий миф о Пигмалионе, художнике, который влюбился в собственное творение, но напишет его с точки зрения самого творения. Шоу даст творению имя Элиза Дулиттл.
Несмотря на то что Шоу восхищало творчество Родена, мужчины были полными противоположностями. Шоу был веселым рассказчиком, Роден же был практически лишен чувства юмора, и особенно остро это проявлялось в те дни. Драматург лишь однажды видел скульптора смеющимся, когда скормил Капу, собаке Родена, половину своего десерта.
Шоу не воспринимал жизнь серьезно, и потому строгость Родена все больше занимала драматурга. Он сидел на детском стульчике и с трудом сдерживал смех, когда Роден, размешивая воду с клеем, не заметил, как заляпал стоящего сзади человека. С «неописуемым удовольствием» наблюдал драматург, как скульптор срезает сгибы лопаткой, а затем леской срезает голову и невозмутимо отставляет ее в сторону.
Попытки Шоу шутить на ломаном французском не облегчали взаимодействие. Однажды Родена спросили, о чем они говорят во время сеансов позирования, и он ответил: «Месье Шоу не говорит по-французски, но ведет себя вызывающе и этим производит впечатление». С английским у Родена дела обстояли еще хуже, и он смущал слушателей, когда произносил фамилию драматурга: «Бернар Шув».
Рильке знал об английской литературе не больше Родена, но полагал Шоу весьма интересным гостем. Он считал, что Шоу так же умен, как Оскар Уайльд, но без всякой претенциозности. А когда позирование растянулось на три недели, Шоу произвел впечатление прилежного натурщика. Вся его фигура выражала нацеленность и решимость, стоя, он походил на колонну, выдерживающую больше собственного веса. И вскоре в послеполуденные часы Шоу уже вел разговоры с поэтом, а не скульптором.
Рильке размышлял о том, чтобы написать следующую работу о Шоу. Он написал письмо издателю драматурга, в котором хвалил Шоу за изумительное и деятельное позирование. «Редко натурщик оказывает такую помощь при создании своей копии», – писал Рильке. И попросил выслать несколько книг драматурга, чтобы изучить их.
Наконец весной Роден получил новости, которые улучшили его настроение. Выдающиеся художники, политики и президент общества «Мужчин и Букв», которое ранее отвергло «Памятник Бальзаку», выступили в защиту «Мыслителя». Они сумели пересилить критиков, и 21 апреля статую официально открыли.
За открытием Рильке наблюдал с Шоу и женой скульптора. Министр искусства Анри Дюжарден-Бомец приветствовал «Мыслителя» и Родена высокопарной речью. После стольких лет гонений «поистине творческий художник, которым руководит сострадание и твердые убеждения, наконец может мирно работать в свете вселенского обожания».
Во время празднования к ним присоединился друг Шоу фотограф Элвин Лэнгдон Коберн, который приехал из Лондона, чтобы сделать снимки Родена. Шоу, сам фотограф-любитель, привез с собой в Мёдон камеру, Роден заметил ее и разрешил себя свободно фотографировать. В Мёдоне Шоу сделал один снимок Рильке – поэт облокотился о каменные перила, веки его набухли, и весь вид выражал усталость. Но Шоу не решился сам делать снимки Родена, а убедил Коберна сфотографировать скульптора: «Ему не понравилась еще ни одна собственная фотография: Стейхен правильно решил снимать лишь силуэт. Другую такую грандиозную фигуру тебе не найти, уверяю – все твои прежние модели годятся лишь, чтобы добавлять желатин в эмульсию для негативов».
Коберн ухватился за такую возможность. За несколько дней он сделал десятки снимков самого скульптора, его работ, и даже одну совместную фотографию Шоу и Родена по обе стороны от незаконченного бюста. Шоу не преувеличивал описание Родена, решил Коберн: «Он похож на древнего патриарха или проповедника».