Глава 13
Известие о кончине Беккер застало Рильке в Италии, куда он отправился отдохнуть после чтений, а заодно и навестить новую возлюбленную, Мими Романелли. Но уже десять дней спустя он собрал чемодан и вернулся в Германию. Встретив в кругу семьи Рождество, он провел дома еще два месяца. Жестокий грипп на месяц приковал его к постели, и все это время за ним ухаживала Вестхоф – неизвестно, как он уговорил ее на это, учитывая, что их брак давно уже оставался таковым только на бумаге. Рильке даже повесил в доме портрет Романелли, а Вестхоф, по-видимому, признала, что та очень красива.
Едва поправившись, Рильке снова устремился в Италию, но обнаружил, что его тяга к Романелли почти остыла, зато тоска по Парижу разгорелась с новой силой. Два месяца он колесил по всей стране, храня упорное молчание о смерти Беккер. Только через год его чувство вины выйдет наружу стихами.
В Париж поэт вернулся 1 мая 1908 года, но не поехал в отель на рю Кассет, где останавливался с Беккер. Вместо этого он снял крошечную комнату у друга на Монпарнасе, рю Кампань-Премьер. «Едва ли три шага в ширину и столько же в длину», его каморка не шла ни в какое сравнение с королевскими апартаментами Вестхоф в «Отеле Бирон», но в данный момент его устраивало и это.
Роден еще дважды приглашал Рильке пожить в его прежней комнате в Мёдоне, но поэт проявлял все меньше и меньше склонности к заточению под крылом мэтра. Коттедж, когда-то так им любимый, теперь стал казаться ему клеткой. И хотя он больше не испытывал горечи из-за того, как бывший работодатель обошелся с ним в свое время, что-то переменилось в натуре поэта. Его стала смущать его подчиненная позиция по отношению к Родену, а позднее он и вовсе отказывался признать, что был когда-то его секретарем. Когда историк литературы Альфред Шайер спросил его однажды о том, кто оказал на него наибольше влияние в годы становления как поэта, Рильке упорно ниспровергал «слух» о своей прежней работе у скульптора, говоря, что «это не более чем живучая легенда», возникшая из того факта, что когда-то он «временно, всего пять месяцев (!)» помогал Родену с корреспонденцией. А познакомился и сблизился он со скульптором, как его ученик, подчеркивал Рильке.
Рильке вежливо отклонил приглашение Родена пожить у того в Мёдоне, сообщая в письме, что сильно отстал в работе и вынужден проводить время взаперти. Однако он будет рад новой встрече и готов назначить ее на ближайшее будущее, добавил он. Слова поэта были не простой отговоркой – издатель действительно ждал от него сборник «Новые стихотворения» к концу лета.
Но Роден намека не понял и в тот же день написал: «Приезжайте в Мёдон завтра днем, если можете».
Целых три месяца прошло, прежде чем Рильке ответил, что все еще сидит дома «плотно, как орех в своей скорлупе». И снова Роден ответил мгновенно: он рад узнать, что Рильке работает с таким энтузиазмом, но разве нельзя ему ненадолго оторваться и приехать к нему пообедать как-нибудь в воскресенье? «Так приятно будет видеть вас, говорить с вами, показать вам древности», – писал Роден. Однажды он даже сам заехал к поэту, но, не застав его дома, оставил ему в подарок корзинку фруктов.
Видимо, Родену было одиноко. За годы, что он провел в Мёдоне, Париж превратился в город Мулен Руж, эстрадных комиков и голубых борделей. Круглые сутки электрические фонари горели на улицах, затмевая солнечный свет, который раньше бликами падал на мостовые и пешеходов, пробиваясь сквозь густые кроны деревьев, вдохновляя предшествующее поколение импрессионистов. Пикассо и другие молодые эмигранты заселяли Монмартр, формируя на будущее неразрывную связь между арт-сценой и ее ночным окружением.
Однажды Роден в компании Ван Гога, Гогена и Тулуз-Лотрека предпринял вылазку на ночной Монмартр. Табачный дым, как туман, стлался под потолком полуподвального кабаре. Пьяные спали сидя, уронив на столы головы, и лишь порывы надушенного ветра, которые поднимали в помещении юбки танцовщиц, отплясывающих канкан, заставляли их встрепенуться. Роден признался, что орущая толпа «очень испугала» его. Женщины с их непомерно глубокими вырезами, ярко нарумяненными щеками и этажерками из локонов на голове показались ему чересчур вульгарными, мужчины, транжирящие время и деньги, привели в ужас.
Запечатлеть сомнительные радости богемной жизни в искусстве Роден предоставил младшему из их тогдашней компании, Тулуз-Лотреку. Много лет подряд Лотрек рисовал на стенах кабаков стремительные карикатуры на их развратных и распущенных завсегдатаев. В одной он запечатлел и Родена: старик в пальто, нахохлился, борода торчком.
Роден чувствовал себя в своей тарелке, проводя субботу за чаем у Моне в Живерни или на берегу пруда в Мёдоне. Вот тогда-то ему и стало не хватать Рильке и их былых бесед.
Воссоединению двух друзей способствовала жена Рильке, сама того не ведая. В конце лета она решила погостить у подруги в Ганновере и разрешила мужу занять на время ее отсутствия студию в «Отеле Бирон». В конце августа Рильке переехал в ее овальный зал с недосягаемо-высоким потолком и даже снял вторую комнату, с террасой и выходом в сад. Хотя это удовольствие ежемесячно обходилось ему на пятьсот франков дороже, чем он мог позволить себе в то время, он надеялся на скорый гонорар от «Новых стихотворений» и утверждал, что начало новой работы требует перемены воздуха.
Всего несколькими штрихами он превратил студию в кусочек Богемии посреди Парижа. На столе у него стояли цветы и фрукты, ветерок из распахнутых окон разносил по комнатам их сладкие ароматы. В одном углу он поставил бюст работы Вестхоф, а украшением остальному пространству выбрал солнечный свет, который сияющими полотнами падал в обширные окна. Когда Роден узнал, что Рильке не на что купить письменный стол, то прислал ему большой стол из дуба, который поэт поставил у открытого окна и обещал превратить в «обширную плодородную долину», где будут всходить ростки его «Новых стихотворений». В свою очередь, Рильке преподнес Родену деревянную фигурку Христофора, мускулистого святого, изображенного в момент перенесения им мальчика-Христа через реку. «Это Роден, несущий на плечах бремя своего труда, в котором заключен мир», – сказал о нем Рильке.
Друг Рильке, граф Гарри Кесслер, навестил поэта в этом чудном жилище и сказал, что оно делает его похожим на сухопарую старую деву. Комната вся пропахла яблоками, «как старый деревенский дом». Но Рильке знал, что в Париже есть человек, способный по достоинству оценить прелесть его почти сельского уединения.
«Вы должны увидеть прекрасную комнату и дом, в котором я обитаю с нынешнего утра, – написал Рильке Родену в день своего переезда. – Три огромных окна-эркера смотрят в заброшенный сад, где время от времени можно видеть кроликов, беззаботно скачущих через шпалеры, как на старинных гобеленах».
Не прошло и двух дней, как Роден явился, чтобы своими глазами увидеть это место. Встретившись, старые друзья проговорили несколько часов. Они пришли к обоюдному согласию в том, что Бетховен был самым бесстрашным из всех когда-либо живших композиторов, и Рильке даже прочитал Родену наизусть свою любимую цитату из тех времен, когда композитор терял слух и его посещали мысли о самоубийстве: «Нет у меня друзей, я живу в одиночестве, сам с собой; но я точно знаю, что Бог ближе ко мне, чем к иным в моем искусстве, я без страха иду рядом с тем, кого я всегда принимал и понимал; не боюсь я и за свою музыку, которой не может быть уготована злая судьба; тот, кому она станет ясна, избавится от всех несчастий, загромождающих путь другим».
Роден не только с удовольствием выслушал цитату из уст Рильке, оказалось, что он и сам ее уже знает. Кто-то прислал ее Родену, желая поддержать его во время l’affaire Balzac[8].
Обсудили они, не в первый уже раз, и роль женщины в жизни художника, поспорили о том, возможна ли любовь без обмана. Здесь их взгляды резко разошлись, причем Рильке – впервые в жизни – не согласился с Роденом. Скульптор считал, что женщина подавляет в мужчине творческое начало, но, словно хорошее вино, питает его как мужчину. Рильке счел такую логику глубоко ущербной. Для него способность мужчины поддерживать серьезные отношения с женщиной в чем-то кроме секса всегда была признаком взрослости и мужественности. А думать о женщине исключительно в терминах потребления и удовольствия казалось ему проявлением незрелости, детства.
Роден считал женщин коварными по самой своей природе, ищущими лишь одного: как бы «охомутать мужчину». Рильке пытался убедить Родена в том, что он знал немало женщин, стремившихся к чему-то большему, нежели просто брак. Но он понимал, что переубедить старика ему не удастся. Роден был упрямо привязан к прошлому, «опутан ритуалами, ставшими для него традицией, и, хотя они не предназначены для нас, но для культа его души они были необходимы, чтобы сформировать его таким, какой он есть», написал Рильке Кларе Вестхоф сразу после ухода его старшего друга.
Разумеется, и феминизм самого Рильке не был лишен некоторого двуличия, учитывая, что в их браке именно жена носила «хомут» материнских обязанностей, которые возложил на нее супруг. Возможно, Рильке и сам осознавал это противоречие, поскольку в письме к Кларе особо подчеркивал, что рассказал Родену о многих своих знакомых женщинах из Северной Европы, вполне независимых и самодостаточных, – косвенный комплимент его немке-жене, которая, как он надеялся, рано или поздно научится видеть в привычно преодолеваемых ею бытовых тяготах проявление собственной силы, а не его слабости.
Несмотря на некоторую непоследовательность во взглядах Рильке на женский вопрос, смерть Беккер вновь пробудила в нем сочувствие к женщинам, в особенности к художницам. Жалобы Родена казались теперь Рильке поверхностными в сравнении с теми жертвами, на которые шли женщины всякий раз, рожая детей. Да, в свое время Роден предпочел искусство «жизни», то есть отказался от определенных материальных благ в пользу творчества, но он, по крайней мере, был свободен, делая свой выбор.