В посвященном ему стихотворении Рильке пытается вообразить то, что могло бы побудить молодого поэта остаться в живых. Если бы юноша прожил достаточно и успел испытать то, что испытал он, Рильке, общаясь с Роденом. Если бы он познал радость труда и собственного рабочего места, «где люди работают молотом, и день достигает простой реальности…» Тогда он, возможно, понял бы тот урок, который Рильке усвоил в Париже: что язык – это не тот инструмент, который «сообщает, где болит», но тот, который помогает строить что-то из боли.
Изгнав Беккер, Рильке смог вернуться к рутинной работе – вычитке заключительного черновика «Новых стихотворений». Рильке очень много трудился в первые месяцы своего пребывания в «Отеле Бирон», и неудивительно, что Кокто его даже не заметил. Единственным человеком, с которым он виделся тогда, был Роден, который время от времени заходил к нему со словами поддержки. Радуйтесь своему одиночеству, говорил он, оно и есть абсолютное счастье. Однажды он сказал Рильке, что в сравнении с поэтом, который рисует словами правду, все остальные писатели – пустые мазилки.
Закончив «Реквием», Рильке завершил и «Новые стихотворения». Конечно, этот сборник вряд ли можно считать самым значительным достижением поэта, но именно он обозначил его решительный отход от прежнего курса и неизменное намерение следовать в новом направлении. Как явствует из названия, книга совсем не похожа на прежнего Рильке. В сухой, несентиментальной прозе он создал портреты странных объектов, совершенно не похожих на людей: червей, открытых ран, животных. Как кубизм в живописи, так стихи Рильке в поэзии ломали прежнее представление о том, что заслуживает центрального места в искусстве, а что может являться лишь фоном, и рассматривали новые объекты со всех мыслимых точек зрения.
В «Новых стихотворениях», или «вещественных стихах», как называл их сам Рильке, люди исчезают почти полностью. Да и предметы, о которых идет речь, нередко отступают на задний план или появляются лишь как негативное пространство. Поэт заштриховывает все, что окружает предмет, оставляя лишь его контур и выводя его, таким образом, в центр. Так, стихотворение о лебеде в такой же степени можно считать и описанием воды, по которой он плывет, и размышлением об умирании: «оттолкнуться, не чувствовать больше / твердой почвы, на которой мы стоим изо дня в день».
Сборник разделил критиков Рильке на два лагеря. Многие немцы-почитатели его ранней поэзии были уязвлены разрывом с традицией романтической лирики. Венцы большей частью приветствовали эмоциональную отрешенность новых стихов, присущую fin de siècle[9]. Но, пока критики спорили, к какой поэтической школе отнести Рильке – к немецкой, австрийской или богемской, – он всем утер нос, посвятив книгу французу: A mon grand Ami Auguste Rodin[10].
А когда его издатель предложил ему хотя бы перевести эпиграф на немецкий, чтобы он соответствовал всей остальной книге, поэт отказался наотрез и оставил посвящение на родном для Родена французском. Слова учителя – travailler, toujours travailler, «трудиться, неустанно трудиться» – призывом звучали в его ушах, и результатом стал самый плодотворный пока период за всю его поэтическую карьеру. Какие бы разногласия не возникали между ними в дальнейшем, Рильке всегда будет благодарен Родену за этот опыт.
Больше того, пример Родена послужил ему образцом для собственного творчества. «Проза хочет строиться, как собор; в ней ты остаешься без имени, без амбиций, без помощи: один среди лесов, наедине с собственной совестью, – писал Рильке Родену в новом году, вскоре после публикации его книги. – Другому мне пришлось бы объяснять, что это значит. Но вы, мой верный и единственный друг, вы поймете меня правильно».
Не успев еще порадоваться завершению работы над «Новыми стихотворениями», Рильке пустился в новый труд. Дав себе зарок исчерпать до дна ту творческую лихорадку, которая началась с создания «Реквиема», поэт в январе 1909 года сообщает своему издателю, что отныне будет посвящать каждый день работе над «Мальте». Ничего, что для этого ему придется запереться в своей комнате «Отеля Бирон» и принимать пищу «через окошко в двери, как узнику», писал он. Он ни с кем не будет видеться и никуда не поедет до тех пор, пока не закончит книгу летом.
Однако данное обещание почти сразу пришлось взять назад. Оказалось, что Лу Андреас-Саломе, Клара Вестхоф и его итальянская пассия Мими Романелли – три главные женщины его жизни в то время – собрались в мае в Париж.
Встреча Вестхоф и Романелли прошла, по-видимому, без эксцессов, хотя Рильке почти ничего не писал об этом, возможно, из-за Андреас-Саломе, которая по-прежнему затмевала для него все и вся на свете. Он очень старался оказать ей такой прием, который произвел бы впечатление на нее, а не наоборот, как обычно бывало между ними. Вот почему, когда она приехала к нему в «Отель Бирон», он повел ее вниз, знакомиться с Роденом. День они провели в комнатах скульптора на первом этаже, где стеклянные двери в сад были распахнуты настежь, впуская в дом ароматы буйного весеннего цветения.
Роден рассказал Саломе – он настолько погрузился в работу в последнее время, что стал принимать свои статуи за живых людей. Грань между вымышленным и реальным вообще всегда была для него трудноуловима. По его словам, именно потому, что он «не прожил до конца свое детство», а сбежал от него, ему пришлось научиться «подставлять на его место плоды вымысла».
Еще Рильке сводил Андреас-Саломе в мастерскую к Вестхоф, а затем повез ее в Мёдон, в тамошнюю студию Родена. Вернувшись домой, в Германию, она написала Рильке, насколько значимым для нее был этот визит. Она писала, что, будь у нее возможность смотреть на какую-либо вещь сколь угодно долго, то этой вещью был бы роденовский «Бальзак», стоящий на лужайке посреди клевера, каким она видела его в тот день в Мёдоне. В том же письме она повторила свой прочувствованный комплимент Кларе Вестхоф: «Она даже не догадывается о том, как сильно я ее полюбила».
Гостьи Рильке разъехались, и можно было возвращаться к работе, но тут поэт почувствовал знакомое недомогание. Болезнь стала для него настолько привычным состоянием, что «даже сейчас мои лучшие моменты – это когда я иду на поправку», писал он в то лето. Однако на этот раз симптомы были даже хуже, чем его обычный грипп. Мышцы лба сводило судорогой, которая сползала по щекам вниз, сковывая язык, гортань и пищевод.
В сентябре он отправился в Шварцвальд, очищаться водой из минеральных источников и принимать воздушные ванны с ароматами хвои. Когда это не помогло, он поехал в Прованс, где утешался пасторальными пейзажами с овцами, жующими на пастбищах тимьян. Поэт не знал, чем именно он болен, но имя его недуга могло быть «Мальте». Целых семь лет этот персонаж рос в нем, подобно опухоли. Другие замыслы приходили, завершались и уходили, но этот черный человек все время был с ним рядом, куда бы Рильке ни поехал, в любой стране он преследовал его, возникая на клочках бумаги, вырванных из дневников страницах, в письмах. И вот, наконец, этот воображаемый поэт преградил Рильке дорогу, требуя, чтобы его сделали реальным. Обойти преграду было никак нельзя, оставалось только шагнуть сквозь нее.
В ту осень Рильке, наконец, заперся в комнате «Отеля Бирон», наедине с бумагой и сквозняками, как и планировал. Он даже пропустил сентябрьское открытие памятника Виктору Гюго в Пале-Рояль. Когда месяц спустя в Париж навестить Рильке заехал граф Кесслер, он нашел его больным и трясущимся в лихорадке. «Казалось, что он с головы до ног облеплен паутиной». Рильке был занят тем, что сводил разрозненные фрагменты новой книги, пытаясь придать рукописи связность.
Создавая «Новые стихотворения», он чувствовал, что перед ним стоит строго определенная задача, такая, «которой я уверенно и ясно отвечал чистым достижением». «Мальте» оказался куда более сложным и неупорядоченным предприятием. Поэт вплотную сошелся со своим двойником, и двойник пока выигрывал в этой схватке. Плод поэтического воображения оказался «бесконечно сильнее» самого поэта. Чтобы проникнуть в сознание своего персонажа, Рильке пришлось снова свести знакомство с тем безумием, которое водило его пером в процессе создания «Реквиема». Он должен был переболеть болезнью Мальте и, если на то пошло, умереть его смертью, чтобы понять его по-настоящему.
Задача, стоявшая перед ним тогда, казалась Рильке настолько недостижимой, что он утешался мыслью о том, чтобы вообще оставить писательство. Впервые в жизни Рильке всерьез усомнился в своих способностях как автора. Но как раз тогда ему недоставало сил даже двигаться, не только работать. Когда ему писалось, то его мысли неслись вперед так стремительно, что перо едва поспевало за ними. Теперь, когда он был болен, проходили дни, когда он не писал ни слова.
Рильке и «бедняга Мальте», как называл его автор, забуксовали. Не зная, к какому финалу придет судьба придуманного им поэта, Рильке обдумывал два возможных варианта, и оба он считал трагическими: убить Мальте или заставить его принять христианство. Первый он отверг и написал концовку, где Мальте ищет спасения в вере после встречи с Толстым, кто, как Рильке знал по собственному неприятном опыту встречи с писателем, в конце жизни сделался глубоко религиозен.
Воплощая на бумаге нечто вроде фантазии-отмщения былому герою, Рильке сводит своего протагониста с Толстым, после чего вкладывает в его сознание мысль о том, что религиозность русского писателя может быть результатом его неудачи как автора. Потерпев неудачу в изобретении собственного бога, Толстой вынужден был смириться с суррогатным богом христианства. Как сказал однажды сам Рильке: «Религия – это искусство не артистических натур».
Но, помучившись с разными вариантами такой концовки, Рильке все же отверг и ее, заразившись вдохновением от другого автора. Рильке мало читал в те дни, пока кто-то из знакомых не подарил ему экземпляр «Тесных врат», новейшего романа Андре Жида, от которого поэт не мог оторваться до тех пор, пока не перевернул последнюю страницу. Притча о неудаче любви и веры привела поэта к выводу, что Жид совсем не похож на других французов. Он неизбито и точно писал о «самой великой задаче любви, которую никто из нас не смог исполнить».