Рильке запоем стал читать другие книги Жида, пока не натолкнулся на рассказ «Возвращение блудного сына». Жид изменил концовку библейской притчи, у него молодой человек возвращается домой, к отцу, не из раскаяния или чувства долга, а потому, что его любопытство полностью удовлетворено.
«Я искал не счастья», – говорит блудный сын Жида матери.
«Чего же ты искал?» – спрашивает она.
«Я искал… себя».
Рассказ Жида начинается ровно там, где заканчивается библейская история, и это навело Рильке на мысль о том, чтобы написать свое окончание сюжета. Но, прежде чем засесть за эту работу, следовало определиться с тем, где это можно будет сделать.
Почти все постояльцы «Отеля Бирон» игнорировали надпись «Продается», которая висела на двери особняка с лета, но в декабре владельцы недвижимости объявили о своих планах продать особняк. Неизбежность изгнания сделалась очевидной.
Рильке прочесывал свою записную книжку с именами возможных покровителей в поисках того, кто мог бы ссудить его деньгами или предложить погостить в доме у моря. Долго искать ему не пришлось – в том же месяце его внезапно посетил ангел-хранитель.
Княгиня Мария фон Турн-унд-Таксис была одной из самых высокопоставленных женщин австро-венгерской империи. Вряд ли ей нужно было извиняться перед Рильке за то, что она осмелилась написать ему письмо, не будучи официально с ним знакомой, но она все же извинилась и объяснила, что она в Париже проездом и так восхищена его творчеством, что хотела бы встретиться с ним за чаем в понедельник в пять часов вечера. Если он согласен, то к ним присоединится ее подруга-поэтесса, графиня Анна де Ноай.
Рильке был не из тех, кто отказывает знатным дамам, второго приглашения он не ждал. С творчеством Ноай он тоже был знаком, еще два года назад он написал похвальную рецензию на ее стихи. В тот же день Рильке ответил княгине согласием, сожалея лишь о том, что был лишен возможности сделать это раньше. Его желание видеть Турн-унд-Таксис было «насущным и безотлагательным».
Когда на следующей неделе Рильке вошел в отель «Ливерпуль», Ноай, завидев его, крикнула на весь холл: «Герр Рильке, что вы думаете о любви и что вы думаете о смерти?» Такое приветствие наверняка должно было покоробить поэта, который никогда не говорил о подобных предметах всуе, как о пустяках. Не по вкусу были ему и разного рода противостояния и эмоциональные выплески. Тем не менее он, видимо, нашел ответ, который удовлетворил графиню, потому что их разговор продолжался два часа.
Рильке легко очаровывал дам из высшего общества – помогал детский опыт общения с матерью, притворявшейся аристократкой. С годами в нем развилась обостренная чувствительность к этикету, или то, что Андреас-Саломе назвала однажды его «изысканной надменностью». Еще мальчиком он всегда вел себя как истинный джентльмен, никогда не забывая о манерах и пользуясь словами, смысла которых не понимал. За всю жизнь он мало к кому обращался на «ты», и никогда, ни при каких обстоятельствах, не употреблял бранных слов.
Первая же беседа с поэтом произвела на княгиню большое впечатление. Он был исключительно мягок в общении, а его учтивость только подчеркивала незаурядность его личности. Неудивительно, что их встреча принесла желательный для Рильке результат – княгиня надолго превратилась в его верную и щедрую патронессу. Впрочем, их отношения носили обоюдовыгодный характер, ведь Рильке не просто с благодарностью принимал деньги и приглашения своих попечителей – обычно он поддерживал с ними эмоциональную связь, которая в случае с княгиней оказалась особенно глубока.
Конечно, сторонним наблюдателям отношения Рильке с патронами представлялись вовсе не такими искренними, уже хотя бы потому, что его порхание из одного замка в другой у многих коллег по цеху вызывало раздражение и зависть. «Все бабы Рильке наверняка были настоящими ведьмами, не исключая тех княгинь и графинь, с которыми этот австрийский сноб вел переписку», – высказался о нем немецкий писатель Томас Манн.
Умение Рильке приспосабливаться не прошло незамеченным и для самой княгини фон Турн-унд-Таксис. Вот что она писала об их первой встрече: «Полагаю, поэт сразу ощутил ту большую симпатию, которую я к нему испытывала, и знал, что может на нее рассчитывать». Однако это ничуть не уменьшило ее щедрость. Встреча завершилась тем, что она пригласила Рильке погостить в свой прославленный замок у моря. Замок Дуино знаменит тем, что в его стенах из века в век находили приют итальянские художники и интеллектуалы, начиная с Петрарки, который погребен неподалеку, и Данте, который, как считается, именно здесь создал часть «Божественной комедии» после изгнания из Флоренции.
На следующий день Рильке послал княгине розы и письмо, в котором благодарил ее светлость за очаровательно проведенный вечер и великодушное приглашение. По всей видимости, он уже предчувствовал, что замок Дуино даст ему не только желанную передышку, но и избавит от необходимости наблюдать агонию «Отеля Бирон».
Глава 14
Втайне Рильке даже приветствовал перспективу скорого расселения. По крайней мере, теперь у него появился предлог для того, чтобы покинуть место, где за прошлый год он пережил столько страданий. Болезни, траур по Беккер, изнуряющая битва с Мальте – даже его вера в Родена и та пошатнулась за время, проведенное им в «Отеле Бирон».
«Он хочет отказаться от своих комнат. Они накопили слишком много печальных для него воспоминаний», – писал граф Кесслер после октябрьского визита в «княжеские» апартаменты поэта. «Столь многое из того, что, как ему казалось, он знал, повернулось к нему здесь иной своей стороной, отчего весь его внутренний мир испытал потрясение, если так можно сказать. И среди тех, кто изменился в его глазах, он называл Родена». Когда Рильке только познакомился с художником восемь лет назад, он видел в нем пример того, как нужно жить. Он говорил Кесслеру, что тогда Роден показал ему, «как художник и в старости остается прекрасным. Конечно, я это знал или думал, что знаю – на примере Леонардо, Тициана и других, но в Родене я увидел живое тому подтверждение. И тогда я сказал себе: я тоже хочу состариться в красоте».
Но за год, проведенный бок о бок с Роденом под крышей «Отеля Бирон», он воочию увидел, как безжалостно обошлось со скульптором время. Чем старше он становился, тем сильнее напоминал Рильке малое дитя: бездумно, как ребенок, он протягивал руки ко всему, что ему хотелось заполучить, – обычно это были женщины, – и вечно сосал карамельки, сладкий аромат которых сопровождал его везде, куда бы он ни пошел.
Рильке смущал разврат, которому предавался Роден, для него это была типично французская черта. Былой интеллектуал, носитель аполлонического начала в искусстве, некогда глухой к соблазнам, Роден вдруг превратился в гедониста-дионисийца, которым правит тело. Однако Рильке видел в этом и отчаянную попытку возвести барьер на пути наступающей старости. «Внезапно оказалось, что старость страшит его не меньше, чем любого вашего среднестатистического человека, – говорил Кесслеру Рильке. – На днях он прибежал ко мне, охваченный безымянным страхом смерти. Смерти, о которой он никогда раньше даже не думал!»
Прежде Роден действительно лишь раз говорил с Рильке на эту тему. Это было в Мёдоне, вдвоем они любовались долиной, когда Роден вдруг пожаловался на то, в чем видел тогда трагическую иронию своей жизни: только он подошел к пониманию истинного предназначения своего искусства, как выяснилось, что все уже кончилось. Иссякание работы – вот что такое была смерть для Родена в те годы.
Но теперь Роден испытывал примитивный, неприукрашенный страх перед умиранием плоти. «Все то, с чем он, как мне казалось, примирился еще лет тридцать тому назад, вдруг обрушилось на него теперь, когда он стар и не имеет больше энергии сопротивляться. Вот он и обратился за помощью ко мне, человеку более молодому», – говорил Рильке.
Теперь, когда его состарившееся тело не могло уже совершать ту работу, которую оно привыкло совершать, неосуществленные замыслы нахлынули на него со всех сторон. Его скульптуры производились теперь сериями без всякого его участия, копии известных работ выполнялись в загородных мастерских. Ему самому оставалось только делать наброски да развлекать гостей в «Отеле Бирон». Это-то и было в глазах Рильке страшнее всего – Роден заскучал. «Как-то раз он пришел ко мне сюда, в мою студию, и сказал: “Мне скучно”, – рассказывал Рильке Кесслеру. – И как только он это вымолвил, я увидел, как он на меня взглянул, – коротко, украдкой, почти со страхом, как будто хотел знать, какое впечатление произведет на меня это его признание. Он скучал и сам, казалось, не понимал, что с ним происходит».
В прошлом Родену никогда не составляло труда сосредоточиваться на объекте сколь угодно долго. Знать, что собственный разум ему изменяет и не иметь власти над ним, – вот что особенно ужасало его в старости. Причем теперь это стало очевидно всем. Соседи часто видели, как он бродит вокруг «Отеля Бирон», бормоча что-то себе под нос. Важные письма он рассовывал по карманам и не вспоминал о них по нескольку недель, забывал, кому из своих работников он заплатил, а кому нет, не помнил и если ему были должны денег. Вещи он бросал куда попало, потом начинал искать, перетряхивал все ящики и кричал, что его обокрали, даже когда речь шла о каких-нибудь мелочах, вроде свечки или коробка спичек. Если он забывал взять с собой в сад блокнот, озаглавленный «Мысли», куда записывал свои размышления обо всем на свете, от природы античных богинь до анатомии быков, то писал свои заметки прямо у себя на манжетах. И когда Бере затевала стирку, он кричал: «Что ты делаешь? Господи, мои манжеты!»
Поэт не мог больше наблюдать, как его учитель превращается в жалкую развалину. Когда было вывешено объявление о продаже «Отеля Бирон», «остальные, как я слышал, безутешны и поочередно теряют время в бесплодном сопротивлении. Я же радуюсь», написал он княгине Турн-унд-Таксис.