«[Я] натянул свои пределы, как натягивают струны скрипки, пока те не станут тугими и певучими, и вдруг ощутил себя ограниченным четкой линией извне, как на рисунке Дюрера». Укрепив свой психологический склад, он мог теперь стоять в толпе перед «Моной Лизой» и вместе с другими восхищаться ее «несравненной» красотой.
В тот период записная книжка Рильке включала в себя двенадцать сотен адресов, и он не стеснялся пользоваться ею по назначению. Когда в город приехал русский балет, Рильке в компании Кокто, Дягилева и Вацлава Нижинского отправился после спектакля на вечеринку в клуб Лару. Вскоре он подружился со скульптором Аристидом Майолем, а граф Кесслер представил его, наконец, Андре Жиду.
Жид в то время пользовался уже таким авторитетом как литератор, что трудно было даже представить, что он всего на шесть лет старше Рильке. Он объехал всю Северную Африку, чьи пейзажи стали фоном его небрежно-пугающей повести «Имморалист» (1902). А за год до знакомства с Рильке он основал ведущий парижский литературный журнал «Ла Нувель Ревю Франсез».
В июне Жид пригласил Рильке к себе на виллу Монморанси – только что приведенный им в порядок особняк на западе Парижа, где некогда жил Виктор Гюго. Рильке тогда уже изрядно гордился своим французским и бегло говорил и с самим Жидом, и с двумя бельгийцами, которые составили им компанию: это были художник Тео ван Риссельберге и декоратор Анри ван де Вельде. Последний работал над внутренним убранством как дома графа Кесслера, так и архива Ницше в Веймаре. Ланч в доме Жида положил начало серьезной дружбе, взаимно обогатившей художников. Когда в том же месяце издатель Рильке Инсель-Ферлаг прислал ему авторские копии «Мальте», он сразу послал одну из них Жиду.
Выход книги в июле не вызвал восторженного отклика. Немецкоязычная пресса в основном благосклонно отнеслась к прочувствованному портрету молодого художника, вышедшему из-под пера Рильке, хотя многих озадачила нелинейная структура повествования. «“Записки” написаны не для всех, но те немногие, кому они адресованы, их полюбят», – читаем в одном из ранних берлинских обзоров. Другой критик счел гиперчувствительность Мальте к внешним стимулам «приемлемой» для текущего момента, который характеризуется «нашим стремлением к интернализации».
Как многие произведения самого Жида, философский роман Рильке привлек скорее внимание интеллектуалов, у которых сделался чем-то даже вроде объекта культа, нежели интерес широкой читающей публики. Но Жид помог расширить читательскую аудиторию «Мальте» во Франции, когда через год опубликовал в «Ла Нувель Ревю» отрывки из книги. Писатели обменялись переводами: Рильке переписал по-немецки «Блудного сына» Жида, а Жид перевел на французский «Мальте». По словам Рильке, он был изумлен тем, что кто-то сумел так хорошо переложить на другой язык его «малодоступную прозу».
Если в Соединенных Штатах славу Рильке, как никакая другая его книга, завоевали «Письма к молодому поэту», то во Франции это был «Мальте». Полный французский перевод романа вышел в начале двадцатых, а в последующее десятилетие глубоко исследованные автором темы одиночества, бессмысленности бытия и сознания оказали влияние на формирование языка экзистенциализма. Жан-Поль Сартр в 1938 году писал свой роман «Тошнота», во многом ориентируясь на «Мальте». Желание героя Рильке «иметь собственную смерть» сформировало представление Сартра о жизни как о смерти, развернутой во времени. «Раньше смерть была внутри тебя, как косточка внутри плода. У детей она была маленькая, у взрослых – большая, – говорит в книге Мальте. – Смерть у тебя была, и это придавало тебе странное достоинство и спокойную гордость».
Борьба самого Рильке с «Мальте» тоже напоминала такую долго вызревавшую смерть. Саморазрушительная книга росла и росла в нем, пока, наконец, не отделилась от своего автора и не явилась на свет самостоятельным предметом, книгой, оставив внутри Рильке зияющую пустоту. Даже всеобщее признание не могло ее заполнить. Рильке вообще считал, что искусство – это такая разновидность смерти, потому что оно пожирает своего творца. Продолжать творить можно, лишь начав процесс с самого начала. Но Рильке в тот момент это казалось невозможным. Разве можно еще раз пройти этим самоубийственным путем? Да и о чем писать? Может быть, Мальте уже высказал все, что суждено было сказать Рильке. Может, пора уже ему обратиться к более прозаичной профессии, например к медицине, думал он. Для Рильке после художников ближе всех к Богу стояли именно доктора.
Он спрашивал у Андреас-Саломе, неужели его книга «выбросила его на песок, словно уцелевшего в кораблекрушении, с сумятицей в душе, без занятия и без возможности обрести его когда-либо?» Прежде проблема выбора пути обычно приводила его в одно из трех мест: в Париж, в Германию или в Италию. Теперь настала пора испытать новые направления. Отчаянно желая убежать от прошлого, Рильке уложил чемодан и в ноябре ринулся в неисследованное: в Африку.
Очарованные «примитивным» искусством и «неприрученным» мышлением его создателей – тем, что Клод Леви-Стросс назовет позднее la pensée sauvage[12], – многие французские художники отправились в начале XX века в колониальные страны Северной Африки. Мифология Востока вдохновила Родена на создании камбоджийской серии, а Андре Жид говорил, что за пять лет, проведенных им в странствиях по Северной Африке, ее одинокие пустынные ландшафты оказали на его творчество влияние настолько сильное, что его трудно сравнить с чем-либо еще. И вот, следом за Жидом – и Вестхоф, – Рильке в конце 1910 года отправляется в собственное странствие по Африке с экземпляром «1000 и 1 ночи» под мышкой.
Прибыв сначала в Тунис, Рильке, как никогда прежде, ощутил разлитое вокруг присутствие божества. Он был потрясен тем, до чего осязаемо мусульманскими оказались колонии. В священном тунисском городе Кайруане «Пророк побывал как будто вчера, и весь город – словно его королевство»; в Алжире «Аллах велик, и нет ничьей власти, кроме его власти, это витает в воздухе». Он планировал посетить одного из возлюбленных Жида в Бискре, но затем отказался от этого плана, испугавшись, что тот, возможно, совсем уже обнищал и попытается его ограбить.
Несколько недель спустя он стал задаваться вопросом, что он здесь делает. Яркие ткани, белые дома, пахнущие пряностями соуки – все это впечатляло, но в остальном поездка походила на экстравагантную трату времени и денег. Он понял, что просто уклоняется от работы, не больше и не меньше, причем уклонизм этот, к несчастью, весьма дорого ему обходится. Перед отъездом в Тунисе его укусила собака, и он решил, что правильно сделала. Пес «просто доступным ему способом объяснил, что я не прав, во всем», писал Рильке.
Рильке вернулся в Европу, а спустя несколько месяцев начала закрываться еще одна глава его жизни. Они с Вестхоф давно уже стали реже обмениваться письмами, в том числе и по его инициативе. Однажды он прямо предложил ей «писать ему только коротко, ведь у них обоих столько дел». Когда он все же получал от нее что-нибудь, то это были вещи, не имевшие к ней лично никакого отношения: отзывы на его стихи, перепечатанные ею для него тексты. Вот почему нет ничего удивительного в том, что летом 1911 года Вестхоф попросила у него развода.
Рильке не возражал. Он сочувствовал дилемме жены, жалуясь Андреас-Саломе на то, что она «и не со мной, и не может перейти к чему-то новому, свободному от меня». Он считал, что Вестхоф так никогда и не вернулась к себе как личности, посвятив вместо этого свою жизнь ему и «поочередным задачам поглощения и выталкивания меня». Он поддержал намерение жены оставить Руфь у матери и поехать на время в Мюнхен, чтобы пройти курс психоанализа у молодого доктора Виктора Эммануэля фон Гебзаттеля, друга, а иногда и любовника Андреас-Саломе. Рильке надеялся, что терапия поможет Кларе избавиться от его постоянного присутствия в ее сознании – «(явного проклятия ее жизни, в конце концов)». Может быть, тогда ей удастся воскресить в себе ту молодую женщину, какой она была до встречи с ним, и проложить теперь уже собственный путь.
Рильке написал письмо адвокату в Прагу, в котором объяснил, что они с женой не живут вместе уже много лет и что обоим нужны документы, которые юридически закрепят ситуацию, давно ставшую реальностью. Однако поэту быстро дали понять, что развестись официально будет не так просто и что дружеские отношения с оставленной женой ничем не облегчат тот бюрократический ад, через который им обоим придется пройти.
Проблема заключалась в том, что Рильке и Вестхоф были обвенчаны по католическому обряду, и, хотя позднее поэт порвал с церковью, его брак по-прежнему считался католическим, следовательно, развод также должен был совершаться по строгим правилам церкви. Не облегчало положение и то, что супруги жили в разных странах, где законы о разводах тоже были разными. Кончилось все тем, что Рильке, потратив небольшое состояние на оплату услуг адвокатов, так до самой смерти и не сумел добиться полного и окончательного расторжения брака.
Глава 16
В октябре 1911-го все квартиранты «Отеля Бирон», включая Родена, получили уведомление о необходимости покинуть здание до конца года. Правда, официального отказа от предложения скульптора открыть в доме его музей пока не последовало, правительство все еще размышляло. Одни считали неправильным открывать музей еще при жизни художника. Другие полагали, что выставка рисунков обнаженной натуры, устроенная Роденом в здании бывшей монастырской школы, сама по себе уже достаточная причина для того, чтобы отказать ему в просьбе. К тому же правительственным чиновникам пришло в голову, что здание можно использовать и в своих интересах, устроив в нем какое-нибудь государственное учреждение или резиденцию для приема иностранных гостей.
Рильке нанял рабочих, чтобы подготовиться к переезду. Они подсчитали, что для упаковки одних только книг из библиотеки поэта понадобится не менее семи ящиков. Все это он сдал на хранение и написал княгине Турн-унд-Таксис, что хотел бы вновь навестить ее в Дуино. Он не знал, удастся ли ему поработать там на этот раз, но надеялся выкроить время хотя бы для переводов.