Рильке околдовала «мягкая, мечтательная и блуждающая улыбка» Лу, а она позже отметила в дневнике, что в глазах поэта отражалась его душа. И следом колко добавила: «Без царя в голове».
Поэт сразу же потерял голову. Тем же вечером он написал матери, что встретил «известную писательницу». А утром отправил письмо Андреас-Саломе, в котором признался, что допоздна зачитывался ее работами, и теперь чувствует с ней близость: «Вчера не впервые я коротал с Вами сумрак, – написал он и добавил, что надеется однажды прочитать ей свои стихи. – Большего счастья вообразить я не в силах».
Сначала «человеческие качества» Рильке очаровали Андреас-Саломе больше, чем его поэзия. Она не помнила ни строчки из тех первых, неподписанных писем, но когда теперь перечитывала свои ответы, думала, что «нашла его послания не слишком впечатляющими». По-настоящему в Рильке ей нравилось «мужское изящество» и «мягкая, но настойчивая властность и превосходство». Лу казалось, что его внешность безупречно подходит его личности. Через две недели после знакомства они провели вместе выходные на Баварском озере, где тут же стали любовниками.
Следующие несколько месяцев пара не расставалась: днем Рильке читал свои стихи, а вечерами Андреас-Саломе готовила постный борщ. Вскоре он тоже по ее примеру отказался от обуви и мяса. А еще сменил тесные деловые костюмы на широкие рубахи и свободные крестьянские одеяния.
Рильке испытывал к Саломе безудержную страсть, в которой позже винил юность, когда «опьяненные любовью бросаются в объятья друг друга и растворяются друг в друге бесстыдно, беспорядочно, беспокойно». Лу не чувствовала того же смятенного обожания, что и Рильке, но она искренне почитать талант поэта и считала, что все его дурные качества легко исправить, достаточно слегка их «причесать». Она лепила такого Рильке, который бы ей больше нравился.
Он перенял у нее изысканный почерк и по ее совету развивал в себе мужественность. Имя «Рене» звучит слишком женственно и по-французски, заметила она и предложила сильное немецкое «Райнер».
Поэт с готовностью отдался во власть Андреас-Саломе. Она стала не столько первой его большой любовью, сколько наперсницей, наставницей, музой и даже матерью – если и не для самого юноши, то для художника, который в нем рос.
«Я такой же податливый, как воск, в твоих руках. Владей мной, лепи меня, закончи меня», – написал он в автобиографическом рассказе после встречи с Лу.
Он радостно принял крещение новым загадочным именем, которое мистически существовало само по себе. Писатель Стефан Цвейг хотел вышить буквы этого имени золотой нитью. «Райнер Мария Рильке, – писал еще один друг поэта, – даже в имени твоем – поэзия».
Не прошло и года, Рильке бросил Мюнхенский университет и последовал за Андреас-Саломе в Берлин. Ее родная Россия стала буквально мифопоэтическим символом славянского самосознания, которого поэт, выросший под флагом Австро-Венгрии, лишился. Лу учила Райнера языку, и теперь он надеялся овладеть им настолько, чтобы переводить русскую литературу.
В 1899 году любовники впервые вместе посетили Москву. Незнакомцы редко видели в высокой женщине и кротком юноше явно младше возлюбленных. Литературный критик Федор Фидлер принял Рильке за пажа Андреас-Саломе, а писатель Борис Пастернак вспоминал, что встретил поэта на железнодорожной станции с «мамой или старшей сестрой». Позже к паре присоединился муж Андреас-Саломе и своим появлением внес еще большую путаницу.
Любовники не обращали внимания на слухи. В те дни их занимало только одно – встреча с кумиром обоих Львом Толстым. Задача не из легких. К тому времени писатель разменял седьмой десяток, отошел от дел и слыл человеком недружелюбным. Теперь он писал только горькие заметки, в которых поносил современное искусство и безбожную молодежь, его создающую. Молодым гостям стоило внять этому предупреждению, но они были настроены решительно. Андреас-Саломе обратилась к высокопоставленным знакомым и добилась приглашения на чай в доме писателя.
Встретил их сутулый сердитый старик, лысый, с белой бородой, которую явно часто дергали и тягали. Почти с порога он закричал на Андреас-Саломе, но Рильке ни слова не разобрал в потоке быстрой русской речи. Однако вскоре понял, что приняли их единственно потому, что писатель не согласен был с работами Лу и хотел высказать ей свое недовольство. Толстой, ярый христианин, заявил, что она слишком романтизирует русские народные традиции и предупредил ее не перенимать крестьянских суеверий.
Разговор прервал крик мужчины из другой комнаты. Старший сын Толстого заметил, что верхняя одежда Рильке и Андреаса-Саломе все еще висит в прихожей, и закричал: «Что! Еще не убрались?» Гости решили, что это последнее предупреждение и поспешили прочь, а вслед неслась отповедь Толстого. Голос его преследовал их по всей улице, пока, наконец, его не заглушил колокол.
Несмотря на такой холодный прием, пара решила еще раз попытать встречи с ним следующим летом. Когда гости прибыли в загородное имение Толстого, писатель предложил им или разделить обед с его семьей, или втроем отправиться на прогулку. Все знали, что жена Толстого отличалась крайне сварливым нравом, поэтому гости с радостью выбрали второй вариант. Сначала Толстой говорил о литературе благосклонно, но затем назвал поэзию бесполезной формой искусства. При этом обращался он исключительно к Андреас-Саломе, совершенно не замечая Рильке, чем ставил поэта в совсем уж нелепое положение. Позже в дневнике Рильке писал, что Толстой будто «воображал жизнь чудовищем, а себя – единственным борцом с ним».
В другое время Рильке расстроила бы отповедь Толстого, но она вдохновила поэта для нового творения – поэтического сборника в форме средневекового молебна. По возвращении в Берлин он засел за работу над «Часословом», летописанием собственных поисков бога поэзии, который написал в трех частях между 1899 и 1903 годами. Когда книга вышла, он передал Андреас-Саломе подписанную копию.
«Все в руках Лу навечно
Райнер»
Действительно, во многом именно благодаря ей появилась на свет самое выдающееся произведение Рильке.
«Ты держала в руках мою душу и лелеяла ее», – позже признался он. Она увлеченно критиковала поэта за сентиментальность и этим усилила его стихи. Из страсти к Лу у поэта родилось одно из самых пронзительных любовных стихотворений всех времен.
Погасишь взор: Тебя узреть бы смог.
Закроешь слух: Тебя услышу всё же.
Бегу к Тебе – и мне не надо ног.
Без языка молюсь Тебе я, Боже.
Отнимешь руки, обниму Тебя
огромным сердцем – как вложив в ладонь[2]
В то время даже слепоту Рильке принял бы с благодарностью, ведь тогда Лу оставалась бы подле него. Он будто бы эгоистично призывает заботиться о себе, но в то же время его собственная любовь была бесконечно щедрой.
К лету 1900 года навязчивость поэта стала утомлять Андреас-Саломе. Его письма неотвязно следовали за ней повсюду. Однажды в России она отправилась навестить родственников без него, а он закатил истерику. Хуже, чем те письма с мольбами вернуться, он ничего ей не писал, и они лишь убедили ее задержаться подольше. Десять дней одиночества для Рильке прошли в отчаянии. Встречал Саломе лихорадочно дрожащий поэт, и она объявила, что в Берлин они возвращаются порознь – придется поэту самому выдумывать себе занятия. Лу возвращалась «ко времени наедине с собой, как четыре года назад», когда только повстречала поэта. Но в дневнике она сокрушалась, что не может «прогнать его, навсегда прогнать». Но она своего добьется, даже «через жестокость (Пусть убирается прочь!)».
Неизбежность разлуки сломила Рильке, но он не смел спорить с возлюбленной. Через день после возвращения в Берлин он по приглашению друга отправился в коммуну художников на севере Германии. Наконец Андреас-Саломе получила долгожданную свободу, но, как и обещал стих Рильке, отделаться от поэта легко не получилось. Всю оставшуюся жизнь он взывал к возлюбленной, когда не мог писать или забредал в такие дебри собственной души, где боялся пропасть навсегда. Каждый раз Лу приходила, спокойно брала его за руку и выводила на свет.
Глава 3
В конце 1850-х Роден бросил занятия в Саду растений; четыре года после этого он работал на других скульпторов и в то же время по утрам и ночам создавал собственные творения. Первую мастерскую он устроил неподалеку от мануфактуры Гобеленов[3], в бывшей конюшне, которая не отапливалась и едва ли годилась для работы. Каждый месяц мастерская обходилась Родену в десять франков, поэтому средств на опытных натурщиков не оставалось – за пару часов позирования те обычно просили больше, чем скульптор зарабатывал за весь месяц. Так что Роден довольствовался дилетантами, которые отчаянно нуждались в деньгах и соглашались работать за нищенку плату.
Пожилой грек-чернорабочий по имени Биби с радостью позировал Родену ради лишнего стакана. Вначале скульптор всячески отвергал мысль лепить сломанный нос и «до крайности уродливую» физиономию – она «немыслимо ужасала» его. Но Биби, трижды в неделю подрабатывавший подметальщиком в других мастерских, просил мало, поэтому с осени 1863 года Роден скрупулезно стал работать над бюстом: тяжелые следы, которые жизнь оставила на лице Биби, рытвинами и глубокими бороздами отражались в глине.
Следующие полтора года Роден проблесками открывал красоту в лице натурщика. У Биби оказалась прекрасная форма головы, а безобразный «фасад» скрывал вполне благородные черты: очевидно даже некоторое сходство с лицами из Лувра, решил Роден, ведь и среди них немало одряхлевших.
Бюст совершенно не вписался в гладкие рамки портретного искусства того времени. Бодлер почти не преувеличивал, когда пятнадцатью годами ранее вызывающе озаглавил свое эссе «Почему скульптура нагоняет тоску». До сих пор скульпторы создавали в