14. В то время как те и другие готовились к битве, в дело вмешались тарентинские послы[538], предлагая самнитам и римлянам отказаться от войны и заявляя, что, по чьей вине не будет сложено оружие, против тех они будут сражаться за другую сторону. Выслушав этих послов, Папирий, как будто убежденный их словами, ответил им, что он посоветуется об этом со своим товарищем. Призвав его и употребив все время на приготовление к битве, Папирий переговорил с ним об этом деле, хотя оно для него вовсе не подлежало сомнению, и дал знак к битве. В то время как консулы, как это водится перед началом битвы, занимались производством гаданий и отдавали нужные распоряжения, к ним приблизились в ожидании ответа тарентинские послы. Папирий сказал им: «Тарентинцы! Пулларий объявляет, что результат птицегаданий благоприятен; кроме того, и жертвоприношение предвещает счастливый исход: мы идем на бой, как видите, под покровительством богов!» Затем он приказал нести знамена и вывел войска, браня тщеславный народ, который, не будучи в состоянии, вследствие внутренних мятежей и неурядиц, управиться со своими собственными делами, считает себя в праве другим предписывать законы мира и войны.
С другой стороны, самниты отложили всякое попечение о войне потому ли, что на самом деле желали мира, или потому, что им было выгодно притворяться, с целью снискать себе расположение тарентинцев. Увидав, что, вопреки их ожиданиям, римляне выстроились в боевой порядок, самниты начали кричать, что они покорны воле тарентинцев, не вступают в битву и не выносят оружия за вал; что, будучи жертвой обмана[539], они скорее перенесут все, что бы ни случилось, чем позволят себе казаться пренебрегшими мирным посредничеством тарентинцев. На это консулы отвечали, что они принимают это счастливое для них предзнаменование[540] и желают врагам такого образа мыслей, чтобы они не защищали даже и вала; а сами, разделив между собою войска, подступают к укреплениям неприятелей и, напав одновременно со всех сторон, бросаются на атаку их лагеря; при этом одна часть воинов засыпала рвы, другая – вырывала палисады и бросала их в ров; ожесточенных позором[541] воинов поощряло не только врожденное им мужество, но также и гнев. «Здесь нет, – кричал каждый из них, – Кавдинских теснин, нет непроходимых ущелий, где коварство надменно победило ошибку[542], но римская доблесть, удержать которую не могут ни вал, ни рвы!» Они убивали одинаково и тех, кто сопротивлялся, и тех, кто был обращен в бегство, и безоружных, и вооруженных, рабов и свободных, взрослых и малолетних, людей и скот; и не осталось бы ни одного живого существа, если бы консулы не подали сигнала к отступлению и приказаниями и угрозами не выгнали из неприятельского лагеря жаждущих убийства воинов. Так как воины были раздражены тем, что им помешали в их сладостном упоении гневом, то консулы тотчас же обратились к ним с речью, чтобы разъяснить им, что они, консулы, никому из воинов не уступали и не уступят нисколько в ненависти к неприятелю; что, напротив, они были бы руководителями как на войне, так и в ненасытной жажде мести, если бы их не удерживала мысль о шестистах всадников, содержащихся в качестве заложников в Луцерии; они опасаются, как бы враги, совершенно потеряв надежду на милосердие и желая прежде погубить, чем погибать, в ослеплении не убили их. Воины восхваляли эту речь консулов, радовались тому, что их гневу было оказано противодействие, и сознавались, что лучше претерпеть все, чем подвергать опасности спасение стольких знатных лиц из римской молодежи.
15. После того как собрание было распущено, состоялся совет о том, всеми ли силами осаждать Луцерию или же с одним из войск, во главе с его вождем, сделать нападение на окрестных апулийцев, народ дотоле сомнительного образа мыслей. Выступив с целью обойти Апулию, консул Публий в один поход покорил несколько племен ее силою оружия или принял в союз путем заключения договоров. Осуществились вскоре и надежды Папирия, остававшегося осаждать Луцерию: дело в том, что самниты, стоявшие гарнизоном в Луцерии, будучи побеждены голодом вследствие того, что все пути, по которым подвозился из Самния провиант, были отрезаны, отправили послов к римскому консулу, предлагая ему получить обратно всадников, бывших причиной войны, и снять осаду. Папирий отвечал послам, что им следовало бы спросить у Понтия, сына Геренния, по совету которого они заставили римлян пройти под ярмом, чтó, по его мнению, должны претерпеть побежденные. «Впрочем, – продолжал Папирий, – так как вы предпочли собственному относительно себя решению, чтобы вами распорядились по справедливости враги, я приказываю вам объявить жителям Луцерии следующее: орудие, обоз, вьючный скот и всех неспособных к войне граждан должны они оставить в стенах города, воинов же я, не нанося нового бесчестия, а мстя за нанесенное, заставлю в одних рубашках пройти под ярмом!» Ни на что не последовало отказа: семь тысяч воинов были проведены под ярмом; в Луцерии захвачена громадная добыча, причем были взяты обратно все знамена и оружие, потерянные у Кавдия, и (что превосходило всякую радость) возвращены всадники, которых как заложников за соблюдение мира самниты передали для охраны в Луцерию.
Едва ли есть другая победа римского народа, более известная внезапной переменой обстоятельств, если уж даже вождь самнитов Понтий, сын Геренния, как я нахожу в некоторых летописях, чтобы загладить позор, понесенный консулами вместе с прочими, был проведен под ярмом. Впрочем, не столько я удивляюсь тому обстоятельству, что не разъяснен вопрос, действительно ли неприятельский полководец сдался и был проведен под ярмом. Гораздо удивительнее сомнение в том, совершил ли подвиги у Кавдия, а затем у Луцерии диктатор Луций Корнелий вместе с начальником конницы Луцием Папирием Курсором, и был ли этот единственный мститель за нанесенный римлянам позор почтен триумфом, может быть, самым заслуженным до сего времени после триумфа Фурия Камилла[543], или же эта честь принадлежит консулам и главным образом Папирию. За этим недоразумением следует другое, а именно: Папирий ли Курсор на ближайших комициях был вместе с Квинтом Авлием Церретином, отправлявшим должность во второй раз, избран консулом в третий раз, удержав за удачу при Луцерии должность и на следующий год, или же избран был Луций Папирий Мугиллан, причем ошибка произошла в прозвищах?
16. Не подлежит сомнению, что уже затем война была доведена до конца консулами. Авлий одним счастливым сражением окончил войну с ферентинцами, принял капитуляцию самого города, куда собралось разбитое войско, и приказал доставить заложников. С одинаковым успехом другой консул вел дело с сатриканцами, которые, будучи римскими гражданами, отпали после кавдинского поражения на сторону самнитов и приняли их гарнизон в свой город. Когда войско было придвинуто к стенам Сатрика, оттуда были отправлены к консулу послы, с целью вымолить себе мир, но получили от него суровый ответ не возвращаться к нему, если не будет перебит или выдан самнитский гарнизон; слова эти напугали колонистов более, чем сама война. Поэтому тотчас же затем послы спросили консула, каким образом, по его мнению, могут они, немногочисленные и слабые, употребить силу против такого могучего и вооруженного гарнизона? Получив приказание просить совета у тех же, по наущению которых они приняли в свой город гарнизон, послы были отпущены и, с трудом добившись у консула позволения посоветоваться об этом деле с сенатом и принести ему ответ, возвратились восвояси.
Сатриканский сенат разделялся на две партии: во главе одной стояли виновники отпадения от римского народа, другая состояла из верных Риму граждан; но и те и другие, с целью снова снискать мир, наперебой старались услужить консулу; одна партия, ввиду того, что гарнизон самнитов вследствие совершенной неподготовленности выдерживать осаду намерен был в следующую ночь выйти из города, сочла достаточным известить консула, в какой час ночи, какими воротами и на какую дорогу выйдет неприятель; другая, против воли которой произошло отпадение на сторону самнитов, в ту же ночь даже отворила консулу ворота и ночью тайно пустила в город вооруженных людей. Таким образом, вследствие двойной измены и гарнизон самнитов был захвачен внезапно, так как в лесистых местах около дороги была устроена засада, и со стороны города, наполненного врагами, поднялся крик; в течение одного часа самниты были перебиты, Сатрик взят, и все очутилось во власти консула. Произведя следствие о том, при чьем содействии произошло отпадение, консул наказал розгами тех, кого нашел виновными, и отрубил им головы и, поставив сильный гарнизон, отнял оружие у сатриканцев.
Затем Папирий Курсор, по свидетельству писателей, которые сообщают, что под его предводительством была вновь взята Луцерия и самниты проведены под ярмом, отправился в Рим праздновать триумф. И действительно, Папирий был человек, без сомнения, достойный всякой воинской славы, отличавшийся не только мощью духа, но и телесной силой; особенно же замечательна была в нем быстрота ног, от которой он и получил свое прозвище[544]. Говорят, что он побеждал в беге всех своих современников вследствие громадной физической силы или вследствие телесных упражнений, а также он много ел и пил. И ни с кем другим, говорят, военная служба не была тяжелее, как для пехотинца, так и для всадника, потому что сам он не знал усталости. Так, однажды всадники осмелились попросить у него за успешное дело облегчить несколько их труд; на это Папирий ответил: «Для того, чтобы вы не говорили, что я ни в чем не сделал вам облегчения, я позволяю вам, слезая с лошадей, не тереть себе непременно спины руками!» Громадна также была в этом человеке способность повелевать, как союзниками, так и согражданами. Как-то пренестинский претор