17. Провинции были назначены консулам уже заранее; теперь им предложили бросить жребий о них; Корнелию досталась Испания, Семпронию – Африка с Сицилией. Определено было набрать в этом году шесть легионов, причем численность союзнических отрядов была предоставлена усмотрению самих консулов, и спустить в море столько кораблей, сколько окажется возможным; всего же было набрано 24 000 римских пехотинцев, 1800 римских всадников, 40 000 союзнических пехотинцев и 4400 союзнических всадников; из кораблей же было спущено 220 пентер и 20 легких судов[686]; затем было внесено в народное собрание предложение: «Благоволите, квириты, объявить войну карфагенскому народу», и по случаю предстоящей войны было объявлено молебствие по всему городу; граждане просили богов дать хороший и счастливый исход предпринятой римским народом войне. Войска были разделены между консулами следующим образом: Семпронию дали два легиона по 4000 человек пехоты и 300 всадников и к ним 16 000 пехотинцев и 1800 всадников из союзников да 160 военных кораблей с двенадцатью легкими судами. С такими-то сухопутными и морскими силами Тиберий Семпроний был послан в Сицилию, с тем чтобы в случае, если другой консул сумеет сам удержать пунийцев вне пределов Италии, перенести войну в Африку. Корнелию дали меньше войска ввиду того, что претор Луций Манлий со значительной силой отправлялся по тому же направлению, в Галлию; в особенности флотом Корнелий был слабее. Всего ему дали 60 пентер – в уверенности, что враг придет не морем и уже ни в каком случае не затеет войны на море – и два римских легиона с установленным числом конницы, и 14 000 союзнических пехотинцев при 1600 всадниках. Провинция Галлия получила два римских легиона с 10 000 союзнической пехоты и к ним 1000 союзнических и 600 римских всадников, с тем же назначением – сражаться с пунийцами.
18. Когда все было готово, римляне – чтобы удовлетворить всем требованиям обычая прежде, чем начать войну, – отправляют в Африку следующих почтенных своим возрастом послов: Квинта Фабия, Марка Ливия, Луция Эмилия, Гая Лициния и Квинта Бебия[687]. Им было поручено спросить карфагенян, государством ли дано Ганнибалу полномочие осадить Сагунт, и, в случае если бы они – как и следовало ожидать – ответили утвердительно и стали оправдывать поступок Ганнибала как совершенный по государственному полномочию – объявить карфагенскому народу войну. Когда римские послы прибыли в Карфаген и были введены в сенат, Квинт Фабий, согласно поручению, сделал свой запрос, ничего к нему не прибавляя. В ответ ему один карфагенянин произнес следующую речь: «Опрометчиво, римляне, и оскорбительно поступили вы, отправляя к нам свое первое посольство, которому вы поручили требовать от нас выдачи Ганнибала как человека, на собственный страх осаждающего Сагунт; впрочем, требование вашего нынешнего посольства только на словах мягче прежнего, на деле же оно еще круче. Тогда вы одного только Ганнибала обвиняли и требовали выдачи одного только его; теперь же вы пришли всех нас заставить признаться в вине, с тем чтобы тотчас же наложить на нас пеню, как на уличенных собственным признанием. Я же позволю себе думать, что не в том суть, осуждал ли Ганнибал Сагунт по государственному полномочию или на свой страх, а в том, имел ли он на это право или нет. Наше дело наводить справки и сводить счеты с нашим согражданином о том, что он сделал по нашему и что – по собственному усмотрению; переговоры же с вами могут касаться только одного пункта, было ли данное действие разрешено договором или нет. А если так, то я – предварительно напомнив вам, что вы сами пожелали отличать самовольные действия полководцев от тех, на которые их уполномочило государство, – укажу вам на наш договор с вами, заключенный вашим консулом Гаем Лутацием; в нем ограждены права обоюдных союзников, но права сагунтийцев не оговорены ни словом, что и понятно: они тогда еще не были вашими союзниками. Но, скажете вы, в том договоре, который мы заключили с Газдрубалом, есть оговорка о сагунтийцах. Против этого пункта я и намерен воспользоваться вашим учением, не прибавляя к нему ни слова. Когда ваш консул Гай Лутаций заключил с нами первый договор, вы объявили его недействительным, ввиду того, что он был заключен без утверждения отцов и без разрешения народа; пришлось заключить новый договор на основании данных Гаю Лутацию государством полномочий. Но если вас связывают только те ваши договоры, которые заключены с вашего утверждения и разрешения, то и мы не можем считать обязательным для себя договор, который заключен Газдрубалом без нашего ведома. Перестаньте поэтому ссылаться на Сагунт и на Ибер, дайте наконец вашей душе разрешиться от бремени, с которым она так давно уже ходит». Тогда римлянин, подобрав переднюю полу тоги так, что образовалось углубление, сказал: «Вот здесь я приношу вам войну и мир; выбирайте любое!» На эти слова он получил не менее гордый ответ: «Выбирай сам!» А когда он, распустив тогу, воскликнул: «Я даю вам войну!» – присутствующие единодушно ответили, что они принимают войну и будут вести ее с такою же решимостью, с какой приняли.
19. Поставить вопрос ребром и объявить войну показалось ему более соответствующим достоинству римского народа, чем спорить на словах об обязательности договоров, тем более теперь, когда Сагунта уже не стало; опасаться этого спора он не имел причин. В самом деле, если бы было признано уместным спорить на словах, возможно ли было сравнивать договор Газдрубала с первым договором Лутация, тем, который впоследствии был изменен? Ведь в договоре Лутация нарочно было прибавлено, что он будет действительным только в том случае, если его утвердит народ, а в договоре Газдрубала никакой такой оговорки, во-первых, не было, а кроме того, многолетнее молчание Карфагена еще при жизни Газдрубала до того скрепило его действительность, что даже после смерти автора ни один пункт не подвергся изменению. Но если даже стоять на почве прежнего договора, то и тогда независимость сагунтийцев была достаточно обеспечена оговоркой относительно обоюдных союзников. Там ведь не было прибавлено ни «тех, которые были таковыми к сроку заключения договора», ни «с тем, чтобы договаривающиеся государства не заключали новых союзов»; а при естественном праве приобретать новых союзников кто бы мог признать справедливым обязательство или – никого ни за какие услуги не делать своим другом, или же – отказывать в своей защите тому, кому она обещана, с тем, однако же, чтобы Рим не побуждал к отложению карфагенских союзников и не заключал союзов с теми, которые отложились бы по собственному почину.
Согласно полученной в Риме инструкции, послы из Карфагена перешли в Испанию, чтобы посетить отдельные общины и заключить с ними союзы или, по крайней мере, воспрепятствовать их присоединению к пунийцам. Прежде всего они пришли к баргузиям; будучи приняты ими благосклонно – пунийское иго было им ненавистно, – они во многих народах по ту сторону Ибера возбудили желание, чтобы пришли для них новые времена. Оттуда они обратились к вольцианам[688], но ответ этих последних, получивший в Испании широкую огласку, отбил у остальных племен охоту дружиться с римлянами. Когда народ собрался, старейшина ответил послам следующее: «Не совестно ли вам, римляне, требовать от нас, чтобы мы карфагенской дружбе предпочли вашу, после того как сагунтийцы, последовавшие вашему совету, более пострадали от предательства римлян, своих союзников, чем от жестокости Пунийца, своего врага? Советую вам искать союзников там, где еще не знают о несчастии Сагунта; для испанских народов развалины Сагунта будут грустным, но внушительным уроком, чтобы никто не полагался на римскую верность и римскую дружбу». После этого им велено было немедленно удалиться из земли вольцианов, и они уже нигде более не нашли дружелюбного приема в собраниях испанских народов. Совершив, таким образом, понапрасну путешествие по Испании, они перешли в Галлию.
20. Тут им представилось странное и грозное зрелище: по обычаю своего племени, галлы явились в народное собрание вооруженными. Когда же послы, в старательной речи воздав честь славе и доблести римского народа и величию его могущества, обратились к ним с представлениями, чтобы они не дозволили Пунийцу, когда он пойдет войной на Италию, проходить через свои поля и города, в рядах молодежи поднялся такой ропот и хохот, что сановникам и старцам с трудом удалось водворить спокойствие; до такой степени показалось им глупым и наглым требование, чтобы они, в угоду римлянам, боявшимся, как бы пунийцы не перенесли войну в Италию, направили эту войну против себя самих и вместо чужих полей дали бы разграбить свои. Когда негодование наконец улеглось, послам дали такой ответ: «Ни римляне не оказали нам никакой услуги, ни карфагеняне не причинили никакой обиды; мы не сознаем надобности поэтому подымать оружие за римлян и против пунийцев. Напротив, мы слышали, что римский народ наших единоплеменников[689] изгоняет из их отечественной земли и из пределов Италии или же заставляет их платить дань и терпеть другие оскорбления». Такого же рода речи были произнесены и выслушаны в собраниях остальных галльских народов; вообще послы не услышали ни одного мало-мальски дружественного и миролюбивого слова раньше, чем вступили в пределы Массилии[690]. Здесь же они убедились, что союзники все разведали усердно и честно; Ганнибал, говорили они, заблаговременно настроил галлов против римлян; но он ошибается, полагая, что сам встретит среди этого дикого и неукротимого народа более ласковый прием, если только он не задобрит вождей, одного за другим, золотом, до которого эти люди действительно большие охотники. Побывав, таким образом, у народов Испании и Галлии, послы вернулись в Рим через несколько времени после отбытия консулов в провинции. Они застали весь город в волнении по случаю ожидаемой войны; молва, что пунийцы уже перешли Ибер, держалась довольно упорно.