олько можно его преклонить на какое-либо милосердие к ним, не губить их совершенно и не дозволить Квинту Флакку стереть с лица земли имя кампанское. Флакк же утверждал, что лично он не имеет никакой вражды против кампанцев, но, как римлянин, он им враг и будет таковым, пока будет знать, что они так настроены против римского народа. Ибо нет на земле ни одного племени, ни одного народа более враждебного римлянам. Поэтому-то он и держит их за стенами города, так как, если кому-нибудь из них удастся вырваться оттуда, то он, подобно диким зверям, рыскает по полям, терзая и умерщвляя все, что ни попадется навстречу. Одни из них бежали к Ганнибалу, другие ушли, чтобы поджечь Рим. На полусожженном форуме консул найдет следы преступления кампанцев. Они простерли свою руку на храм Весты, вечные огни и связанный с роком залог римского владычества[906], скрытый во внутреннем святилище. Он отнюдь не считает безопасным дать возможность кампанцам проникнуть за стены Рима. После того как Флакк обязал кампанцев клятвой возвратиться в Капую на пятый день по получении ими ответа от сената, Левин приказал им следовать за собою в Рим. Окруженный этой толпой с вышедшими навстречу и провожавшими его в Рим сицилийцами, Левин производил впечатление человека, который скорбел о разрушении знаменитейших городов, и вводил с собою в город побежденных в качестве обвинителей доблестнейших мужей. Однако прежде всего оба консула сделали доклад сенату о государственных делах и о распределении провинций.
28. Тут Левин изложил, в каком положении находились Македония, Греция, этолийцы, акарнанцы и локрийцы, а также что он там совершил сам на суше и на море. Он говорил, что Филипп, готовившийся идти войной на этолийцев, прогнан им обратно в Македонию и удалился в самую глубь своего царства, так что оттуда можно вывести легион; для отражения нападений Филиппа на Италию достаточно флота. Это было сказано консулом о себе лично и о провинции, над которой он начальствовал. Затем последовало общее донесение о театрах военных действий. Сенаторы постановили, чтобы одному из консулов назначена была Италия и ведение войны с Ганнибалом, другой же вместе с претором Луцием Цинцием заведывал провинцией Сицилией и флотом, которым раньше командовал Тит Отацилий. Назначены были им две армии, находившияся в Этрурии и Галлии; то были четыре легиона; постановили, чтобы в Этрурию посланы были два городских легиона предыдущего года, а в Галлии – два, которыми командовал консул Сульпиций. Над легионами в Галлии пусть начальствует тот, кого поставит консул, получивший ведение войны в Италии. В Этрурию был послан Гай Кальпурний, которому после претуры была продлена власть на год; Квинту Фульвию была назначена провинцией Капуя и продлена власть на год. Приказано было уменьшить численность войск из граждан и союзников, так чтобы из двух легионов составился один в 5000 пехотинцев и 300 всадников, после того как будут распущены те воины, которые считают за собою самое большее число лет военной службы; из союзников же решили оставить 7000 пехотинцев и 300 всадников, приняв в расчет также число лет службы при роспуске старых воинов. Гню Фульвию, консулу предыдущего года, без всяких изменений оставили провинцией Апулию и то же войско; только власть его была продлена на один год. Публий же Сульпиций, его товарищ, получил приказание распустить все свое войско, кроме воинов, служивших во флоте. Точно также приказано было распустить войско в Сицилии, которым командовал Марк Корнелий, лишь только консул прибудет в эту провинцию. Претору Луцию Цинцию для удержания за собой Сицилии были даны воины, сражавшиеся при Каннах, числом около двух легионов; столько же легионов было назначено в Сардинию для претора Публия Манлия Вольсона; ими в предыдущем году в той же провинции командовал Луций Корнелий. При наборе же городских легионов консулам было приказано не брать никого из тех, которые служили в войсках Марка Клавдия, Марка Валерия и Квинта Фульвия, и не допускать, чтобы в этот год число римских легионов превышало двадцать один.
29. Покончив с этими постановлениями сената, консулы распределили между собою по жребию провинции. Сицилия и заведование флотом достались Марцеллу, Левину же выпала на долю Италия и ведение войны с Ганнибалом. Эти результаты жеребьевки до такой степени ошеломили сицилийцев, которые стояли в ожидании решения дела жребием на глазах у консулов, что они, как будто бы снова были взяты Сиракузы, своим плачем и жалобными речами как в этот момент обратили на себя общее внимание, так и впоследствии дали повод к толкам. Ибо сицилийцы в траурных одеждах обходили дома сенаторов, уверяя, что каждый из них покинет не только свой отечественный город, но и вообще Сицилию, если туда снова вернется Марцелл с властью главнокомандующего. Он, говорили сицилийцы, и раньше был неумолим по отношению к ним, без всякой вины с их стороны; как же он поступит с ними, когда он разгневан, так как ему известно, что сицилийцы пришли в Рим с жалобой на него? Лучше бы было их острову погибнуть под огненными потоками Этны или быть поглощенным морем, чем быть как бы выданным своему врагу для кары!
Эти жалобы сицилийцев сначала раздавались по домам знатных лиц и о них было много разговору, возбуждаемые, частью, состраданием к сицилийцам, частью же, ненавистью к Марцеллу; дошли они также и до сената. Потребовали от консулов, чтобы те предложили на обсуждение сената вопрос об обмене провинциями. Марцелл говорил, что если бы сицилийцы были уже выслушаны сенатом, то его решение могло бы, пожалуй, быть и иным; теперь же он готов поменяться провинцией, если это безразлично для его товарища, чтобы никто не мог говорить, что сицилийцев страхом удерживают от открытого выражения своих жалоб на человека, во власть которого им вскоре предстоит перейти; но он просит предварительного заключения сената: ибо если было несправедливым предоставлять его товарищу выбор провинции вне жребия, то насколько несправедливее, мало того, унизительнее для него передать тому провинцию, доставшуюся ему по жребию.
Таким образом сенат, скорее намекнув на свое решение, чем выразив его особым постановлением, был распущен. Обмен провинциями произведен был по взаимному соглашению между самими консулами, так как судьба влекла Марцелла против Ганнибала, чтобы он, первым[907] из римских полководцев стяжав себе после несчастнейших сражений славу счастливой победы над Ганнибалом, последним из них погиб, для того чтобы возвеличить славу противника, как раз в тот именно момент, когда военное счастье благоприятствовало римскому народу.
30. После того как произошел обмен провинций, дали аудиенцию в сенате сицилийцам; они много говорили о постоянной верности царя Гиерона римскому народу, стараясь вменить это в заслугу своим гражданам. Гиероним, а впоследствии тираны Гиппократ и Эпикид, говорили они, были им ненавистны как по другим причинам, так особенно за отпадение их от римлян к Ганнибалу: поэтому-то и убили Гиеронима лучшие их юноши почти по решению всего народа, и составлен был семьюдесятью знатнейшими их юношами заговор для убиения Эпикида и Гиппократа; но они, покинутые на произвол судьбы вследствие медлительности Марцелла, так как он не придвинул к назначенному заранее времени своих войск к Сиракузам, по раскрытии заговора, все были казнены тиранами. Этой же тирании Гиппократа и Эпикида снова придал силы Марцелл, страшно разграбив Леонтины[908]. Впоследствии никогда не переставали переходить на его сторону знатнейшие сиракузцы и давать ему обещания передать, когда ему угодно, свой город, но он предпочел сначала брать его штурмом, а затем, когда, несмотря на все попытки и с суши, и с моря, не мог овладеть им, пожелал лучше сделать виновниками сдачи Сиракуз медника Сосиса и испанца Мерика, чем знатнейших сиракузцев, столько раз напрасно предлагавших ему добровольно сделать это; поступал он так, конечно, с той целью, чтобы иметь более справедливый повод к избиению и разграблению стариннейших союзников римского народа. Если бы не Гиероним, а сиракузский народ и сенат перешли на сторону Ганнибала, если бы сиракузцы по решению народа заперли ворота перед Марцеллом, а не тираны их, Гиппократ и Эпикид, принудив их к тому насилием, если бы они с ожесточением карфагенян вели войну с римским народом, то в чем бы мог Марцелл проявить свою вражду к ним более того, что он сделал, разве только в полном разрушении Сиракуз? Без сомнения, в Сиракузах ничего не осталось, кроме стен, опустошенных городских зданий, разрушенных и разграбленных храмов, после того как увезли самые статуи богов с их украшениями. У многих вдобавок были отняты их земельные владения, так что даже на голой земле остатками разграбленного имущества они не могут пропитать себя и своих. Поэтому они умоляют сенаторов, чтобы те приказали возвратить владельцам, если не могут всего, то, по крайней мере, то, что уцелело и что можно узнать. Когда Левин после таких жалоб приказал сиракузцам выйти из курии, чтобы сенаторы могли совещаться относительно их требований, Марцелл воскликнул: «Нет, пусть они остаются, чтобы я в их присутствии дал им ответ, так как мы, сенаторы, ведем для вас войны при таком положении, что побежденные оружием выступают нашими обвинителями, а два завоеванных в этом году города обвиняют: Капуя – Фульвия, Сиракузы – Марцелла».
31. Когда послы были опять приведены в курию, консул сказал: «Я не до такой степени, сенаторы, забыл о величии римского народа и о власти, представителем которой я являюсь, чтобы иметь намерение защищаться, будучи консулом, перед обвиняющими меня греками, если будет назначено разбирательство относительно возведенного на меня обвинения. Но расследованию подлежит не то, что я сделал, так как право войны оправдывает меня во всяких моих действиях по отношению к врагам, но что должно было послужить для них наказанием. Если они не были врагами, то безразлично, теперь ли или при жизни Гиерона разорил я Сиракузы. Но раз они отпали от римского народа, открыли врагам ворота, напали на наших послов с мечом и оружием, закрыли нам доступ за стены города и защищали его против нас с помощью карфагенского войска, то кто станет негодовать, что с ними обошлись как с врагами, раз они поступили таким образом? Я отверг намеревавшихся передать город сиракузских вельмож и предпочел довериться в таком важном деле Сосису и испанцу Мерику. Вы не принадлежите к самым последним сиракузцам, так как бросаете упрек в низком происхождении другим; кто же из вас давал мне обещание открыть ворота города и впустить в него моих вооруженных воинов? Вы ненавидите и проклинаете тех, кто это сделал, и даже в этом месте не удерживаетесь от произнесения брани на них. До такой степени не похоже на то, чтобы вы сами имели в намерении сделать что-либо подобное. Самая низость происхождения тех людей, которым меня упрекают, служит, сенаторы, важнейшим доказательством того, что я не отвергал никого, кто желал оказать услугу нашему государству. И прежде чем осаждать Сиракузы, я сделал попытку к примирению: то посылая послов, то лично вступая в переговоры, и после того как они не посовестились оскорбить послов и не давали мне ответа, когда я сам у ворот города сошелся для переговоров с их вельмо