26. В те же дни, когда они обсуждали эти вопросы, в Новом Карфагене происходило совещание о них, и спорили о том, наказать ли только зачинщиков возмущения, которых было не более тридцати пяти, или казнью большего числа виновных покарать это возмущение, подающее столь гнусный пример и скорее заслуживающее наименование «отпадение». Верх одержало более снисходительное мнение – ограничиться наказанием зачинщиков, а для толпы было признано достаточным сделать ей строгий выговор. Военный совет распускают и объявляют войску, стоявшему в Новом Карфагене, поход против Мандония и Индибилиса, так что казалось, будто это и было предметом совещания, и приказывают запастись на несколько дней съестными припасами. Посланным навстречу войску семи трибунам, которые уже ранее находились в Сукроне, с целью успокоить возмущение, было указано по пять имен зачинщиков восстания с тем, чтобы они через подручных людей, с ласковым видом и радушной речью, пригласили их к себе в гости и, усыпив вином, связали.
Бунтовщики были уже недалеко от Нового Карфагена, как узнали от встречных, что все войско во главе с Марком Силаном выступает назавтра против лацетанов. Эта новость не только освободила их от всякого страха, скрывавшегося в глубине их сердца, но и вызвала в них сильную радость, так как, думали они, одинокий полководец будет в их руках, а не они сами попадут в его власть. Они вошли в город перед заходом солнца и увидали другое войско готовящим все к походу. Встретили их нарочно приготовленными приветствиями в таком духе, что их приход приятен для главнокомандующего и случился кстати, так как они подошли как раз ко времени выступления другого войска, и они подкрепили себя пищей. Вожаки восстания, заманенные трибунами через подручных людей в гости, без всякого шума были схвачены и связаны. В четвертую стражу начал выступать обоз войска, поход которого был объявлен только для виду; на рассвете подняты были знамена, но у ворот войско было остановлено и вокруг всех ворот была поставлена стража, для того чтобы никто не мог выйти из города.
Затем те, которые пришли накануне, будучи приглашены на сходку, с угрожающим видом устремились на площадь к трибуналу главнокомандующего, рассчитывая запугать его своими криками. Одновременно главнокомандующий вступил на трибунал, и приведенные обратно от ворот вооруженные воины окружили с тыла безоружную толпу. Тогда пропала всякая отвага и, как после они сознавались, ничто их так не устрашило, как неожиданная бодрость и цветущий вид главнокомандующего, которого они думали найти немощным, и его взгляд, какого они, по их словам, не припомнят даже во время боя.
Сципион сидел некоторое время молча, пока не сообщили ему о том, что виновники восстания приведены на форум и что все готово.
27. Тогда, водворив через глашатая тишину, он начал так: «Никогда я не думал, что у меня не хватит слов, с которыми бы я мог обратиться к моему войску, не потому, чтобы я упражнялся более в красноречии, чем занимался делами, но потому, что, живя почти с детства в лагере, я изучил военные нравы. Но как говорить с вами, на это у меня не хватает ни мыслей, ни слов; я даже не знаю, каким именем должен назвать вас. Гражданами? Вас, которые отказались от своего отечества. Воинами? Вас, которые отвергли власть главнокомандующего и ауспиции, нарушили святость клятвы! Врагами? Я узнаю строение тела, лица, одежду и внешний вид граждан, но вижу поступки, слова, намерения и настроение врагов. В самом деле, чего другого вы желали или на что иное надеялись, как не на то, чего желали илергеты и лацетаны? Но они все-таки последовали в своем безумном предприятии за Мандонием и Индибилисом, мужами царской крови, вы же вручили аустиции и власть главнокомандующего умбрийцу Атрию и Альбию из Кал. Скажите, воины, что вы не все это сделали и не все этого желали, что это безумное предприятие немногих, и я охотно поверю, если вы это скажете. Ведь это преступление не такого рода, чтобы можно было искупить его, не прибегая к страшным наказаниям, раз оно совершено всем войском.
Я поневоле касаюсь этих событий, словно ран; но их нельзя исцелить, если не прикоснуться к ним и не ощупать их. Изгнав карфагенян из Испании, я, по крайней мере, верил в то, что нет ни одного места во всей провинции, ни одного человека, кому жизнь моя была бы ненавистна: так я вел себя не только с союзниками, но и с врагами. И вот в моем лагере – так обманулся я в своих ожиданиях! – вести о моей смерти не только поверили, но даже ждали ее с нетерпением. Не то чтобы я хотел приписать это злодеяние всем, я, по крайней мере, если бы уверился в том, что все войско желает мне смерти, не задумался бы умереть немедленно здесь же, на ваших глазах, меня бы не прельщала жизнь, ненавистная моим согражданам и воинам; но подобно тому, как море, по природе своей неподвижное, волнуется под влиянием дуновения ветра, так и в целой толпе, в вас таятся и покой, и бури; причина и источник всего зла в ваших руководителях, вы же поступили безумно вследствие заразительности примера. Мне кажется, даже сегодня вы не отдаете себе отчета в том, до какого безумия вы дошли, на какое преступление дерзнули вы против меня, против отечества, родителей и детей ваших, против богов, свидетелей присяги, против святости ауспиций, под покровительством которых вы служите, против военных обычаев и дисциплины предков, против величия верховной власти.
О себе самом я молчу; положим, что вы поверили скорее легкомысленно, чем радостно; положим, наконец, я таков, что совсем неудивительно, если войску надоело повиноваться мне. Чем же провинилось перед вами отечество, которое вы собирались предать, соединившись с Мандонием и Индибилисом? Что вам сделал римский народ, что вы отняли власть у трибунов, избранных голосованием народа, и вручили ее частным лицам? Не довольствуясь возведением их в звание трибунов, вы, римское войско, вручили связки вашего главнокомандующего людям, никогда не имевшим и раба, которым бы они могли повелевать; в палатке главнокомандующего жили Альбий и Атрий; у них раздавался сигнал, у них просили пароля. Они восседали на трибунале Публия Сципиона, при них находился ликтор, перед ними расступалась толпа и несли связки с секирами. Вы считаете чудовищными предзнаменованиями, если нисходят с неба молнии, если идет каменный дождь, если у животных рождаются детеныши необыкновенного вида; но это вот чудовищное явление, которое не может быть искуплено никакими общественными молебствиями, без пролития крови тех, кто дерзнул на такое злодеяние.
28. И хотя ни одно преступление не имеет разумного основания, все же, насколько это возможно в деле беззаконном, я желал бы знать, какие мысли, какая цель была у вас. Некогда легион, посланный в Регий для охраны, злодейски избив старейшин общины, держал в своих руках этот богатый город в течение десяти лет; за это преступление весь легион, 4000 человек, был обезглавлен на римском форуме. Но прежде всего они приняли сторону не умбрийца Атрия, какого-то полумаркитанта, вождя, само имя которого достойно презрения, но военного трибуна Деция Вибеллия, и не соединились ни с Пирром, ни с самнитами или луканцами, врагами римского народа; вы же вступили в сговор с Мандонием и Индибилисом и намерены были соединить свое оружие с их оружием. Затем те, подобно кампанцам, отнявшим Капую у этрусков, ее старинных обитателей, подобно мамертинцам[958], захватившим Мессану в Сицилии, думали найти себе постоянное местожительство в Регии и не намерены были сами тревожить войною ни римский народ, ни союзников римского народа. Не собирались ли и вы обосноваться в Сукроне? Если бы я, уходя из покоренной провинции, как главнокомандующий, вздумал оставить вас там, вы должны были бы взывать к помощи богов и людей, потому что вы не возвращаетесь к своим женам и детям. Но пусть вы вырвали из сердца память о них так же, как об отечестве и обо мне. Я желаю проследить развитие вашего преступного, но все же еще не до последней степени безумного замысла. Неужели вы, при жизни моей, при целости остального войска, с которым я в один день взял Новый Карфаген, с которым я разбил, обратил в бегство и выгнал четырех главнокомандующих, четыре карфагенские армии, вы, восемь тысяч человек, все, конечно, стоящие менее Альбия и Атрия, которым вы подчинились, думали вырвать из рук римского народа провинцию Испанию? Я оставляю в стороне и отодвигаю на задний план свое имя. Вы оскорбили меня только тем, что легко поверили моей смерти. Что же? Если бы я был на краю могилы, то неужели бы вместе со мною предстояло погибнуть государству и власть римского народа была бы близка к падению? Пусть Юпитер Всеблагой Всемогущий не допустит того, чтобы город, основанный по совершении гаданий, по воле богов, на вечные времена, погиб вместе с моим бренным и смертным телом. Потеряв в одну войну столько таких славных полководцев, как Гай Фламиний, Эмилий Павел, Семпроний Гракх, Постумий Альбин, Марк Марцелл, Тит Квинкций Криспин, Гней Фульвий и родные мне Сципионы, Римское государство осталось цело и будет существовать после гибели от меча или болезни тысячи других. И вдруг моя смерть повлекла бы гибель государства? Вы сами здесь, в Испании, после смерти двух полководцев, отца моего и дяди, избрали себе предводителем Септима Марция, чтобы он вел вас против карфагенян, возгордившихся недавней победой. И я говорю так, как будто бы Испании суждено было остаться без полководца. Но разве не явились бы мстителями за оскорбление верховной власти Марк Силан, посланный в провинцию с теми же правами, с тою же властью, как и я, и легаты – мой брат Луций Сципион и Гай Лелий? Неужели можно было сравнивать одно войско с другим, или одних полководцев с другими, или достоинство, или дело? Если бы во всем этом вы оказались выше, то пошли ли бы вы с оружием в руках вместе с пунийцами против отечества, против ваших сограждан? Желали ли бы вы, чтобы Африка царила над Италией, Карфаген над Римом? За какую провинность отечества? 29.