Некогда Кориолана несправедливое обвинение, жалости достойное и незаслуженное изгнание, вынудило осаждать свой родной город; но все же личное чувство удержало его от страшного преступления против общего блага. Вас какая обида, какой гнев побудил к тому? Или уплата жалованья несколькими днями позже вследствие болезни главнокомандующего была основательной причиной для того, чтобы объявить войну отечеству, отложиться от римского народа, перейти на сторону илергетов и попрать все божеское и человеческое? Вы обезумели конечно, воины, и ваши умы объял такой же сильный недуг, как мое тело. Душа моя содрогается, когда я представляю себе, чему верили люди, на что надеялись, чего желали! Пусть все исчезнет во мраке забвения, если можно, а если нет, то пусть будет покрыто молчанием. Я не стану отрицать, что речь моя показалась вам мрачной и жестокой. Насколько ваши действия, думаете вы, превосходят жестокостью мои слова? Я, по вашему мнению, должен терпеть ваш поступок, а вы не переносите равнодушно даже того, что я говорю обо всем этом. Но даже и в этих самых упреках я не пойду далее. О, если бы вы так же легко забыли об этом, как забуду я! Итак, что касается до всех вас, то если в вас есть раскаяние в своем заблуждении, этого возмездия для меня более чем достаточно. Альбий из Кал, Атрий умбриец и остальные вожаки преступного восстания смоют кровью свое злодеяние; для вас видеть их казнь должно быть не только не горько, но, напротив, радостно, если к вам возвратился здравый рассудок: ведь ни к кому они не относились так враждебно, никому так не желали зла, как вам!»
Едва он окончил свою речь, как, по заранее обдуманному плану, сразу зрение и слух мятежников поразили всевозможные ужасы. Войско, кольцом окружавшее собрание, ударило мечами о щиты, послышался голос глашатая, объявлявшего имена осужденных в собрании; их нагими вытащили на средину площади и вместе с тем выставили все орудия казни. Их привязали к позорному столбу, высекли розгами и обезглавили секирами, причем присутствовавшие так онемели от ужаса, что не только не раздавалось ропота на жестокость наказания, но даже не слышно было и стона. Затем все трупы были унесены, и, когда место было очищено, воины, вызываемые поименно, присягнули перед военными трибунами Публию Сципиону, и им, каждому отдельно, было уплачено следуемое жалованье. Вот каков был конец и исход возмущения воинов, затеянного под Сукроном.
30. В то же самое время Ганнон, префект Магона, посланный из Гадеса с небольшим отрядом африканцев к реке Бетис, соблазняя испанцев платой, вооружил до 4000 молодых людей. Но затем, изгнанный из лагеря Марцием, потеряв бóльшую часть воинов среди смятения при взятии лагеря, а некоторых и во время бегства, когда их поодиночке преследовала неприятельская конница, сам спасся, бежав с немногими.
В то время как это происходило у реки Бетис, Лелий, пройдя пролив, вышел в Океан и подступил с флотом к Картее. Этот город расположен на берегу Океана в том месте, где за проливом начинается открытое море. Сначала надеялись, как раньше было сказано, взять Гадес без боя, путем измены, так как в римский лагерь по собственному побуждению приходили люди с подобным предложением; но прежде чем заговор успел созреть, он был открыт, и, схватив всех заговорщиков, Магон поручил претору Адгербалу отвезти их в Карфаген. Посадив заговорщиков на пентеру и отправив ее вперед, так как она была медленнее на ходу, чем трирема, сам следовал за ней на незначительном расстоянии с восемью триремами. Пентера входила уже в пролив, когда Лелий вышел из картейского порта тоже на пентере, в сопровождении семи трирем, и устремился на Адгербала, рассчитывая на то, что пентера, захваченная быстрым течением пролива, не может вернуться против течения. Пуниец, застигнутый врасплох, некоторое время был в замешательстве и не знал, на что решиться: следовать ли за пентерой или обратить суда свои против неприятеля. Эта медлительность отняла у него возможность уклониться от сражения, так как они были уже на расстоянии полета стрелы и со всех сторон наступали враги; кроме того, морское течение не позволяло им свободно управлять кораблями. И сражение это совсем не походило на морское, так как в нем нельзя было действовать по желанию и не было места ни искусству, ни плану. Единственно естественное волнение пролива управляло всем боем и наталкивало свои и чужие корабли один на другой, причем гребцы напрасно старались грести в противную сторону; и можно было видеть, как убегавшее судно, водоворотом отброшенное назад, попадало в руки победителей, а преследовавшее, попав в поток против течения, обращалось вспять, как бы спасаясь бегством. Во время самого боя один корабль, собираясь нанести носом тяжелый удар неприятельскому судну, поворачивался в сторону и сам получал удар носом другого судна; другой, несшийся на неприятеля сбоку, внезапно поворачивался к нему носом. Когда между триремами происходило сражение с переменным счастьем, где случай играл первую роль, римская пентера, потому ли, что она, имея надлежащий вес, крепче держала свой курс или потому, что, будучи управляема большим числом весел, легче могла совладать с быстротой течения, потопила две триремы, а у одной, промчавшись мимо, отбила с одной стороны все весла; она побила бы и прочие суда, которые догнала, если бы Адгербал не переправился с остальными пятью судами на парусах к берегам Африки.
31. Лелий возвратился победителем в Картею; услыхав о том, что произошло в Гадесе, а именно: что измена открыта и заговорщики отправлены в Карфаген; и увидав, что это обстоятельство разрушило то, в надежде на что они прибыли, он отправил вестников к Луцию Марцию с сообщением о том, что следует возвратиться к главнокомандующему, если только они не желают даром тратить время, бесполезно сидя у Гадеса. Когда Марций изъявил на это свое согласие, они оба, спустя несколько дней, возвратились в Новый Карфаген. С удалением их Магон не только свободно вздохнул, так как прежде на него наводили страх с двух сторон, с моря и с суши, но даже, узнав о возмущении илергетов, получил надежду снова овладеть Испанией и отправил к сенату в Карфаген вестников, чтобы они, изобразив в преувеличенном виде, как бунт граждан в римском лагере, так и измену союзников, постарались убедить карфагенян послать вспомогательные войска, при содействии которых можно было бы вновь восстановить владычество в Испании, перешедшее к ним от предков.
Мандоний и Индибилис, возвратившись в свои пределы, некоторое время бездействовали, в нерешительности выжидая сведений о том, чем кончится дело о восстании, веря в возможность получить прощение и себе, если простят заблуждение граждан. После того как разнесся слух о жестоком наказании виновных, они, ожидая и за свое преступление такого же наказания, снова призвали к оружию своих соотечественников и, собрав вспомогательные войска, которыми прежде располагали, с 20 000 пехотинцев и 2500 всадников перешли в область седетанов, где они имели постоянный лагерь в начале восстания.
32. Легко возвратив к себе расположение воинов, как добросовестностью в уплате жалованья одинаково виновным и невиновным, так и кротким видом и разговорами со всеми, Сципион, прежде чем выступить с войском из Нового Карфагена, созвал собрание и здесь, горячо порицая вероломство мятежных царьков, заявил, что он отправляется мстить им за их преступления совсем не с тем настроением, с каким недавно уврачевал заблуждение своих сограждан. Тогда он, как бы разрезывая свои внутренности, с воплем и слезами казнил тридцать человек и тем искупил или неразумие, или вину 8000 человек; теперь же в веселом и бодром настроении он идет бить илергетов: ведь они не родились в одной с ним стране и не связаны никакими узами; единственную связь, которая существовала между ними – узы верности и дружбы, – сами они разорвали своим преступлением.
При взгляде на свое войско, помимо того что он видит кругом себя или граждан, или союзников латинского племени, его трогает и то, что тут нет почти ни одного воина, который не был бы привезен из Италии или его дядей Гнеем Сципином, первым римским полководцем, вступившим в эту провинцию, или его отцом консулом, или им самим; ведь они привыкли к имени и ауспициям Сципионов, он желает отвести их обратно в отечество для получения заслуженного ими триумфа и надеется, что они окажут ему содействие при соискании консульства, как будто бы это касается общего почета их всех.
Относительно же предстоящего похода, то тот, кто считает его войною, забывает о своих собственных подвигах. Право, ему больше беспокойства внушает Магон, который с немногими кораблями убежал на край света, на омываемый волнами Океана остров, чем илергеты, так как там и вождь карфагенян и, какой бы то ни было, все же пунийский гарнизон, здесь же только разбойники и вожди разбойников; в какой мере у них хватает сил опустошать поля соседей, жечь жилища и похищать скот, настолько же они не способны сражаться в правильном боевом порядке: они вступят в бой, скорее полагаясь на быстроту в случае бегства, чем на оружие. Итак, он признал необходимым подавить илергетов прежде удаления своего из провинции не потому, что усматривает оттуда какую-нибудь опасность, или видит там зародыш более значительной войны, но для того, чтобы, во-первых, столь преступная измена не оставалась безнаказанной, и во-вторых, чтобы нельзя было сказать, что в провинции, усмиренной с такой доблестью и счастьем, остался хоть один враг. А потому, с милостивой помощью богов, пусть они последуют за ним не столько для ведения войны, так как предстоит борьба не с равным врагом, сколько для того, чтобы наказать преступных людей.
33. Сказав эту речь, Сципион распустил воинов, приказал им на следующий день быть готовыми к походу и, отправившись в путь, в десять переходов достиг реки Ибер. Затем он перешел реку и на четвертый день стал лагерем в виду неприятелей. Лежавшая перед лагерем равнина была со всех сторон окружена горами. Приказав, с целью разжечь диких варваров, выгнать в эту долину скот, захваченный по большей части на неприятельских полях, Сципион послал для прикрытия стад копейщиков и велел Лелию сделать с конницей нападение из засады, когда копейщики, выбегая вперед, начнут бой с неприятелем. Гора, кстати выступающая вперед, скрыла засаду конницы; сражение немедленно завязалось. Испанцы бросились на стада, увидав их издали, а копейщики ударили на испанцев, занявшихся грабежом. Сначала они навели на них страх стрелами, но потом, набросав стрелы, которые скорее могли разжечь бой, чем решить его, обнажили мечи, и завязался рукопашный бой; успех сражения пеших был бы сомнителен, если бы не подоспела конница. Римские всадники, не толь