18. Не имея ни в чем успеха, консул весьма неохотно допускал сравнение рода воинов и вооружения, а вместе с тем не видел надежды на скорое завоевание города и смысла оставаться зимовать вдали от моря и в местностях, опустошенных бедствиями войны. Итак, прекратив осаду, за неимением на всем прибрежье Акарнании и Этолии ни одной гавани, в которой могли бы поместиться и все грузовые суда, доставлявшие провиант войску, и которая могла бы дать кров для зимовки легионов, он признал за наиболее удобную по своему положению Антикиру в Фокиде, обращенную к Коринфскому заливу. Этот город был недалеко от Фессалии и от местонахождения неприятелей, прямо перед ним был Пелопоннес, отделенный небольшим пространством моря, в тылу – Этолия и Акарнания, а по сторонам – Локрида и Беотия. В Фокиде при первом же приступе он взял без сражения город Фанотею. Антикира также оказала малое сопротивление. Затем были взяты Амбрис и Гиамполь. Давлиду, расположенную на возвышенном холме, нельзя было взять ни при помощи лестниц, ни посредством осадных сооружений. Но римляне начали тревожить метательными орудиями находившихся в гарнизоне воинов, а выманив их на вылазки, попеременно то убегали, то преследовали и этими незначительными и безрезультатными стычками довели их до такой степени небрежности и презрения, что однажды вмешались в толпу, возвращавшуюся в город, и вторглись в ворота. И другие незначительные крепости в Фокиде покорились им более из страха, чем были взяты оружием. Однако Элатия заперла ворота и, по-видимому, не думала впустить в стены ни полководца, ни римское войско, если их не принудят к тому силою.
19. Во время осады Элатии у консула явилась надежда на более блестящее дело, а именно – отклонить ахейцев от союза с царем и привлечь их к дружбе с римлянами. Ахейцы изгнали Киклиада, главу партии, расположенной к Филиппу, а Аристен, желавший соединить свой народ с римлянами, стал претором. Римский флот с Атталом и родосцами стоял в Кенреях, и с общего согласия все они готовились к осаде Коринфа. Итак, он признал за лучшее, прежде чем приступить к этому предприятию, отправить послов к ахейцам с обещанием, если они отпадут от царя на сторону римлян, снова присоединить Коринф к древнему Ахейскому союзу. По совету консула послы к ахейцам были отправлены от брата его Луция Квинкция, от Аттала, родосцев и афинян. Собрание для них назначено было в Сикионе. Настроение среди ахейцев было весьма различно: их страшил лакедемонский царь Набис, враг опасный и постоянный; страшили их и вооруженные силы римлян; со стороны македонян они были связаны и прежними, и новыми благодеяниями; к самому царю они относились подозрительно за его жестокость и вероломство: не делая заключения на основании того, как он действовал по отношению к ним в то время, они видели, что по окончании войны он будет еще более суровым деспотом. И не только они не знали, что каждому высказывать в сенате своего государства или в общих собраниях племени, но даже, размышляя про себя, не вполне давали себе отчет, чего им желать или к чему стремиться. К этим до такой степени колебавшимся людям были приведены послы, и им предоставлено было слово. Сначала говорил римский посол Луций Кальпурний, затем послы царя Аттала, после них родосские; затем дано было слово послам Филиппа; последними были выслушаны афинские послы, чтобы они могли опровергнуть речи македонян. Они едва ли не сильнее всех нападали на царя, так как никто более их и так жестоко не пострадал от него. Это собрание было распущено около заката солнца, после того как день прошел в беспрерывном выслушивании речей стольких послов.
20. На следующий день созывается собрание. Когда, по обычаю греков, начальники через глашатая предоставили право всякому желающему высказать мнение, никто не выступал, долго длилось молчание и собравшиеся только посматривали друг на друга. И нет ничего удивительного, если люди, становившиеся некоторым образом в тупик, размышляя про себя о таких противоречивых обстоятельствах, еще более сбиты были с толку произносимыми целый день речами, в которых высказывались и объяснялись затруднения в ту и другую сторону. Наконец претор ахейцев Аристен, чтоб не распустить собрание без единого слова, сказал: «Ахейцы! Где те споры, за которыми вы едва удерживались от рукопашной на пирушках и сходках, когда случайно заходила речь о Филиппе и римлянах? Теперь в собрании, назначенном для решения этого одного вопроса, выслушав речи послов той и другой стороны, вы онемели, когда должностные лица докладывают вам, когда глашатай вызывает вас подать совет. Если не забота об общем благе, то неужели даже симпатии, склоняющие вас к той или другой партии, не могут вызвать никого из вас на слово? Особенно, когда среди вас нет никого до такой степени тупоумного, который бы не понимал, что теперь, прежде чем мы на что-нибудь решимся, представляется случай высказаться и дать совет, чего кто желал бы, и что считает за лучшее; когда же решение состоится, тогда придется всем, даже и тем, которые прежде были противоположного мнения, защищать его, как хорошее и полезное». Это увещание претора не только никого не вызвало высказаться, но даже не возбудило ни малейшего шума или шепота в таком большом собрании, состоявшем из стольких народов.
21. Тогда претор Аристен снова начал говорить: «Представители ахейские, вы так же мало ощущаете недостаток в совете, как и в даре слова, но всякий, в интересах собственной безопасности, избегает говорить об общем деле. Может быть, я также молчал бы, если бы был частным лицом. Теперь же я вижу, что я, как претор, или не должен был назначать собрание для послов, или же не должен отпускать их без ответа; но что я могу ответить без вашего решения? Так как никто из вас, призванных в настоящее собрание, не желает или не осмеливается высказать свое мнение, то рассмотрим речи послов, произнесенные вчера, как мнения, совершенно так, как если бы они не предъявляли требования в собственных интересах, а подавали совет, что они считают полезным для нас. Римляне, родосцы и Аттал ищут нашего союза и дружбы и считают справедливым, чтобы мы им помогали в войне, которую они ведут против Филиппа. Филипп напоминает нам о союзе с ним и о клятве, данной ему, и то требует, чтобы мы стояли на стороне его, то говорит, что он удовольствуется тем, если мы не примем участия в войне. Ужели никому не приходит в голову, почему те, которые еще не состоят в союзе с нами, требуют больше, чем союзник? Это, ахейцы, обусловливается не скромностью Филиппа и не нахальством римлян; тому, кто требует, придает уверенность и отнимает ее – судьба. От Филиппа мы ничего не видим, кроме посла; со стороны же римлян у Кенхрей стоит флот, гордящийся добычей, взятой из городов Эвбеи; мы видим, что консул и легионы его, отделенные от нас небольшой полосой моря, ходят по Фокиде и Локриде. Удивляетесь ли вы, почему посол Филиппа Клеомедонт с такой неуверенностью только что говорил о том, чтобы мы взялись за оружие против римлян в защиту царя? Если бы, на основании того же союза и клятвы, святость которой он выставляет нам на вид, мы попросили его, чтобы Филипп защитил нас от Набиса и лакедемонян и от римлян, то он не только не нашел бы гарнизона, чтобы защитить нас, но даже не нашелся бы, что ответить. Клянусь Геркулесом, он помог бы нам не более, чем сам Филипп в предыдущем году, когда, обещая вести войну против Набиса, он старался вытащить нашу молодежь отсюда на Эвбею, но как только увидел, что мы не даем ему этого отряда и не желаем впутываться в войну с римлянами, забыл о том союзе, который выставляет теперь на вид, и предоставил Набису и лакедемонянам грабить и разорять нас. И мне речь Клеомедонта показалась очень непоследовательной. Он умалял значение римской войны и говорил, что исход ее будет такой же, что и предыдущей войны, которую они вели с Филиппом. Итак, почему же он издалека просит у нас помощи вместо того, чтобы, явившись самому, защищать нас, прежних своих союзников, от Набиса и от римлян? Да и нас ли только? Почему это он дозволил взять Эретрию, Карист и столько городов Фессалии? Зачем также Фокиду и Локриду? Зачем, наконец, дозволяет теперь осаждать Элатию? Почему он покинул теснины Эпира и те неодолимые укрепления на рекеАой и, оставив лесистую местность, которую занимал, удалился во внутренние части своего царства? Вследствие ли необходимости или вследствие страха, или по своей воле он сделал это? Если он добровольно оставил столько союзников на расхищение, то как он может отказывать союзникам в праве заботиться о себе? Если вследствие страха, то пусть он извинит и нас, если мы страшимся; если он удалился, будучи побежден, то нам ли, ахейцам, Клеомедонт, выдержать римское оружие, которого не выдержали вы, македоняне? Или мы больше должны верить тебе, что римляне ведут теперь войну не с большими войсками и силами, чем прежде, а не смотреть на самые факты? Тогда римляне помогли этолийцам флотом; они вели войну без вождя-консула и без консульского войска; приморские города союзников Филиппа были тогда в страхе и смятении; области же, находящиеся в центре материка, были настолько безопасны от римского оружия, что Филипп опустошал земли этолийцев, напрасно умолявших римлян о помощи. Теперь же римляне, окончив Пуническую войну, которую они терпели в продолжение шестнадцати лет в недрах самой Италии, не помощь послали этолийцам, которые ведут войну, но самостоятельно, как руководители войны, подняли оружие против македонян одновременно с суши и с моря. Третий уже консул ведет войну с величайшим ожесточением. Сульпиций, сразившись в самой Македонии, разбил наголову царя и опустошил богатейшую часть его царства; теперь Квинкций, несмотря на то, что Филипп владел теснинами Эпира, полагаясь вполне на природу местности, на укрепления и на войско, отнял у него лагерь, преследовал его, когда он бежал в Фессалию, и почти в виду самого царя захватил царские гарнизоны и союзные с ним города.
Предположим, не верно то, что только что высказал афинский посол о жестокости, жадности и похотливости царя; положим, нас вовсе не касается, какие злодеяния он совершил в Аттике против небесных и подземных богов; еще менее касается нас то, что вынесли жители Кеоса и Абидоса, находящиеся далеко от нас. Предадим забвению, если желаете, наши собственные раны, убийства и хищения имуществ, совершенные в Мессене, в сердце Пелопоннеса, а также то, что гость из Кипариссии Харител, вопреки всякому праву и божескому закону, был убит чуть не во время самого пира, а равно и то, что он умертвил сикионских граждан Арата с его сыном, тогда как несчастного старика он имел обыкновение называть даже отцом, жена же его сына была отправлена им в Македонию для удовлетворения его страсти; предадим забвению прочие его насилия над девицами и благородными женщинами. Пусть у нас не будет никакого дела с Филиппом, так как из страха пред его жестокостью вы онемели, – ведь какая же другая причина молчания собравшихся на совет? Вообразим, что у нас идет спор с Антигоном, самым кротким, справедливейшим царем, оказавшим нам величайшие услуги; разве он стал бы требовать от нас невозможного?