я женского возмущения? “Чтобы блистать нам золотом и пурпуром, – говорят они, – чтобы разъезжать по городу в колесницах в праздники и в будни, как бы в знак триумфа над побежденным и отмененным законом, захватив и вырвав у вас силою голоса в свою пользу; чтобы не было никакого предела расточительности и роскоши”.
4. Часто вы слышали, как я жаловался на расточительность женщин и мужчин и не только частных, но и должностных лиц, и на то, что государство страдает от двух различных пороков – от алчности и роскоши; словно язвы, ниспровергли они все великие государства. Чем лучше и радостнее становится с каждым днем положение государства, чем более власть наша возрастает и мы уже переходим в Грецию и Азию, страны, переполненные всякими приманками для страстей, и простираем свои руки даже к царским сокровищницам, тем более я боюсь, чтобы все эти предметы скорее не овладели нами, чем мы ими. На беду, поверьте мне, принесены в наш город картины из Сиракуз. Уже слишком многие, слышу я, восхваляют и удивляются художественным произведениям Коринфа и Афин и смеются над глиняными изображениями римских богов на фронтонах храмов. Я предпочитаю этих наших милостивых богов, и такими, надеюсь, они будут, если мы позволим им оставаться на своих местах. На памяти наших отцов[1054] Пирр пытался через посла Кинея прельстить подарками не только мужчин, но и женщин. Оппиев закон не был еще тогда издан для ограничения женской роскоши; однако ни одна женщина не приняла подарков. Какая, думаете вы, была причина этого? Причина была та же самая, по которой предки наши не устанавливали никаких законов на этот счет; не было тогда никакой роскоши, которую бы нужно было сдерживать. Как болезни необходимо должны были стать известны прежде, чем лекарства против них, так страсти возникли прежде, чем законы, имеющие целью положить им предел. Что вызвало Лициниев закон о пятистах югерах[1055], как не сильная страсть увеличивать размеры своих полей? Что вызвало Цинциев закон о дарах и подарках, как не то, что плебеи начали уже платить сенату подати и оброки? Итак, вовсе не удивительно, что тогда не было надобности ни в Оппиевом, ни в другом каком-либо законе, который бы полагал предел расточительности женщин, когда они не принимали золота и пурпура, предлагаемых им добровольно. Если бы Киней теперь стал обходить город с теми дарами, то нашел бы на улице таких женщин, которые приняли бы их. Далее, я не могу даже найти причины или разумного основания для некоторых страстей. В самом деле, запрещение того, что другому дозволяется, вызывает в тебе, может быть, естественный стыд или негодование; но почему боится каждая из вас, что на нее обратят внимание, когда у всех будут одинаковые украшения? Правда, нет ничего хуже, как стыдиться бережливости или бедности; но закон уничтожает у вас чувство стыда в том и другом отношении, если у вас не будет того, что вам запрещено. “Этого-то самого равенства я и не могу переносить, – говорит та богачка. – Почему бы мне не показываться в обществе блистающей золотом и пурпуром? Почему бедность других женщин скрывается под покровом того закона, и кажется, что если бы можно было, то они имели бы то, чего не могут иметь?” Неужели вы, квириты, хотите вызвать между своими женами такое соревнование, чтобы богатые стремились к приобретению того, чего никакая другая не может приобрести, а бедные выбивались из сил, чтобы не быть презираемыми за свою бедность? Поистине, они начнут стыдиться того, чего не нужно, и перестанут стыдиться того, чего должно стыдиться. Что будет в силах, то жена будет приобретать на свои средства, а чего не в состоянии будет, о том станет просить мужа. Несчастный муж и тот, который уступит просьбам жены, и тот, который не уступит, когда он увидит, что другой дает то, чего он сам не дал. Теперь вообще они просят чужих мужей и, что ужаснее, требуют закона и голосов, и у некоторых лиц достигают просимого. Ты умолим во всем, что касается тебя, твоих дел и детей твоих, и потому, как только закон перестанет полагать предел расточительности твоей жены, ты никогда его не положишь. Не думайте, что дело будет в том же положении, в каком оно было до внесения этого закона. Дурного человека лучше не обвинять, чем оправдывать, и роскошь не затронутая была бы более сносна, чем будет теперь, раздраженная самыми оковами, как дикий зверь, и потом выпущенная на волю. Итак, мое мнение таково, что Оппиев закон никоим образом не должен быть отменен; что же касается вашего решения, то мое желание одно, чтобы все боги даровали вам счастье».
5. Когда после этого и народные трибуны, заявившие прежде, что они будут протестовать против отмены Оппиева закона, прибавили несколько слов в том же смысле, тогда Валерий держал такую речь в защиту обнародованного им предложения: «Если бы только частные лица выступали с одобрением или отклонением нашего предложения, то я тоже молча ожидал бы вашего решения, полагая, что достаточно сказано в защиту того и другого мнения; теперь же, когда почтенный муж, консул Порций, оспаривал наше предложение не только своим авторитетом, который и без слов имел бы достаточно силы, но в длинной и тщательно обдуманной речи, то необходимо сказать несколько слов в ответ. Однако он потратил больше слов на порицание матрон, чем на отклонение нашего предложения, и притом так, что оставил под сомнением, по своей ли воле матроны сделали то, что он порицает, или под нашим влиянием. Я буду защищать само дело, а не нас, которым консул бросил в лицо это обвинение больше на словах, чем обосновывая его фактами. Сходкой, возмущением и иногда женским расколом называл он то, что матроны в общественном месте просили вас изданный против них во время войны, при тяжелых обстоятельствах, закон отменить во время мира, при процветании и благоденствии государства. Я знаю, что есть сильные слова, подбираемые с целью увеличить значение дела, как эти, так и другие, и Катон, как всем нам известно, не только серьезный оратор, но иногда даже суровый, несмотря на кротость своего характера. В самом деле, что именно нового сделали матроны, если вышли толпою на публичное место по делу, затрагивающему их интересы? Разве до этого времени они никогда не появлялись в публичном месте? Раскрою твое сочинение “Начала”[1056] против тебя. Выслушай, как часто женщины делали это и притом всегда для общественного блага. Уже в самом начале, в царствование Ромула, когда, по взятии Капитолия сабинянами, завязалась битва за форум, не вмешательством ли матрон прекращено было сражение между двумя войсками? Когда по изгнании царей легионы вольсков под предводительством Марция Кориолана расположились лагерем у пятого камня, не матроны ли повернули назад это войско, которым город наш мог бы быть уничтожен? Когда город был уже взят галлами, чем он был выкуплен? Именно матроны с общего согласия принесли золото на алтарь отечества. А в ближайшую войну (чтобы не приводить примеров из старины), когда нужны были деньги, не деньги ли вдов[1057] помогли государственной казне? И когда в затруднительных обстоятельствах призывались на помощь даже новые боги, не все ли матроны отправились к морю навстречу Идейской Матери? Мотивы, говоришь ты, не одинаковы. И в мою задачу не входит доказывать, что побудительные причины равны; достаточно доказать, что в данном случае не сделано ничего нового. Впрочем, если никто не удивлялся их поступкам в делах, касающихся одинаково всех, как мужчин, так и женщин, то почему в деле, затрагивающем их собственные интересы, мы находим их поступок странным? Да и что они сделали? У нас слишком гордый слух, клянусь вам, если нас возмущают просьбы почтенных женщин, между тем как господа не гнушаются просьбами рабов.
6. Приступаю теперь к делу, о котором идет речь. Объяснения консула разделены на две части. Во-первых, он выразил негодование, что отменяется вообще какой бы то ни было закон, и во-вторых, – особенно тот закон, который издан для обуздания женской роскоши. Первая часть речи, направленная в защиту законов вообще, казалась приличествующей консулу, и вторая – против роскоши – согласовалась с величайшей строгостью нравов. Потому, если мы не укажем, что ложного заключается в той и другой части, то грозит опасность, как бы не впасть в какую-либо ошибку. Я должен признать, что ни один из тех законов, которые изданы не на некоторое только время, а на вечные времена, для постоянной пользы, не должен быть отменяем, за исключением того случая, если или опыт показал его нецелесообразность, или какое-либо положение государства сделало его бесполезным; но в то же время законы, вызванные только известными обстоятельствами, по моему убеждению, так сказать, смертны и подлежат изменению в силу самих обстоятельств. Что издано во время мира, то большею частью отменяет война, что издано во время войны, то отменяет мир, точно так, как при управлении кораблем одни приемы пригодны при благоприятной погоде, другие – при буре. Когда такое разграничение установлено природой, то спрашивается, к какому именно разряду кажется принадлежащим тот закон, который мы хотим отменить? Разве это старинный царский закон, возникший вместе с самим городом? Или он из тех, что возникли непосредственно после того, написанные на Двенадцати таблицах децемвирами, избранными для составления законов; так как, по мнению наших предков, без этого закона не могла сохраниться женская честь, то и нам нужно опасаться, чтобы вместе с отменою его не лишить женщин стыда и непорочности? Но кто же не знает, что это новый закон, изданный в консульство Квинта Фабия и Тиберия Семпрония, всего лишь двадцать лет тому назад? Так как без него матроны жили, сохраняя прекрасные нравы в продолжение стольких лет, то какая наконец угрожает опасность, чтобы с отменою его они не увлеклись роскошью? Если бы этот закон издан был с целью ограничить страсть женщин, то следовало бы бояться, как бы отмена его не вызвала ее; но само время показывает, почему он издан. Был в Италии Ганнибал, победитель при Каннах; уже Тарент, Арпы, Капуя были в руках его; видимо было, что он двинется с войском к городу Риму; союзники отложились от нас; у нас не было воинов для пополнения армии, не было морских союзников для охраны флота, не было денег в государственной казне; для вооружения покупались рабы с тем условием, чтобы плата за них произведена была господам по окончании войны; откупщики заявляли, что они примут на себя поставку провианта и прочего, потребного для войны, при условии назначения того же срока уплаты; мы представляли рабов во флот, определив количество их сообразно с цензом, и сами платили им жалованье; мы приносили на алтарь отечества все золото и серебро, по почину сенаторов; вдовы и сироты вносили свои деньги в казну; определено было, больше какого количества мы не должны держать дома золотых и серебряных вещей, а также серебряной и медной монеты. В такое ли время матроны были заняты роскошью и нарядами до того, что потребовался Оппиев закон для ограничения роскоши, когда сенат велел ограничить тридцатью днями срок траура, так как священнодействие Цереры не было совершено по случаю траура всех матрон?