ому разбирательству. В этом письме сообщалось, что пришло 10 000 лигурийцев в область Плацентии, и они опустошили ее убийствами и пожарами до самых стен колонии и до берегов Пада; кроме того, и племя бойев расположено к восстанию. Ввиду этого сенат объявил военное положение и предложил народным трибунам прекратить разбирательство военных дел, мешающее собираться согласно приказу. К этому сенат прибавил еще, чтобы латинские союзники, которые состояли в войске Публия Корнелия и Тиберия Семпрония и уволены были этими консулами, собрались в Этрурию в назначенный консулом Луцием Корнелием день в указанное им место; консул же Луций Корнелий, отправляясь в провинцию, должен, по своему усмотрению, набирать воинов в городах и селах, где он пойдет, вооружать их и вести с собою; ему предоставлено было также право отпускать в отставку тех, кого и когда он захочет.
57. После того как консулы произвели набор и уехали в свои провинции, Тит Квинкций потребовал, чтобы сенат выслушал то, что он сам решил с десятью уполномоченными, и если ему угодно, утвердил это своей санкцией; это они сделают с большей легкостью, если выслушают речи послов, явившихся из всей Греции, большей части Азии и от царей. Эти посольства были введены в сенат Гаем Скрибонием, городским претором, и всем им дан был благосклонный ответ. Так как с Антиохом был особенно длинный спор, то разбирательство его предоставлено было десяти уполномоченным, часть которых была или в Азии, или в Лисимахии, у царя. Титу Квинкцию поручено было, пригласив их, выслушать речи послов царя и дать им ответ, согласный с достоинством и интересами римского народа. Менипп и Гегесианакт стояли во главе царского посольства. Из них Менипп сказал, что он не понимает, что неясного заключается в его посольстве, когда он прибыл просто просить дружбы и заключить союз. Есть-де три рода договоров, которыми государства и цари заключают дружбу между собою: один, когда предписываются условия побежденным на войне; и в самом деле, когда все передано тому, кто имеет перевес на войне, то ему и предоставляется полное право решить, что должны удержать из этого побежденные и какое они должны понести наказание; другой род, если равные друг другу на войне противники заключают мир и дружбу на одинаковых условиях; тогда требуется и дается удовлетворение по взаимному соглашению, и если в обладании чем-либо произошло какое-нибудь расстройство, то все это приводится в порядок или на основании прежнего права, или согласно с обоюдными выгодами; третий род, если те, которые никогда не были врагами, сходятся, чтобы заключить дружбу между собою путем союзного договора; они не предписывают и не получают условий, потому что это свойственно только победителю и побежденному. Так как Антиох находится в этом последнем положении, то ему, Мениппу, удивительно, что римляне считают себя вправе предписывать ему условия, какие из городов Азии должны быть свободными и независимыми и какие должны платить дань; удивительно ему и то, что римляне запрещают вступать в некоторые города царским гарнизонам и царю. Так нужно заключать мир с Филиппом – врагом, а не союзный договор с Антиохом – другом.
58. На это Квинкций возразил: «Так как вам угодно выражаться точно и перечислять различные роды заключения дружбы, то я также поставлю два условия, вне которых – возвестите царю – нет никакой возможности заключить дружбу с римским народом; одно, если Антиох не желает, чтобы мы заботились и пеклись о городах Азии, то и сам он должен так же точно держать себя подальше от всей Европы; другое, если он не ограничивается пределами Азии, а переходит в Европу, то и римляне должны иметь право и поддерживать с государствами Азии ту дружбу, которая уже существует, и приобретать себе еще новую». «Это возмутительно даже и слышать, – сказал Гегесианакт, – чтобы Антиох отстранен был от городов Фракии и Херсонеса, которые его прадед Селевк приобрел с величайшей славой, победив на войне и убив в битве царя Лисимаха, и оставил ему в наследство; и Антиох с равной славой снова отнял те же города оружием после того, как они завоеваны были фракийцами, и так как они отчасти опустели, как, например, Лисимахия, то он призвал назад жителей и населил эти города, а те, которые пришли в упадок от разрушения и пожаров, он снова отстроил с большими затратами. Итак, какое сходство имеет удаление Антиоха из тех владений, которые он так приобрел и так возвратил себе, с тем, чтобы римляне не касались Азии, которая им никогда не принадлежала? Антиох стремится к дружбе с римлянами, но с тем, чтобы получение ее служило к славе его, а не к позору». На это Квинкций отвечал: «Так как дело сводится у нас теперь к рассуждению о честном, что одно только или, по крайней мере, первое должно быть принимаемо в расчет первым народом в мире и таким великим царем, то что же наконец является честнее, желание ли сделать свободными все греческие города, где бы они ни были, или желание поработить их и принудить платить дань? Если Антиох считает для себя почетным вновь обратить в рабство те города, которыми владел его прадед по праву войны и которые дед и отец его никогда не считали за свои, то и римский народ считает долгом своей чести и твердости не покидать взятой на себя защиты свободы греков. Как он освободил Грецию от Филиппа, так он намерен освободить и от Антиоха греческие города Азии. Ибо колонии посланы в Эолиду и Ионию не в рабство царям, а для увеличения потомства и для распространения древнейшего народа по всей земле».
59. Так как Гегесианакт был в смущении и не мог не признаться, что более почетно выставлять на вид, как предлог, дело свободы, чем дело рабства, то Публий Сульпиций, старейший из уполномоченных, сказал: «Оставим-ка околичности; выбирайте одно из двух условий, которые сейчас так ясно предложены Квинкцием, или откажитесь от труда вести переговоры о дружбе». «Но мы не хотим, – возразил Менипп, – и не можем ни о чем договариваться, что служило бы к уменьшению владычества Антиоха».
На следующий день Квинкций ввел в сенат все посольства Греции и Азии, чтобы они знали, с каким расположением относится к государствам Греции римский народ и с каким Антиох, и изложил требования царя и свои. Они должны возвестить своим государствам, что римский народ с такой же храбростью и верностью, с какой отстаивал их свободу от Филиппа, будет защищать их и от Антиоха, если он не удалится из Европы. Тогда Менипп начал умолять и Квинкция и отцов, чтобы они не спешили с решением, постановив которое они могут взволновать весь мир; пусть возьмут и себе и дадут царю время для размышления; когда сообщены будут ему условия, царь подумает и выпросит что-нибудь или сделает какие-нибудь уступки для сохранения мира. Так все дело было отложено. Постановлено было отправить к царю тех же послов, которые были у него прежде в Лисимахии: Публия Сульпиция, Публия Виллия и Публия Элия.
60. Едва только они уехали, как послы из Карфагена принесли известие, что Антиох несомненно готовится к войне при содействии Ганнибала, и заронили в душе римлян беспокойство, чтобы вместе с тем не возгоралась и война с пунийцами. Ганнибал бежал из отечества, прибыл к Антиоху, как выше было сказано, и пользовался у царя великими почестями по той только причине, что царю, долго уже обдумывавшему план войны с римлянами, никто другой не мог быть более подходящим собеседником о таком предмете. Мнение Ганнибала было всегда одно и то же, что войну дóлжно вести в Италии: Италия-де доставит иноземному врагу и провиант и воинов; а если там все будет спокойно и римскому народу возможно будет с боевыми силами Италии вести войну вне Италии, то никакой царь и никакой народ не в состоянии бороться с римлянами. Ганнибал требовал себе 100 крытых кораблей, 10 000 пехотинцев и 1000 всадников. С этим флотом он двинется сначала в Африку; он в высшей степени уверен, что может и карфагенян склонить к восстанию; если же они не решатся, то он возбудит войну против римлян в какой-либо части Италии. Царь должен переправиться в Европу со всеми прочими военными силами и держать войско в какой-либо части Греции, но не переправляться, а быть наготове переправиться: этого достаточно будет для вида и для слуха о войне.
61. Склонив царя к этому мнению, Ганнибал думал, что нужно заранее подготовить к тому же умы своих земляков, но не осмелился писать им, чтобы как-нибудь случайно письмо не было перехвачено и не выдало тайны предприятия. Поэтому, найдя в Эфесе некоего Аристона из Тира и испытавши его ловкость на мелких услугах, он отправляет его с поручением в Карфаген, отчасти осыпав его подарками, отчасти прельстив его надеждою на награды, на что и сам царь дал свое согласие. Ганнибал называет ему имена тех соотечественников, с которыми Аристон должен был повидаться, и дает ему даже тайные знаки, по которым они несомненно узнают, что это он, Ганнибал, дал ему поручение. Когда этот Аристон появился в Карфагене, то враги Ганнибала так же скоро, как и его друзья, узнали о причине его прибытия. Сначала эта новость была предметом разговора в товарищеских кружках и на пирах, потом некоторые объявили в сенате, что изгнание Ганнибала совершено без какой-либо выгоды, если он и в отсутствии может затевать беспорядки и, возмущая умы людей, нарушать спокойствие государства; и некто-де тириец Аристон прибыл с поручениями от Ганнибала и от царя Антиоха; известные люди ежедневно ведут с ним тайные переговоры и втихомолку затевают что-то такое, что скоро разоблачится на погибель всех. Все воскликнули, что нужно позвать Аристона и спросить, зачем он приехал, и, если он не скажет, отправить его с послами в Рим: достаточно-де уже понесено наказаний за безрассудство одного человека; отдельные личности могут заблуждаться на свой собственный страх, но государство должно быть чисто не только от вины, но даже и от слуха о войне. Позванный Аристон оправдывался и выставлял, как самое сильное средство защиты, тот факт, что он не принес никому никаких писем; впрочем, он не мог достаточно объяснить причины своего приезда и в том особенно затруднялся, что его уличали в переговорах только с людьми партии Баркидов. Тут поднялся спор: одни приказывали сейчас же арестовать Аристона и заключить его под стражу, как шпиона, другие утверждали, что нет причины поднимать тревогу; дурной пример будет, если они ни с того, ни с сего будут хватать иноземцев; то же может случиться с карфагенянами и в Тире, и других торговых местах, куда они часто ездят. Дело было отложено в тот день. Аристон, прибегнув к пунийской хитрости среди пунийцев, повесил при наступлении вечера исписанные дощечки на самом людном месте – над местом ежедневных заседаний правительственных лиц; сам же в начале третьей стражи сел на корабль и бежал. На следующий день, когда суфеты открыли заседание для судопроизводства, то увидали дощечки и велели их снять и прочитать. Написано было, что Аристон лично ни к кому не имел поручений, но он имел поручение ко всему государству в лице старейшин, – так карфагеняне называли сенат. Так как обвинение было объявлено касающимся вообще всех, то над отдельными лицами произведено было не особенно строгое следствие. Однако решено было послать в Рим послов донести консулам и сенату об этом деле и вместе с тем пожаловаться на обиды со стороны Масиниссы.