слями он до такой степени был занят с юных лет, что ему в таком положении ни одна мысль не была нова. И теперь Фелопемен сперва остановил все войско; потом послал к передним знаменам вспомогательный отряд критян и так называемых тарентинских всадников[1081], которые вели за собой по два коня; приказав всадникам следовать за ним над потоком, откуда можно было доставать воду, он занял скалу; собрав туда весь обоз и всю толпу обозных служителей, он окружил их вооруженным отрядом и укрепил лагерь сообразно с условиями местности; но трудно было ставить палатки на каменистой почве и на неровной земле. Враг был только в пятистах шагах. Из одного и того же источника обе стороны брали воду под прикрытием отряда легковооруженных; прежде чем завязалась битва, как бывает обыкновенно при такой близости лагеря, – наступила ночь.
Очевидно было, что на следующий день предстоит сразиться около ручья из-за тех, которые будут доставать воду. Ночью Филопемен спрятал в долине, удаленной от взоров неприятелей, столько щитоносцев, сколько там могло скрыться.
29. На рассвете легковооруженные критяне и тарентинские всадники начали битву над потоком; Телемнаст критянин начальствовал над своими земляками, а над всадниками начальствовал Ликорт из Мегалополя. Критяне, составлявшие вспомогательное войско и у врагов, и всадники такого же рода, тарентинцы, служили для прикрытия тех, которые доставали воду. Долгое время битва была нерешительна, так как на обеих сторонах были одного и того же рода люди и одинаковое вооружение. При дальнейшем ходе битвы победили вспомогательные войска тирана как вследствие превосходства сил, так и потому, что Филопемен отдал такой приказ начальникам, чтобы они, дав незначительную битву, обратились в бегство и завлекли врага к месту засады. В беспорядке преследуя бегущих через ложбину, очень многие из воинов тирана были ранены или убиты прежде, чем увидели спрятавшегося врага. Насколько позволяла ширина долины, щитоносцы сидели в таком порядке, что легко могли принять в промежутки между рядами бегущих своих товарищей. Потом они встают, сами невредимые, бодрые, построенные в порядке, и делают нападение на врагов, приведенных в беспорядок и замешательство и утомленных, кроме того, трудом и ранами.
И победа была несомненна; воины тирана тотчас обратили тыл и, убегая гораздо быстрее, чем сами преследовали, загнаны были в лагерь. Многие в этом бегстве были изрублены и взяты в плен; смятение распространилось бы и в лагере, если бы Филопемен не приказал трубить отступление, боясь больше, чем врага, неровной местности, которая грозила опасностью при каждом необдуманном движении вперед.
Потом по счастливому исходу сражения и по военачальническому соображению догадываясь, в каком страхе должен быть теперь тиран, Филопемен посылает к нему под видом перебежчика одного человека из вспомогательного отряда, чтобы он сообщил Набису, как достоверное, что ахейцы решили на следующий день двинуться к реке Еврот, протекающей почти у самых стен Спарты, с целью отрезать тирану путь отступления к городу и лишить его подвоза припасов из города в лагерь, а вместе с тем и с целью попытаться, не удастся ли склонить кого-либо к отпадению от тирана. Перебежчик не столько убедил Набиса своими словами, сколько дал ему, пораженному страхом, достаточное основание покинуть лагерь. На следующий день Набис приказал Пифагору с вспомогательными войсками и конницей стать на карауле перед валом; сам же, как будто бы выступив с лучшей частью войска в битву, велел поскорее нести знамена к городу.
30. Увидя, что войско идет ускоренным шагом по узкой и отлогой дороге, Филопемен посылает всю конницу и вспомогательное войско критян против вражеского караула, поставленного перед лагерем. Эти, заметив, что враг приближается и что они покинуты своими, попробовали сперва отступить в лагерь; потом, когда все войско ахейцев стало приближаться в боевом порядке, то, боясь, как бы их не захватили вместе с лагерем, они пускаются вслед за своей армией, ушедшей значительно вперед. Щитоносцы ахейские тотчас делают нападение на лагерь и расхищают его; остальные продолжают преследование врагов. Путь был такого рода, что по нему едва могло двигаться войско, не тревожимое страхом перед врагом. Но как только началось сражение в арьергарде и страшный крик испуганных воинов донесся с тыла до передних рядов, то они побросали оружие, и каждый, думая только о себе, бежал в лежащие близ дороги леса. Вмиг дорога была загромождена массой оружия, особенно копьями, которые, падая большею частью острием к врагу, преграждали путь, как будто бы набросан был вал. Филопемен приказал вспомогательным войскам по возможности не отставать от врага и преследовать его, полагая, что всадникам бегство будет во всяком случае нелегко, а сам повел тяжелую пехоту по более открытой дороге к реке Еврот. Здесь, расположившись лагерем под вечер, он поджидал легковооруженных воинов, отряженных для преследования врага. Когда они прибыли в первую стражу с известием, что тиран проник в город с немногими воинами, а остальная масса безоружная рассеялась и блуждает по всем горам, Филопемен приказал им подкрепиться. Сам же выбрал из прочей массы войска тех, которые, придя раньше в лагерь, уже подкрепились пищей и небольшим отдыхом, велел им ничего не брать с собой кроме мечей, тотчас выступил с ними и поставил их у обоих ворот, ведущих в Фары и в Барносфен. Он полагал, что этими путями враги будут возвращаться из бегства. И он не обманулся. Ибо, пока еще оставалось несколько дневного света, лакедемоняне стали возвращаться через горы по отдаленным тропинкам; при наступлении же вечера, увидев свет в лагере врагов, они стали держаться насупротив его на скрытых тропинках; миновав его и считая себя уже в безопасности, они спустились на открытые дороги. Тут они повсюду подверглись нападению врага, засевшего в засаде, и были перебиты и взяты в плен в таком множестве, что едва ли спаслась четвертая часть всего войска. Филопемен, заперев тирана в городе, употребил почти все следующие тридцать дней на опустошение полей лаконцев и, ослабив и почти сокрушив силу врага, возвратился домой. Ахейцы приравнивали его славные подвиги с подвигами римского главнокомандующего, а в отношении лакедемонской войны давали ему даже предпочтение.
31. В то время как велась война между ахейцами и тираном, римские послы объезжали города союзников, беспокоясь, что этолийцы уже склонили на сторону Антиоха какую-либо часть граждан. Меньше всего они старались посетить ахейцев, которых они считали достаточно верными вообще, так как они были раздражены против Набиса. Они пошли сперва в Афины, оттуда в Халкиду, потом в Фессалию и, переговорив с фессалийцами в многолюдном собрании, направили свой путь в Деметриаду. Там было назначено собрание магнесийцев. Здесь нужно было держать речь обдуманнее, потому что часть знатных граждан отстранилась от римлян и всецело была на стороне Антиоха и этолийцев. Ведь когда вместе с известием, что Филиппу возвращается его сын-заложник и что отменяется наложенная на него дань, то среди прочих пустых слухов распространилась также молва, что римляне снова отдадут ему и Деметриаду. Во избежание этого Еврилох, главный начальник магнесийцев и некоторые из людей его партии предпочитали, чтобы с прибытием этолийцев и Антиоха произошел полный переворот. Против них нужно было говорить так, чтобы, уничтожая пустой страх у них, не отнять у Филиппа всей надежды и таким образом не оттолкнуть его; на него ведь больше можно было рассчитывать во всех отношениях, чем на магнесийцев. Только о том было упомянуто, что как вся Греция обязана свободой благодеянию римлян, так преимущественно этот город; здесь ведь не только находился македонский гарнизон, но и выстроен был царский дворец, и потому всегда приходилось иметь налицо перед глазами повелителя. Впрочем, это напрасно сделано, если этолийцы приведут Антиоха во дворец Филиппа, и придется иметь нового и неизвестного царя вместо известного и испытанного.
Высшего сановника магнесийцы называют магнетархом; таким был в то время Еврилох. Опираясь на эту власть, Еврилох говорил, что он и магнесийцы не могут скрывать, какой слух распространился о возвращении Деметриады Филиппу; чтобы помешать этому, магнесийцы должны испробовать все меры и на все отважиться. В пылу речи неосторожность завела его слишком далеко, и он высказал, что и теперь Деметриада свободна только по виду, а в действительности все делается по мановению римлян. При этих словах произошел ропот в разделившейся толпе, так как одни соглашались, а другие негодовали, что Еврилох осмелился сказать это; что же касается Квинкция, то он до того воспылал гневом, что, простирая руки к небу, призывал богов в свидетели неблагодарности и вероломства магнесийцев. Когда все были испуганы этими словами, Зенон, один из знатных граждан, пользовавшийся большим авторитетом как по причине своего благопристойного образа жизни, так и потому, что он всегда был, несомненно, на стороне римлян, со слезами на глазах умолял Квинкция и других послов не приписывать безумия одного человека всему государству. Всякий-де беснуется на свою собственную голову. Магнесийцы обязаны Титу Квинкцию и римскому народу не только свободой, но и всем, что людям свято и дорого; никто не может ничего просить у бессмертных богов, чего бы магнесийцы не получили от римлян; и они скорее в ярости отдадут себя на растерзание, чем нарушат дружественный союз с римлянами.
32. За этой речью последовали просьбы народа. Еврилох бежал из собрания потаенными путями к воротам, а оттуда тотчас в Этолию. Теперь уже этолийцы с каждым днем все больше и больше обнаруживали свое отпадение, в это же самое время как раз возвратился Фоант, представитель народа, которого они посылали к Антиоху, и привез с собою оттуда Мениппа, царского посла. Прежде чем им назначено было собрание, они прожужжали всем уши рассказами о морских и сухопутных войсках: идет-де огромная масса пехотинцев и всадников, из Индии вытребованы слоны и, что важнее всего, везут так много золота (чем особенно думали они подействовать на народную толпу), что можно купить самих римлян. Было ясно, какое впечатление эта речь должна произвести в собрании, так как римским послам доносилось все, – и то, что Менипп с Фоантом пришли, и то, что они делали. И хотя надежда была уже почти потеряна, однако Квинкцию казалось не лишним присутствие в том собрании некоторых послов-союзников, которые бы напомнили этолийцам о римском союзе и осмелились сказать свободное слово против царского посла. Особенно казались пригодными для этого афиняне вследствие важного значения своего государства и вследствие древности союза с этолийцами. Квинкций просил их отправить послов на Всеэтолийское собрание.