С рассветом воины сигнальной трубой были созваны на собрание перед трибунами, где правого и неправого ожидало должное воздаяние. Прежде всего слава была воздана доблести Манлия, который был награжден не одними только трибунами, но и единодушным приговором воинов, потому что все снесли к его дому, находившемуся в Крепости, по полуфунту муки и по кварте вина. Награда, по-видимому, пустая! Однако крайний недостаток в съестных припасах делал ее блестящим доказательством непритворной любви, потому что, лишая себя пищи и питья для того только, чтобы почтить одного человека, каждый отдавал то, что отнял у себя из предметов первой необходимости. После того вызваны были стражи, оберегавшие тот пункт, где враг взобрался незамеченным. Когда военный трибун Квинт Сульпиций объявил, что он со всех них взыщет по-военному, воины в один голос закричали, что виноват только один из стражей; и трибун, ввиду этого крика, оставил их в покое и приказал только несомненно виновного сбросить со скалы при всеобщем одобрении. Последствием этого события было то, что оба противника стали бдительнее относиться к караулам: галлы потому, что обнаружены были хождения гонцов между Вейями и Римом, а римляне потому, что не могли забыть о ночной опасности.
48. Но, кроме всех бед, неразлучных с осадой и войной, больше всего давал себя чувствовать и тому и другому войску голод, а галлам еще и моровая язва, – ведь лагерь их расположен был между холмами, где в душном воздухе оказалось много вредных испарений. Кроме того, с выжженных пожарами окрестностей при малейшем дуновении ветра неслась не одна только пыль, но и пепел. Народ, привыкший к влаге и прохладе, совершенно неспособный выносить что-либо подобное, изнывая от жары и духоты, умирал, как скот, от повальных болезней; им стало уже в тягость погребать мертвых поодиночке, и потому они сжигали их целыми кучами, навалив без разбора, откуда и площадь получила наименование Галльских Костров[394].
Затем заключено было с римлянами перемирие, и с разрешения командующих начались переговоры. Во время этих переговоров, когда галлы постоянно ставили римлянам на вид голод и, опираясь на это, предлагали им сдаться, тогда, говорят, с целью разубедить их, во многих местах с Капитолия набросали на неприятельские аванпосты печеного хлеба. Однако дальше невозможно было ни скрывать голода, ни переносить его. Итак, пока диктатор лично производит набор в Ардее, приказав начальнику конницы Луцию Валерию привести войско из Вей, пока он делал приготовления и принимал меры, необходимые для нападения на врагов с силами вполне равными, капитолийская армия, хотя и истомленная сторожевыми постами и ночными караулами, все же преодолевала все людские бедствия, но не могла осилить в борьбе с природой голода и, день изо дня всматриваясь вдаль, не видно ли какого подкрепления от диктатора, в конце концов лишившись не только пищи, но уже и надежды, когда, при выхода на аванпосты, ослабленное тело почти падало под тяжестью оружия, – заявила желание или сдаться, или предложить за себя выкуп на каких бы то ни было условиях, тем более что галлы давали ясно понять о готовности своей удовлетвориться незначительным выкупом за снятие осады. Тогда состоялось заседание сената, и военным трибунам дано было поручение вступить в переговоры о мире. Вслед за тем на переговорах между военным трибуном Квинтом Сульпицием и галльским вождем Бренном состоялась сделка, и народ, которому предстояло вскоре повелевать целым миром, оценен был в тысячу фунтов золота. К постыднейшей уже самой по себе сделке прибавилось еще новое унижение: гири, принесенные галлами, были неверны; когда трибун стал возражать против этого, нахальный галл прибавил еще к гирям свой меч, и римлянам пришлось выслушать тягостные слова: «Горе побежденным!»
49. Но боги и люди не допустили римлян оставаться в положении выкупленных. По какой-то случайности, прежде чем неслыханный выкуп был сполна выплачен, потому что вследствие пререканий еще не все золото было отвешено, как раз в это время подоспел диктатор и приказал убрать золото и удалить галлов. Когда те, упираясь, говорили, что они заключили договор, он стал отрицать действительность договора, заключенного должностным лицом низшего ранга уже после того, как состоялось назначение его диктатором, и без его соизволения; и тут же объявляет галлам, чтобы они готовились к сражению. Своим приказывает сбросить в кучу походную ношу, привести в порядок оружие и железом, а не золотом вернуть себе отечество, имея перед собою на глазах капища богов, а равно жен, детей, отечественную землю, обезображенную бедствиями войны, и все, что защитить и отобрать и за что отомстить составляет для человека священную обязанность. Затем выстраивает войско в боевой порядок, насколько то позволяло местоположение полуразрушенного города и природная неровность местности, и предусмотрительно принимает все меры, какие только военное искусство могло изыскать или заранее приготовить для обеспечения успеха. Галлы, в смятении от неожиданности, берутся за оружие и яростно, без осмотрительности набрасываются на римлян. Уже счастье повернулось, уже силы богов и разум человеческий стали на сторону римлян. Итак, в первой же схватке галлы были разбиты с таким же небольшим напряжением, как они победили при Аллии.
Вслед за этой победой под личным предводительством и главным начальством того же Камилла опять была одержана победа над ними в новом, еще более правильном сражении, у восьмого камня на Габийской дороге, куда они направились, спасаясь бегством. Здесь смерть не пощадила никого; лагерь был взят, и не осталось даже гонца, чтоб дать весть о поражении. Отвоевав у врагов отечество, диктатор с триумфом вернулся в город, и в нескладных песнях-шутках, которые обыкновенно распевают воины, его вполне справедливо величали славными именами Ромула, отца отечества, второго основателя Рима.
Вслед за тем спасенное от войны отечество он бесспорно спас вторично и во время мира, не допустив переселения в Вейи несмотря на то, что и трибуны, после сожжения города, еще настойчивее требовали осуществления этого проекта и что сами плебеи теперь в большей степени выражали расположение к этому плану; это обстоятельство и послужило основанием к удержанию им диктатуры после триумфа, когда сенат заклинал его не оставлять государство в неопределенном положении.
50. Первым делом Камилл как ревностнейший блюститель религии назначил заседание сената для доклада по делам, касавшимся бессмертных богов, и издал сенатское постановление о приведении в порядок всех святых мест, чтобы они были в том же виде, как раньше, до занятия их врагом, о возведении кругом них оград и об очищении их, а равно об отыскании в Сивиллиных книгах через дуумвиров указаний насчет порядка очищения, о заключении с церийцами от имени государства гостеприимного союза за то, что они приютили святыни римского народа и жриц и по милости этого народа не было прервано почитание бессмертных богов; о праздновании Капитолийских игр в благодарность Юпитеру Всеблагому Всемогущему за то, что он при тревожном положении спас свою обитель и твердыню римского народа, а равно и о поручении диктатору Марку Фурию составить для выполнения этого дела коллегию из лиц, живущих на Капитолии и в Крепости[395]. Независимо от этого зашла речь об искуплении вины за пренебрежение к голосу, слышанному ночью и предупреждавшему о несчастии еще до войны с галлами, и повелено было соорудить на Новой улице часовню Аию Локутию[396]. Золото, вырванное из рук галлов, а равно и то, которое снесли из других храмов среди сумятицы в божницу Юпитера, признано «священным» и повелено положить его под трон Юпитера, так как не могли разобраться, куда какое следует отнести обратно. Уже раньше религиозность граждан обнаружилась в том, что, когда в казне недоставало золота для пополнения суммы условленного с галлами выкупа, его взяли от матрон, добровольно предложивших свои услуги, чтобы только не трогать священного золота. За это матрон благодарили, оказав им новую честь, дозволив торжественное прославление их после смерти наравне с мужчинами.
Когда исполнено было все то, что относилось к богам и могло быть сделано только при посредстве сената, тогда, наконец, видя, что трибуны неустанными речами подбивают плебеев бросить развалины и переселиться в готовый город Вейи, Камилл в сопровождении всего сената явился на народную сходку и тут держал такую речь:
51. «Мне, квириты, до такой степени тягостны споры с народными трибунами, что не только единственным утешением моего скорбного изгнания во время пребывания в Ардее была жизнь вдали от этих препирательств, но, имея в виду эти самые препирательства, я никогда и не вернулся бы обратно, хотя бы вы тысячу раз вызывали меня и сенатским постановлением, и повелением народа. И теперь побудила меня вернуться не перемена моего образа мыслей, но ваша судьба, так как дело шло о том, чтобы отечество оставалось на своем прежнем месте, а не о том, чтобы я оставался в отечестве. И теперь я охотно держался бы спокойно и молчал, если бы и настоящая жестокая борьба не была борьбой за отечество, когда не являться на помощь, пока хватает жизни, для других постыдно, а для Камилла еще и преступно. В самом деле, зачем мы его отвоевали, зачем, когда оно было осаждено, вырвали из рук врагов, если, отобрав, сами бросаем на произвол судьбы? Когда победили галлы, когда взяли весь город, все же боги и юноши римские отстояли хоть Капитолий и Крепость и остались в них жить. И неужели, когда победили римляне и отняли обратно город, Крепость и Капитолий будут брошены на произвол судьбы и удача причинит этому городу больше опустошения, чем наши несчастья? Даже если бы вместе с закладкой города не было положено оснований всем религиозным установлениям и они не передавались преемственно из рук в руки, все же в настоящих обстоятельствах вмешательство божества так очевидно содействовало успеху римского дела, что, по моему мнению, этим самым люди лишены всякого права на безразличное отношение