тересов плебеев. Первого я не отрицаю и признаю, что, будучи приняты одновременно в число граждан и отцов, мы усердно старались оправдать мнение, что мы не уменьшили, а увеличили значение тех родов, к которым вам угодно было причислить нас. Что же касается второго, квириты, то я позволил бы себе утверждать относительно себя и своих предков, что мы, ни оставаясь частными лицами, ни занимая государственные должности, заведомо не сделали ничего, противного интересам плебеев, разве только если кто-нибудь думает, что полезное всему государству вредно плебеям, которые живут как бы в другом городе; нельзя, не нарушая истины, указать ни одного нашего поступка или слова, направленного против вашей пользы, хотя кое-что и не соответствовало вашим желаниям. Или, если бы я не принадлежал к фамилии Клавдиев и не был патрицианской крови, а был любым из квиритов, знающим только, что он сын двух свободных граждан и живет в свободном государстве, разве я мог бы умолчать, что Луций этот Секстий и Гай Лициний, бессменные, если богам угодно, трибуны в течение девяти лет своего царствования, набрались такого своеволия, что грозят лишить вас права свободной подачи голоса в комициях и при утверждении законов? “Только под этим условием, – говорит он[426], – вы выберете нас в десятый раз трибунами!” Разве это не то же, что сказать: “То, чего желают другие, мы настолько презираем, что примем его только под условием получения большой награды!” Но что это за награда, ценою которой мы можем всегда иметь вас народными трибунами? “Чтобы вы принимали в совокупности все наши предложения, – отвечает он, – угодны они вам или нет, полезны или вредны”. Заклинаю вас, народные трибуны Тарквинии[427], думайте, что я, простой гражданин, кричу из средины собрания: “Позвольте, не оскорбляя вас, выбирать из ваших предложений те, которые мы считаем полезными, и отклонять остальные!” “Нельзя! – говорит он. – Ты установишь закон о ростовщичестве и о владении землей, как касающийся интересов всех вас, и ужели ты не допустишь совершиться в городе Риме такому чуду, чтобы ты видел консулами того Луция Секстия и этого Гая Лициния, против чего ты так возмущаешься и что ты так проклинаешь? Или все принимай, или я ничего не предлагаю!” Это совершенно так, как если бы кто-нибудь предложил терзаемому голодом вместе с пищей яд и приказал бы или не трогать того, что дает жизнь, или смешать с животворным смертоносное! Итак, если бы наше государство было свободно, то разве многочисленные голоса не закричали бы тебе: “Уходи отсюда со своими трибунатами и предложениями!” Что же? Если ты не предложишь того, что народу выгодно принять, то разве некому будет предложить? Если бы какой-нибудь патриций, если бы какой-нибудь Клавдий, что им представляется более возмутительным, сказал: “Или все принимай, или я ничего не предлагаю”, то кто из вас, квириты, стерпел бы это? Или вы никогда не будете смотреть более на суть дела, чем на лица, а все, что скажет это должностное лицо, будете слушать с сочувствием, а что скажет кто-нибудь из нас, – с отвращением? А ведь, клянусь Геркулесом, речь его вовсе не прилична гражданину; какого же рода то предложение, отклонение которого возмущает их? Оно, квириты, совершенно похоже на речь его: “Я предлагаю, – говорит он, – чтобы вам нельзя было выбирать в консулы того, кого вы хотите!” Разве иное что предлагает тот, кто требует, чтобы один консул был непременно плебей, и лишает вас права выбрать двух патрициев? Если бы теперь была война, подобная этрусской, когда Порсенна занял Яникул, или подобная недавней, галльской, когда, кроме Капитолия и Крепости, все принадлежало врагам, и вместе с этим Марком Фурием или любым из патрициев требовал консульства тот же Луций Секстий, могли ли бы вы стерпеть, чтобы Секстий был несомненным консулом, а Камилл сомневался в своем избрании? Это ли значит делать почести общими, чтобы двух плебейских консулов можно было избрать, а двух патрицианских нельзя? И одного плебея необходимо выбрать, а обоих патрициев можно обойти? Что это за союз, что это за равенство? Мало, если ты получаешь часть того, что теперь вовсе не принадлежит тебе? Требуя часть, ты хочешь захватить все? “Боюсь, – говорит он, – что вы не выберете ни одного плебея, если можно будет выбрать двух патрициев”. Разве это не значит говорить: “Так как добровольно вы не выберете недостойных, то я поставлю вас в необходимость выбирать тех, кого вы не хотите”. Не следует ли отсюда, что плебей даже не считает себя обязанным народу, если, ища консульства вместе с двумя патрициями, он может сказать, что выбран на основании закона, а не на основании голосования?
41. Они ищут способа исторгать должности, а не просить их! И они хотят так получить высшие почести, чтобы не быть обязанными за них, даже как за самые ничтожные; они предпочитают получать должности благодаря случаю, а не благодаря доблести. Есть некто, кто оскорбляется, что на него смотрят и его оценивают, кто считает справедливым, чтобы почести бесспорно принадлежали ему одному среди соперничающих соискателей, кто желает изъять себя из вашей оценки, кто делает ваши голоса обязательными, а не добровольными, рабскими, а не свободными. Я оставляю в стороне Лициния и Секстия; годы их бессменной власти вы считаете как годы царей на Капитолии; кто в настоящее время так низок в государстве, чтобы этот закон не делал для него доступ к консульству более легким, чем нам и детям нашим, если нас даже при желании вы не можете выбирать иногда, а этих должны выбирать, если даже не хотите.
О возмутительности сказано достаточно. Но это не важно, ибо достоинство относится к людским делам; а что сказать мне о презрении к религиозным верованиям и о нарушении ауспиций, что всецело касается бессмертных богов? Кто не знает, что при ауспициях основан этот город, что на войне и в мире, дома и на поле брани все делается при ауспициях? Кому же по обычаю предков принадлежит право ауспиций? Разумеется, патрициям, ибо ни один плебейский чиновник не выбирается при гаданиях. Нам же ауспиции до того близки, что не только избираемые народом патрицианские должностные лица избираются не иначе, как при гаданиях, но даже мы сами, без народного голосования, назначаем междуцаря при ауспициях и в частной жизни имеем ауспиции, которых плебеи не имеют, даже занимая должности. Итак, разве тот, кто выбирает плебейских консулов, не уничтожает ауспиции в государстве, отнимая их у патрициев, которые одни только имеют право совершать их? Пусть они теперь издеваются над религией: что-де в самом деле значит, если куры не станут есть, если они позже выйдут из клетки, если птица запоет, предвещая беду? Это пустяки! Но отцы наши, не пренебрегая этими самыми пустяками, сделали наше государство величайшим; и мы теперь, как будто мир с богами больше не нужен, оскверняем все обряды. Итак, пусть жрецы, авгуры, цари-жрецы выбираются из плебеев; на кого угодно будем возлагать шапку фламина Юпитера, лишь бы то был человек; передадим священные щиты, капища богов и заботы о богах тем, кому это не дозволено; пусть законы не вносятся, должностные лица не избираются при ауспициях, отцы не утверждают решений ни центуриатных, ни куриатных комиций; подобно Ромулу и Тацию, пусть царствуют в римском городе Секстий и Лициний, так как они дарят чужие деньги и земли. До того приятно поживиться за чужой счет! И не приходит в голову, что один закон, изгоняя хозяев из их владений, превращает поля в обширные пустыри, а другой, уничтожая кредит, – вместе с тем губит все человеческое общество. Ввиду всего этого, я полагаю, вам следует отклонить эти предложения. Да благословят боги ваше решение!»
42. Речь Аппия повлияла лишь настолько, что отложено было время принятия предложений. Избранные в десятый раз трибунами Секстий и Лициний провели закон об избрании из плебеев части духовных децемвиров. Пять было выбрано из патрициев, пять из плебеев; и казалось, что этот шаг открыл уже доступ к консульству. Удовольствовавшись этой победой, плебеи уступили патрициям, чтобы, не упоминая даже о консулах, в настоящее время были выбраны военные трибуны. Выбраны были Авл и Марк Корнелии (вторично), Марк Геганий, Публий Манлий, Луций Ветурий и Публий Валерий (в шестой раз).
В то время как, кроме осады Велитр, – исход этого дела не столько был сомнителен, сколько замедлился, – вне Рима царил мир, внезапное известие о галльской войне потрясло государство, и Марк Фурий в пятый раз был назначен диктатором. Он выбрал в начальники конницы Тита Квинкция Пена. Клавдий свидетельствует[428], что в этом году война с галлами велась около Аниена и что тогда была дана знаменитая битва на мосту, в которой Тит Манлий на виду у обоих войск убил галла, вызвавшего его на поединок, и снял с него ожерелье. Но большинство авторов склоняет меня верить, что это случилось по крайней мере на десять лет позже, в этом же году диктатор Марк Фурий сразился с галлами на альбанской территории. Победа римлян была несомненна и досталась им без труда, хотя воспоминание о прежнем поражении внушало великий страх перед галлами. Много тысяч варваров было убито в сражении, много – по взятии лагеря; другие, устремившиеся преимущественно в Апулию, разбрелись и скрылись от врага, частью потому, что далеко убежали, частью потому, что страшная паника рассеяла их в разные стороны. С согласия патрициев и плебеев диктатору назначен был триумф.
Едва успел он справиться с этой войной, как дома последовал страшный мятеж; упорная борьба заставила диктатора и сенат принять предложения трибунов; несмотря на нежелание патрициев, состоялись консульские комиции, на которых Луций Секстий был избран первым плебейским консулом. Но и на этом борьба не окончилась. Так как отцы отказывались утвердить избрание, то дело дошло почти до удаления плебеев и до других угроз, обычных в гражданских распрях, но наконец диктатор, предложив условия, примирил распрю: патриции сделали уступку плебеям относительно избрания плебейского консула, а плебеи патрициям – относительно избрания из среды знати одного претора, который должен был творить суд в городе. Так после продолжительного озлобления водворилось наконец согласие между сословиями, и сенат признал это дело заслуживающим того, чтобы были устроены Великие игры, – если когда-либо в других случаях, то особенно теперь бессмертные боги заслужили этого, – и к трем дням прибавлен был еще один; когда же плебейские эдилы стали отказываться от исполнения этого поручения, то патрицианские юноши воскликнули, что ради прославления бессмертных богов они охотно примут должности эдилов. Все выразили им признательность, и сенатским постановлением поручено было диктатору предложить народу, чтобы он избрал двух патрицианских эдилов, а за это отцы утвердят все решения комиций того [367 г.] года.