ими чрезвычайными налогами. Римское правительство, именно в то время собиравшееся прекратить опасную войну с великим азиатским монархом, следило за этими событиями с понятным беспокойством; можно было не без основания опасаться, что, в то время как римские легионы будут сражаться в Малой Азии, карфагенский флот пристанет к берегам Италии и там вспыхнет вторая ганнибаловская война. Поэтому едва ли можно порицать римлян за то, что они отправили (559) [195 г.] в Карфаген посольство, которому, вероятно, было приказано потребовать выдачи Ганнибала. Озлобленные карфагенские олигархи, отправлявшие в Рим беспрестанные доносы на низвергнувшего их человека, что он ведет тайные сношения с враждебными Риму государствами, конечно достойны презрения; но их предостережения были, по всей вероятности, обоснованы; и хотя отправка римлянами упомянутого выше посла была унизительным выражением страха, внушенного могущественному народу простым карфагенским шофетом, хотя гордому победителю при Заме делает честь заявленный им в сенате протест против такого унизительного шага, тем не менее этот страх был вполне обоснован, а Ганнибал был настолько необыкновенным человеком, что только римские сентиментальные политики могли долее дозволять ему управлять карфагенским государством. Он сам едва ли мог быть удивлен такой оценкой его личности со стороны неприятельского правительства. Так как последнюю войну вел Ганнибал, а не карфагенское государство, то на него и должно было обрушиться то, что составляет удел побежденных. Карфагенянам не оставалось ничего другого, как покориться и благодарить свою счастливую звезду за то, что быстрое и благоразумное бегство Ганнибала на восток доставило им возможность избежать более тяжкого позора и отделаться менее тяжелым, навсегда изгнав величайшего из своих граждан из отечества, конфисковав его имущество и приказав срыть его жилище. Таким образом, на Ганнибале целиком оправдалось полное глубокого смысла изречение, что тот является любимцем богов, кому они ниспосылают и беспредельные радости и беспредельные страдания. Римскому правительству следует поставить в вину не столько меры, принятые им против Ганнибала, сколько то, что даже после его удаления оно не перестало относиться к городу с недоверием и не давало ему покоя. Хотя политические партии волновались там по-прежнему, но после удаления этого необыкновенного человека, едва не изменившего судьбы мира, партия патриотов имела в Карфагене немного более значения, чем в Этолии и Ахайе. Из всех замыслов, бродивших тогда в умах жителей несчастного города, без сомнения, самый разумный заключался в том, чтобы примкнуть к Массиниссе и превратить этого притеснителя финикийцев в их защитника. Но ни национальной партии патриотов, ни той, которая хотела союза с ливийцами, не удалось захватить власть, и управление по-прежнему оставалось в руках преданных Риму олигархов, у которых все заботы о будущем ограничивались старанием сохранить материальное благосостояние и общинную свободу Карфагена под римским протекторатом. В Риме, конечно, могли бы на этом успокоиться. Но ни народная толпа, ни заурядные римские правители не были в состоянии отделаться от вполне обоснованного страха, наведенного ганнибаловской войной; римские купцы с завистью смотрели на город, который даже после утраты своего политического могущества вел обширные торговые отношения и обладал неистощимыми богатствами. Уже в 567 г. [187 г.] карфагенское правительство вызвалось немедленно произвести все срочные платежи, установленные мирным договором 553 г. [201 г.]; но так как данническая зависимость Карфагена была для римлян гораздо важнее самих денег, то они отклонили это предложение и лишь вынесли из его убеждение, что, несмотря на все их усилия, город еще не разорен, да и не может быть доведен до разорения. В Риме снова стали распространяться слухи о происках вероломных финикийцев. Там толковали то об эмиссаре Ганнибала Аристоне Тирском, будто бы прибывшем в Карфаген с целью подготовить граждан к появлению азиатского военного флота (561) [193 г.], то о тайной ночной аудиенции, которую карфагенское правительство давало в храме бога-исцелителя послам Персея (581) [173 г.], то о многочисленном флоте, который сооружался в Карфагене для македонской войны (583) [171 г.]. Как эти, так и другие подобные рассказы могли быть вызваны по большей мере какими-нибудь легкомысленными выходками отдельных лиц, тем не менее они послужили поводом для новых дипломатических придирок со стороны римлян и для новых захватов со стороны Массиниссы, а убеждение, что только третья пуническая война может окончательно смирить Карфаген, укоренилось тем глубже, чем менее было оно обоснованно и разумно.
В то время как могущество финикийцев в избранной ими стране приходило в такой упадок, в каком оно уже давно находилось в их отечестве, рядом с ними вырастало новое государство. Побережья северной Африки были с незапамятных времен, точно так же как и в наше время, заселены народом, который называет себя шилахами, или тамагзитами; греки и римляне называли его номадами, или нумидийцами, т. е. кочевниками, арабы — берберами, называя его однако также пастухами (schâwie), а мы привыкли его называть берберами, или кабилами. Судя по тому, что нам известно об его языке, этот народ не находился в племенном родстве ни с какой другой знакомой нам нацией. Во времена карфагенян эти племена — за исключением тех, которые жили поблизости от Карфагена или у берегов моря, — не только сохраняли свою независимость, но упорно держались своего прежнего образа жизни пастухов и наездников, который и до сих пор ведут жители Атласа. Впрочем, им не были совершенно незнакомы ни финикийский алфавит, ни финикийская цивилизация, и нередко случалось, что шейхи берберов воспитывали своих сыновей в Карфагене и вступали в родственные связи со знатными финикийскими семействами. Римская политика не стремилась к приобретению непосредственных владений в Африке; она предпочла создать там такое государство, которое было недостаточно сильно, чтобы не нуждаться в покровительстве Рима, но достаточно сильно, чтобы ослаблять могущество Карфагена, после того как это последнее было ограничено африканской территорией, и чтобы отнимать всякую свободу движения у обреченного на пытку города. Римляне нашли в туземных владетелях то, чего искали. Перед началом ганнибаловской войны североафриканскими туземцами управляли три верховных царя, каждый из которых имел право требовать выполнения военной повинности от множества других подвластных ему правителей; то были: царь мавров Бокхар, властвовавший от берегов Атлантического океана до реки Молохата (теперешней Млуйи на марокканско-французской границе), царь массесилиян Сифакс, властвовавший от той реки до так называемого Пробуравленного мыса (Семимысье между Джиджели и Боной), в теперешних провинциях Оранской и Алжирской, и царь массилиян Массинисса, властвовавший от Пробуравленного мыса до карфагенской границы, в теперешней провинции Константине. Самый могущественный из них — царь Сиги Сифакс — был побежден во время последней войны Рима с Карфагеном и отправлен пленником в Италию, где кончил жизнь в заключении; его обширные владения перешли в основной части к Массиниссе; хотя сын Сифакса Вермина сумел своими униженными просьбами склонить римлян к возврату небольшой части отцовских владений (554) [200 г.], однако он не был в состоянии отбить у старейшего римского союзника роль главного притеснителя карфагенян. Массинисса сделался основателем нумидийского царства, и нельзя сказать, чтобы выбор или случай часто ставили так удачно настоящего человека на настоящее место. Физически здоровый и гибкий до самой глубокой старости, он был воздержан и трезв, как араб, и способен выносить всякие лишения, мог простоять с утра до вечера на одном месте и пробыть сутки в седле, а среди испытанных им в молодости превратностей фортуны и на полях сражений в Испании вел себя как отличный солдат и как опытный полководец; он также был мастером в более трудном искусстве поддерживать дисциплину в многочисленном семействе и порядок в стране; он был одинаково способен пасть с безусловной преданностью к стопам могущественного покровителя и беспощадно раздавить под ногами слабого соседа; вдобавок ко всему он был хорошо знаком с положением дел в Карфагене, где был воспитан и где ему был открыт доступ в самые знатные семьи, и его сердце было полно жгучей африканской ненависти к тем, кто когда-то притеснял и его самого и его нацию; этот замечательный человек сделался душою возрождения своей нации, которая, по-видимому, уже приходила в упадок и как добродетели, так и пороки которой, казалось, воплотились в его лице. Счастье благоприятствовало ему во всем и даже в том, что дало ему достаточно времени для достижения его цели. Он умер на девяностом году своей жизни (516—605) [238—149 гг.] и на шестидесятом году царствования, вполне сохранив до последней минуты свои физические и умственные силы; он оставил после себя годовалого сына и славу самого энергичного человека, самого лучшего и самого счастливого из всех царей его времени.
Мы уже говорили о том, с каким расчетом римляне выказывали явное пристрастие к Массиниссе всякий раз, как им приходилось разрешать касавшиеся Африки дела, и как усердно и неуклонно пользовался Массинисса данным ему безмолвным дозволением увеличить свои владения за счет карфагенян. Вся внутренняя часть страны вплоть до границы пустыни как бы сама собой перешла в руки туземного властителя, и даже верхняя долина Баграда (Медшерды) подпала под власть царя вместе с богатым городом Вагой; но и на побережье к востоку от Карфагена он завладел старинным сидонским городом Большим Лептисом и некоторыми другими пунктами, так что его владения простирались от границ Мавритании до границ Киренаики; со всех сторон окружая территорию карфагенян, они повсюду сильно стесняли финикийцев. Не подлежит сомнению, что он смотрел на Карфаген как на свою будущую столицу; уже самое существование в Карфагене ливийской партии достаточно знаменательно. Но уменьшение территории не было единственной бедой, от которой страдали карфагеняне. Великий царь сделал из бродячих пастухов совершенно другой народ. По примеру царя, который стал обрабатывать поля на огромных пространствах и оставил каждому из своих сыновей большие пахотные земли, его подданные тоже стали вести оседлую жизнь и заниматься хлебопашеством. Как своих пастухов он превращал в граждан, так и свои шайки грабителей он превратил в солдат, которых Рим считал достойными сражаться наряду с легионерами; он оставил своим преемникам наполненную казну, хорошо дисциплинированную армию и даже флот. Его резиденция — Цирта (Константина) — сделалась оживленной столицей могущественного государя и средоточием финикийской цивилизации, о процветании которой очень заботились при дворе берберского царя, конечно, не без расчетов на будущее карфагено-нумидийское царство. Ливийская национальность, до того времени угнетавшаяся, возвысилась в своих собственных глазах, и даже в такие старинные финикийские города, как Великий Лептис, стали проникать туземные нравы и язык. Под эгидой Рима берберы стали сознавать, что они не ниже финикийцев и даже выше их; карфагенским послам пришлось услышать в Риме, ч