ти к славе Ганнибала, помрачавшей его собственную. Конечно, по тому, как он действовал впоследствии, в нем уже нельзя было узнать того самого Филиппа, чья медлительность разрушила план Ганнибала.
Филипп заключил в 548/549 г. [206/205 г.] мирный договор с этолийцами и римлянами с серьезным намерением жить в мире с Римом и посвятить себя исключительно восточным делам. Не подлежит сомнению, что он был недоволен столь быстрым поражением Карфагена; нет ничего невозможного и в том, что Ганнибал рассчитывал на вторичное объявление Македонией войны и что Филипп тайком усилил последнюю карфагенскую армию, прислав ей наемников. Но сложнейшие комбинации, в которые Филипп тем временем впутался на Востоке, так же как и способ присылки Карфагену подкреплений и в особенности полное молчание римлян об этом нарушении мирного договора, в то время как они искали поводов для войны, — все это ясно доказывает, что Филипп вовсе не имел намерения наверстать в 551 г. [203 г.] то, что ему следовало сделать десятью годами ранее. Он устремил свои взоры в совершенно другую сторону. Египетский царь Птолемей Филопатор умер в 549 г. [205 г.]. Против его преемника, пятилетнего Птолемея Эпифана, объединились царь Македонии Филипп и царь Азии Антиох с намерением вполне насытить старинную ненависть континентальных монархий к морской державе. Предполагалось раздробить египетское государство: Египет и Кипр должны были достаться Антиоху, а Кирена, Иония и Циклады — Филиппу. Совершенно в манере Филиппа, пренебрегавшего всякими приличиями, цари начали войну не только без всякого к ней повода, но даже без всякого благовидного предлога, «совершенно так, как большие рыбы пожирают маленьких». Впрочем, расчет союзников и в особенности Филиппа был верен. Египет был настолько занят обороной против своего ближайшего соседа в Сирии, что его малоазиатские владения и Циклады оставались совершенно беззащитными, когда Филипп напал на них как на свою долю общей добычи. В том самом году, когда Карфаген заключил с Римом мир (553) [201 г.], Филипп посадил десантные войска на сооруженные подвластными ему городами корабли и приказал этим кораблям направиться вдоль фракийского побережья. Там была отнята у этолийского гарнизона Лисимахия и был занят Перинф, находившийся под протекторатом Византии. Этим Филипп нарушил мир с византийцами и во всяком случае испортил добрые отношения с этолийцами, только что заключившими с ним мирный договор. Морской переезд в Азию был совершен без всяких затруднений, потому что царь Вифинии Прузий находился в союзе с Македонией; в награду за это Филипп помог Прузию овладеть находившимися на его территории греческими торговыми городами. Калхедон добровольно покорился. Киос оказал сопротивление, но был взят приступом и разрушен до основания, а его жители были обращены в рабство; это была бесцельная жестокость, о которой сожалел сам Прузий, желавший получить этот город в целости, и которая возбудила глубокое негодование во всем эллинском мире. Всех более были оскорблены этолийцы, чей стратег командовал в Киосе, и родосцы, чьи предложения посредничества были вероломно и презрительно отвергнуты царем. Но и независимо от этого интересы всех греческих торговых городов оказались поставленными на карту. Они не могли примириться с мыслью, что слабые и почти только номинальные узы египетского владычества будут заменены македонским деспотизмом, с которым никак не могли бы ужиться ни городское самоуправление, ни свобода торговых сношений; а страшная участь, постигшая жителей Киоса, свидетельствовала о том, что дело шло уже не о праве утверждать городские хартии, а о жизни или смерти для каждого и для всех. Лампсак уже пал, а с Фасосом было поступлено так же, как и с Киосом; поэтому следовало торопиться. Храбрый родосский стратег Феофилиск стал убеждать своих сограждан защищаться общими силами от общей опасности и не допускать, чтобы города и острова становились поодиночке добычей врага. Родос решил последовать этому совету и объявил Филиппу войну. К нему присоединилась Византия; то же сделал личный и политический враг Филиппа, престарелый пергамский царь Аттал. В то время как флот союзников собирался у берегов Эолии, Филипп отрядил часть своих кораблей для овладения Хиосом и Самосом. С остальными кораблями он сам появился перед Пергамом и безрезультатно блокировал этот город; ему пришлось удовольствоваться тем, что ничто не мешало ему рыскать по равнине и разрушать храмы в доказательство македонской храбрости. Он внезапно покинул эту страну и отплыл с намерением соединиться со своей эскадрой, стоявшей подле Самоса. Но родосско-пергамский флот пошел вслед за ним и принудил его принять сражение в Хиосском проливе. Македонские палубные суда были менее многочисленны, чем неприятельские, но их открытые лодки восполняли это неравенство, а солдаты Филиппа дрались с большим мужеством; тем не менее он был побежден. Почти половина его палубных судов, а именно двадцать четыре, была частью потоплена, частью взята неприятелем; 6 тысяч македонских матросов и 3 тысячи солдат погибли вместе с адмиралом Демократом, 2 тысячи были взяты в плен. Союзникам эта победа стоила не более 800 человек и 6 парусных судов. Но из союзных предводителей Аттал был отрезан от своего флота и принужден посадить свой адмиральский корабль на мель подле Эритры, а Феофилиск Родосский, который своим гражданским мужеством возбудил войну и своею храбростью доставил союзникам победу, умер на другой день от ран. Затем флот Аттала возвратился домой, а родосский флот остался на некоторое время подле Хиоса; поэтому Филипп, ошибочно приписывавший себе победу, мог продолжать свой путь и направиться к Самосу с целью завладеть карийскими городами. У карийских берегов, подле небольшого острова Лады, перед милетской гаванью, родосцы, на этот раз уже без поддержки со стороны Аттала, снова вступили в бой с македонским флотом, находившимся под командой Гераклида. Победа, которую опять приписывали себе обе стороны, была, по-видимому, одержана македонянами, так как родосцы отступили к Миндосу и оттуда к Косу, между тем как македоняне заняли Милет, а македонская эскадра, находившаяся под начальством этолийца Дикеарха, завладела Цикладами. Тем временем Филипп был занят завоеванием родосских владений и греческих городов на карийском материке; если бы он пожелал напасть на самого Птолемея и не предпочел ограничиться захватом своей доли добычи, то он уже мог бы помышлять в то время о походе на Египет. Хотя в Карии македоняне не нашли никакой неприятельской армии и Филипп мог беспрепятственно пройти из Магнезии в Миласу, но там каждый город был крепостью, и осадная война затянулась, не принося и не обещая значительных результатов. Лидийский сатрап Зевксис поддерживал союзников своего государя так же слабо, как слабо вступался Филипп за интересы сирийского царя, а греческие города оказывали содействие только из страха или по принуждению. Снабжение армии продовольствием становилось все более и более затруднительным; Филиппу приходилось грабить тех, кто прежде добровольно доставлял ему провиант, и затем снова обращаться к ним с просьбами, а это было вовсе не в его характере. Так прошло хорошее время года, а тем временем родосцы усилили свой флот, к которому снова присоединился флот Аттала, так что на их стороне оказался решительный перевес морских сил. Они, по-видимому, уже были в состоянии отрезать царю отступление и принудить его остаться на зимних квартирах в Карии, между тем как его возвращения в Македонию настоятельно требовали домашние дела и в особенности опасность вмешательства со стороны этолийцев и римлян. Филипп понял опасность своего положения; он оставил гарнизоны — в общей сложности до 3 тысяч человек — частью в Мирине с целью угрожать Пергаму, частью в небольших городках вокруг Миласы — в Яссе, Баргилии, Эвроме, Педазе — с целью обеспечить обладание превосходной гаванью и местом высадки в Карии; благодаря небрежности, с которой союзники стерегли море, ему удалось достигнуть с флотом берегов Фракии и еще до наступления зимы 553/554 г. [201/200 г.] возвратиться домой.
Действительно, на Западе собиралась против Филиппа гроза, которая не давала ему возможности продолжать ограбление беззащитного Египта. Смуты на Востоке начали беспокоить римлян, заключивших в том же году мир с Карфагеном на продиктованных ими самими условиях. Не раз утверждалось, будто немедленно после завоевания Запада ими было приступлено к завоеванию Востока; но зрелое обсуждение должно привести нас к более обоснованным выводам. Лишь тупоумная недобросовестность в состоянии не признать, что в то время Рим вовсе не стремился к владычеству над государствами Средиземного моря и желал только одного — иметь в Африке и Греции безопасных соседей; а Македония сама по себе вовсе не была опасной для Рима. Ее силы, конечно, не были незначительны, и вполне очевидно, что римский сенат неохотно согласился в 548/549 г. [206/205 г.] на заключение мирного договора, оставлявшего за ней все ее прежние владения. Но до какой степени были ничтожны опасения, которые Македония внушала или была в состоянии внушить Риму, всего яснее видно по незначительному числу войск, с которыми Рим вел следующую войну и которым, однако, никогда не приходилось иметь дела с более многочисленной неприятельской армией. Сенат конечно охотно унизил бы Македонию, но он находил, что это унижение было бы куплено слишком дорогой ценой, если бы из-за него римским войскам пришлось вести в Македонии сухопутную войну; поэтому немедленно вслед за удалением этолийцев он добровольно заключил мир на основании status quo. Следовательно, нет никакого основания утверждать, будто римское правительство заключило этот мир с твердым намерением возобновить войну при удобном случае, и не подлежит никакому сомнению, что в то время война с Македонией была бы в высшей степени неудобна для римлян, так как силы государства были доведены до крайнего истощения, и римское гражданство с крайней неохотой согласилось бы на вторую заморскую войну. Но этой войны уже нельзя было избегнуть. Еще можно было бы ужиться с таким соседом, каким было македонское государство в 549 г. [205 г.], но нельзя было допустить, чтобы оно присоединило к своим владениям лучшую часть малоазиатской Греции и важный город Кирену и угнетало нейтральные торговые государства, удваивая этим свои силы. К тому же падение Египта и унижение, а может быть, и завоевание Родоса нанесли бы тяжелые раны торговле как сицилийской, так и италийской, да и вообще разве можно было спокойно смотреть, как италийская торговля с Востоком ставилась в зависимость от двух больших континентальных держав? Сверх того, долг чести обязывал римлян вступиться за их верного союзника в первой македонской войне Аттала и не допускать, чтобы Филипп, уже предпринявший осаду его столицы, отнял у него и его владения и его подданных. Наконец притязания Рима на роль покровителя всех эллинов не были пустой фразой: жители Неаполя, Региона, Массалии и Эмпорий могли засвидетельствовать, что это покровительство осуществлялось на деле, и нет никаких сомнений в том, что в то время римляне находились с греками в более тесной связи, чем какая-либо другая нация, и лишь в немного менее тесной, чем эллинизированные македоняне. Было бы странно оспаривать у римлян право чувствовать себ